Ниндзя-2. Имя тени

Глава 1

Свет за пределами пещеры «Молчаливого Плача» ударил в глаза, заставив их слезиться. Дзюнъэй прикрылся худой, почти прозрачной рукой, медленно выходя навстречу двум безмолвным стражам. Они не сказали ни слова, лишь кивком указали ему следовать за собой.

Каждый шаг отзывался болью в закоченевших мышцах. Три месяца одиночества, сырости и скудной пайки из хлеба и воды сделали свое дело. Его тело, отточенное годами тренировок, стало чужим — слабым, легким, неестественно легким. Он шёл, глядя под ноги, но взгляд его был не потухшим, а острым и ясным. Пещера не сломала его. Она отполировала, как вода гладкий речной камень, смыв всё лишнее — сомнения, страхи, остатки юношеского идеализма. Осталась лишь суть. И воля.

Его привели в знакомую пещеру Оябуна. Воздух здесь пах старым камнем, сухими травами и властью. Мудзюн сидел в глубине на татами, его лицо тонуло в тенях. Лишь один факел, прикреплённый к стене, освещал его высохшие, сложенные как для молитвы руки.

— Подойди, — его голос был тихим, но он заполнил всё пространство пещеры, словно удар колокола.

Дзюнъэй подошёл и опустился на колени, скрывая усилие, с которым далось это простое движение.

Мудзюн долго молча его разглядывал. Его глаза, казалось, видели не истощённое тело, а каждую мысль, проносившуюся за его как будто бы прозрачным лбом.

— Ты доказал, что можешь думать, — наконец произнёс старик. — Дорогостоящий навык для инструмента. Инструмент не должен думать. Он должен резать. Но раз уж ты обрёл эту абузу, теперь докажи, что можешь подчинять мысли долгу. Или она сожжёт тебя изнутри.

Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание.

— Война — это не только сражения на поле брани. Это — поток. И мудрый плывёт туда, где течение сильнее. Уэсуги… ослабел. Его покровительство стало балластом. Такэда Сингэн силён. Его дружба сейчас выгоднее его вражды. Мы заключили с ним перемирие. Хрупкое.

В голосе Мудзюна прозвучала тонкая, как лезвие бритвы, ирония.

— Но дружба с лисицей требует больше глаз, чем война с волком. Союз нуждается в укреплении. Наш вклад — информация. Его глаза и уши при его дворе. Это будешь ты.

Он наклонился вперёд, и свет свечи выхватил из тьмы его безжалостное, морщинистое лицо.

— Твоя легенда. Немой сирота по имени Дзюн. Чистота. — Мудзюн усмехнулся, явно наслаждаясь своим чёрным юмором. — Его деревню спалили самураи Уэсуги. Он чудом выжил, но пламя забрало его голос. Его взяли в замок из милости за красивый почерк. Ты будешь переписчиком. Тенью среди теней. Абсолютная пассивность. Твоё оружие — не клинок, а терпение. Ты будешь смотреть. И запоминать.

Он подробно описал систему связи: почтовый ящик у старого кедра в трёх часах пути от Каи. Любой другой контакт — знак провала.

— Ты — мои глаза там, — голос Мудзюна стал тише и опаснее. — Если ты ослепнешь или, того хуже, начнёшь смотреть не туда… я вырву тебя с корнем. И не сомневайся, мы будем следить. Всегда. Два дня чтобы набраться сил перед дорогой, потом отправляешься.

Двое суток, дарованных на отдых, он провёл не с другими ниндзя, а в почти полном уединении. Тело его просило сна и пищи, но душа — тишины и порядка. На второй день, когда силы начали понемногу возвращаться к его измождённым мышцам, он пришёл на берег подземной реки, что протекала через сердце Долины.

Здесь был его тайный храм. Воздух звенел от абсолютной тишины, нарушаемой лишь низким гулом воды, бегущей в вечность где-то в черной пещере. Свет сюда пробивался через узкую расщелину в своде, ложась на тёмную воду холодным, синеватым столбом. Он сел на свой привычный, отполированный временем и одеждой камень и смотрел на воду, несущую свои тёмные воды в неизвестность.

«Куда ты течёшь?» — думал он, и вопрос этот был о нём самом.

«Ты уходишь из этой долины, чтобы исчезнуть в чужих землях. И я ухожу. Но ты — просто вода. У тебя нет выбора. У тебя нет имени. Ты течёшь, потому что должна. А я?»

Он мысленно перебирал свои имена. Дзюнъэй — Чистая Тень. То имя, что дал ему клан, похоронили в пещере Молчаливого Плача. Тот юноша, что верил в долг и честь, умер от собственных сомнений. Дзюн — Чистый. Немая, пустая оболочка, в которую ему теперь предстояло облачиться. Маска без лица. И было ли у него своё, настоящее имя? Того мальчика-сироты, что подбирал объедки на улицах, давно стёрли годы тренировок и послушания.

Он был никем. Река, не имеющая своего русла.

Внезапно его слух, обострённый годами тренировок, уловил лёгкий шорох шагов. Не громких, не пытающихся скрыться — просто осторожных. Он не обернулся. Он знал, кто это.

Рядом на камень поменьше опустилась Акари. Она не смотрела на него, её взгляд был также прикован к воде. Они сидели молча, и только гул реки заполнял пространство между ними.

— Говорят, ты уезжаешь, — наконец произнесла она. Её голос прозвучал непривычно тихо, без привычной стали.

Он кивнул, не отрывая взгляда от воды.

— Надолго? — в этом вопросе прозвучала не привычная ей колкость, а что-то иное. Почти неуловимая трещина в её броне.

Снова кивок. Надолго. Возможно, навсегда.

— Смотри… — она запнулась, подбирая слова, будто они были ей в новинку. — Смотри в оба. Там… не здесь. Здесь мы — тени. Нас боятся. Там ты станешь призраком. Тебя не будут видеть, а если увидят — разгонят как дым. Не забывай, кто ты.

Он наконец повернул к ней голову. Её лицо было серьёзным. В её словах не было злобы или упрёка. Было предупреждение. Почти что напутствие.

— Инструмент, что не на своём месте, ломается, — добавила она, и в её глазах мелькнул тот самый огонь, что он помнил. Но на сей раз он горел не яростью, а суровой правдой.

Она встала, её движение нарушило гипнотический ритм реки.

— Возвращайся целым. Клан… — она не договорила, лишь слегка коснулась пальцами его плеча — быстрее, чем взмах крыла колибри. — Клану ещё нужны его тени.

И она ушла, растворившись в полумраке пещеры так же бесшумно, как и появилась.

Дзюнъэй снова остался один. Но теперь одиночество было не таким гнетущим. Её слова, жёсткие и безрадостные, были нитью, связывающей его с тем, кем он был. С предупреждением и напоминанием.

Он посмотрел на воду, уносящую прошлое, и на тень, что сидела рядом с ним на камне — его собственную.

«Кто я?» — снова спросил он себя.

Ответа по-прежнему не было. Но теперь был вопрос, на который он мог ответить.

«Кем я буду?»

Он встал с камня. Завтра ему предстояло стать призраком. Но сегодня он был просто человеком на берегу реки, сделавшим свой выбор.

Прощание было быстрым и безэмоциональным. Ему вручили убогое поношенное кимоно писца, дорожный мешок с письменными принадлежностями и скудный паёк. Никакого оружия. Ни ядов. Ни инструментов.

Пока он переодевался, Дзюнъэй поймал своё отражение в гладкой поверхности каменной стены. И начал работу. Он мысленно стёр со своего лица все следы личности. Расслабил мышцы челюсти, позволив уголкам губ опуститься вниз, придав лицу глуповатое, невыразительное выражение. Слегка свёл плечи, ссутулился, изменив осанку с прямой и собранной на усталую и поникшую. Он потренировался делать несколько шагов — не бесшумной походкой охотника, а шаркающей, немного неуверенной поступью слуги. Он изменил даже то, как держал голову, — не прямо и уверенно, а слегка склонив набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышному.

Он смотрел на незнакомца в отражении. Ни даймё Такэда, ни его дотошный адъютант не узнали бы в этом бледном, тщедушном переписчике того самого «слепого монаха» и того, кто играл эту роль.

Он повернулся и покинул пещеру, не оглянувшись. Его новое оружие — разум — было при нём. И он был готов к войне.

Путь до Каи был не просто дорогой. Он был очищением, медленным и мучительным стиранием всего, чем он был. Дзюнъэй шёл, подставив спину зимнему ветру, который пробирался сквозь тонкое, поношенное кимоно. Его ноги, привыкшие бесшумно ступать по кровлям и ветвям, теперь шаркали по пыльной дороге, спотыкаясь о камни. Каждый шаг отзывался ноющей болью в не до конца восстановившихся мышцах.

Он был пустым сосудом, который предстояло заполнить новой личностью. И первым шагом этого заполнения был голод.

Желудок сводило от пустоты, слюни текли при виде дымка, поднимавшегося над придорожными харчевнями. Однажды он увидел, как богато одетый купец, расплачиваясь за обед, уронил кошель, даже не заметив этого. Монеты весело звякнули, рассыпавшись по грязи. Рука Дзюнъэя дёрнулась сама собой, пальцы рефлекторно сложились для точного и быстрого движения — поднять, спрятать, исчезнуть. Это был бы один момент.

Но он заставил себя замереть. Он не вор. Он — Дзюн. Немой, жалкий писец. Такой бы испугался, растерялся, возможно, попытался бы жестами привлечь внимание купца. Он сделал глубокий вдох, зашаркал ногами, чтобы создать шум, и указал дрожащим пальцем на потерянные монеты. Купец обернулся, хмыкнул, подобрал кошель и сунул Дзюнъэю в руку медяк — не глядя, с безэмоциональной щедростью того, кому незнакома нужда.

Монета жгла ладонь. Не украденная. Поданная. Милость. Унижение было острее голода.

Ночью он забился под полуразрушенный мост, прижимаясь к холодным камням. Дождь застучал по настилу над головой. Он дрожал, кутая руки в рукава. Все его знания о ста видах убийства, о ядах, о взломах любых замков были бесполезны здесь, против простого холода. Он думал о тёплой печке в канцелярии клана, о горячей похлёбке. Впервые он по-настоящему, кожей и костями, почувствовал уязвимость тех, кого он всегда считал статистами на большой сцене войны — простых людей. Их жизнь висела на волоске от урожая, от милости господина, от случайной простуды.

Через три дня пути вдали показались знакомые очертания. Замок Каи. Не неприступная крепость врага, а место его новой тюрьмы. Сердце его учащённо забилось — не от страха перед опасностью, а от страха перед разоблачением.

У главного моста его остановили двое стражников в доспехах со знакомым фамильным моном Такэды.

— Стой! Цель визита? — прогавкал один из них, молодой и бдительный.

Дзюнъэй опустил голову и, дрожащими руками, подал свою пропускную табличку — искусную подделку, сделанную Косукэ — лучшим мастером клана. Второй стражник, более старший и обрюзгший, взял её, лениво оглядел.

— От управителя замка Камиды? Опять писцов не хватает? — пробурчал он. — Ладно. Обыскать его, Тэцу.

Молодой стражник Тэцу с деловитым видом принялся за работу. Его руки, грубые и сильные, шарили по складкам убогого кимоно, ощупывали пояс, заглянули в котомку с письменными принадлежностями. Дзюнъэй стоял, не дыша, полностью отдав себя на их милость. В его голове пронеслись воспоминания: он мог бы обезвредить их обоих за один удар сердца, используя лишь кисть для письма. Но он был голым, беззащитным. Единственное, что ему нужно было скрыть, было спрятано у всех на виду — его прошлое, его личность. Это было страшнее, чем проносить за пазухой клинок.

Тэцу, обыскивая его, ворчал себе под нос, больше от скуки, чем от подозрительности:

— О, ещё один молчун. Давно не было. Надеюсь, ты пишешь быстрее, чем тот, старенький, а то он уже полгода письмо своей невесте пишет, мы все за него переживаем! Ну, вроде чисто. Проходи.

Он грубо похлопал Дзюнъэя по плечу, указывая на мост. Тот подобрал свою котомку, сжался в комок и зашаркал через мост, к массивным дубовым воротам, увенчанным гербом Тигра.

Он не оглядывался. Он чувствовал на спине взгляды стражников. И тысячи невидимых глаз своего клана, наблюдающих за тем, как их тень делает свой первый шаг в логово потенциального врага. Один неверный шаг, одна проскользнувшая тень былого навыка — и игра будет проиграна, даже не начавшись.

Воздух в замке Каи был иным. Он не был наполнен запахом соснового леса и свободы, как в Долине, или сыростью и страхом, как в пещере. Он был густым, тяжёлым, пропитанным ароматами старой древесины, лака для доспехов, воска для полов и неслышным гулким эхом власти. Дзюнъэй шёл по бесконечным коридорам, следуя за широкой спиной самурая Окубо — того самого, чью желудочную колику он когда-то унял отваром из имбиря.

Окубо, теперь облачённый в соответствующую замку даймё одежду, время от времени оборачивался, с жалостью поглядывая на своего немого спутника.

— Не робей, мальчик, — бурчал он, хотя думал, что тот не слышит. — Работа найдётся для всех. Главное — не попадаться под ноги даймё и его советникам.

Они предстали перед управителем замка, суетливым и важным мужчиной по имени Танака, который пах сандаловым деревом и недовольством. Его кабинет был завален свитками, а сам он выглядел так, будто вот-вот взорвётся от накопившихся дел.

— Кого это ты привёл, Окубо? — буркнул он, даже не поднимая глаз от бумаг.

— Это Дзюн, господин управитель. Сирота из сожжённой деревни. Немой. Но почерк, говорят, что надо.

— Немой? — Танака наконец посмотрел на Дзюнъэя с выражением, будто тот принёс ему дохлую рыбу. — Ещё одна абуза? Мне нужны работники, а не калеки!

— Он переписывать может, — настаивал Окубо. — Вам же как раз жалуются, что писцы не успевают. И господин Мабучи желает, чтобы его приняли.

— Ладно, ладно, — Танака махнул рукой. — Пусть докажет.

Он швырнул в сторону Дзюнъэя обрывок бумаги и кисть. Дзюнъэй подобрал их с подобострастным поклоном. Его пальцы, ещё утром дрожавшие от холода, теперь обхватили кисть с врождённой уверенностью. Он обмакнул её в чернильницу и несколькими быстрыми, точными движениями вывел классическое двустишие о красоте зимней луны. Иероглифы легли на бумагу идеально — изящные, с правильным нажимом и безупречным балансом.

Танака взял листок, и его брови поползли вверх.

— Хм… Действительно… — он пробормотал, сравнивая почерк с каким-то документом на своём столе. — Ладно. Беру. Определи его в третью канцелярию. Пусть переписывает испорченные сыростью списки провизии. С этой работой даже немой справится.

В этот самый момент дверь в кабинет распахнулась. В коридоре за спиной Танаки появились две фигуры. Дзюнъэй узнал их мгновенно, ещё до того, как поднял взгляд. Такэда Сингэн и его тень — адъютант Хосидзима.

Сердце Дзюнъэя замерло, а затем принялось колотиться с такой силой, что ему показалось, его слышно во всей комнате. Он опустил голову ниже, съёжился, стараясь казаться ещё меньше, ещё незаметнее.

Такэда что-то говорил Хосидзиме о новых укреплениях на северной границе. Его взгляд, быстрый и всевидящий, скользнул по кабинету, на секунду задержавшись на новом лице. В его глазах не было узнавания. Было лёгкое, мимолётное любопытство, с которым смотрят на новую деталь интерьера — на новый ковёр или вазу. Взгляд человека, который привык отмечать всё.

Хосидзима, чьи глаза видели всё и сразу, тут же шепнул что-то на ухо даймё, кивнув в сторону Окубо и Дзюнъэя. Вероятно, пересказывал ту же самую легенду о «бедном немом сироте».

Такэда выслушал, кивнул с нейтральной вежливостью и прошёл дальше, даже не замедлив шага. Хосидзима бросил на Дзюнъэя последний, быстрый, аналитический взгляд — холодный, оценивающий, но лишённый подозрения. Просто фиксация факта.

Когда их шаги затихли в коридоре, Дзюнъэй смог выдохнуть. Он не осознавал, что задерживал дыхание. Это сработало. Он был никем. Пустым местом.

Его отвели в третью канцелярию. Комната была залита тусклым светом из узких окон и наполнена кисловатым запахом старой бумаги, плесени и потёртого дерева. Несколько писцов склонились над низкими столиками. В воздухе стоял монотонный шелест бумаги и ворчание.

Старый писец с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, и в очках, сползающих на кончик носа, указал ему на свободное место в углу.

— Садись, новичок. Вот тебе работа, — он швырнул в сторону Дзюнъэя стопку полуистлевших, покрытых плесенью свитков. — Списки провизии за прошлый год. Сырость их попортила. Перепиши всё заново. И смотри у меня…

Старик, которого все звали Дзи-сам (почтенный Дзи), оказался его номинальным начальником. Он ворчал непрерывно.

— Эй, ты, Немой! Не так быстро перо двигай! Бумагу порвёшь, осёл деревенский! И чернила экономь, — он тыкал в воздух костлявым пальцем, — они нынче дороже твоей жизни! На твою жалкую рожу и то меньше потратят!

Дзюнъэй лишь кивал, делая вид, что старается угодить. Его рука, однако, двигалась сама собой — быстро, чётко, без единой помарки. Он погрузился в монотонный ритм работы. Иероглиф за иероглифом. «Рис… 100 мешков… Соя… 50 бочонков…»

Это была не работа. Это была медитация. Пытка скукой. Он сидел в углу, среди ворчащих стариков и пахнущих пылью свитков, и чувствовал, как острое лезвие его разума медленно, но верно тупится о бесконечные списки провизии.

Но где-то в глубине сознания, за стеной показного смирения, он уже начал работу. Его глаза, опущенные к бумаге, фиксировали всё: кто куда ходит, кто с кем говорит, распорядок дня. Его уши, настроенные на малейшие звуки, вылавливали обрывки разговоров, жалоб, сплетен.

Он был немым во дворце. Невидимкой. И это было самой сложной миссией в его жизни.

Луч слабого утреннего солнца, едва пробивавшийся сквозь узкую щель окна-бойницы, был для Дзюнъэя не добрым знаком нового дня, а безжалостным будильником, вырывавшим его из кратковременного забытья. Его «комната» представляла собой нишу, отгороженную от общего спального помещения для низших слуг тонкой перегородкой. Воздух был густым и спёртым, пах немытыми телами, старыми татами и тоской.

Подъём. Хриплый кашель кого-то из соседей, звяканье ночного горшка, отрывистые команды старшего по покоям. Дзюнъэй вливался в этот поток полусонных, угрюмых людей, автоматически повторяя их движения: свернуть постель, умыться ледяной водой из общего таза, надеть своё убогое, поношенное кимоно, уже пропитанное въедливым запахом дешёвых чернил.

Завтрак в общей столовой был таким же быстрым и безрадостным, как и всё здесь. Миска жидкой рисовой каши с крошечным кусочком маринованной редьки. Он съедал это за несколько минут, наблюдая, как другие слуги торопливо проглатывали свою порцию, спеша занять получше место в канцелярии или просто урвать лишнюю минуту сна, прислонившись к стене.

Его день был расписан с поминутной точностью, от которой хорошо было бы мозгу любого свободного человека, но сводил с ума его — человека, чья жизнь раньше состояла из непредсказуемости и адреналина.

Он сидел за низким столиком в своём углу третьей канцелярии. Спина затекала от постоянного скрюченного положения, глаза слезились от напряжения и тусклого света. Перед ним громоздилась всё та же стопка испорченных сыростью свитков со списками провизии. «Учёт бобов адзуки за третий месяц», «Распределение соломы для подстилки лошадям», «Акт ревизии запасов вяленой рыбы». Он переписывал их снова и снова, и его идеальный почерк начинал казаться ему проклятием. Его рука выводила иероглиф «рис» в пятидесятый раз за день, и ему чудилось, что зерно это на самом деле — песок, медленно засыпающий его живьём.

Его разум, отточенный для анализа тактической обстановки и мгновенных решений, начал сходить с ума от скуки. Он ловил себя на том, что мысленно рассчитывал, сколько кинжалов можно выковать из железа, потраченного на одну подкову для лошади Такэды, или как незаметно отравить бочку с соевым соусом, используя только то, что растёт в замковом саду. Это были бессмысленные, абсурдные мысли, порождённые голодным по настоящему делу интеллектом.

Его враги теперь были иными. Не свирепые самураи с занесёнными катанами, а сквозняк, коварно задувавший светильник и заставлявший его чаще разводить чернила. Не безмолвные стражи, а муха, которая с назойливым жужжанием пикировала прямиком в его чернильницу, чтобы устроить там самоубийственное купание. Однажды он рефлекторно поймал её на лету пальцами, движением таким быстрым, что она даже не успела взмахнуть крылом. Он замер, осознав свой промах, и разжал пальцы, делая вид, что просто почесал ладонь. Муха, оглушённая, упала на пол, где её тут же затоптала грубая сандалия почтенного Дзи.

— Эй, Немой! Не зевай! — проскрипел старик. — Опять в облаках витаешь? Мечтаешь, как бы чернила поскорей кончились? Не дождёшься!

Ночью, когда казарма погружалась в тяжёлый, сопящий сон, его тело требовало действия. Лежать на жёстком татами и слушать храп соседей было пыткой. Однажды он попытался сделать серию незаметных упражнений на растяжку и напряжение мышц, лёжа под тонким одеялом. Он двигался медленно, в такт чьему-то посапыванию, чувствуя, как обрадованные мышцы наливаются силой. Но один из слуг, молодой парень по имени Итиро, ворочался и пробормотал сквозь сон: «Крысы… опять под полом шуршат…»

Дзюнъэй замер, превратившись в статую. Больше он не рисковал.

Вместо этого он начал тренировать то, что пока было невозможно отнять — свою память. Лёжа в темноте, он прокручивал в голове всё, что видел и слышал за день: лица, разговоры, расположение комнат, маршруты патрулей. Он мысленно составлял карту замка, помечая всё, что могло пригодиться. А потом, удостоверившись, что все спят, он нащупал под своим татами неровность на деревянном полу. Кончиком украденного гвоздя он делал крошечные, невидимые глазу зарубки — свой шифрованный дневник. Каждая чёрточка была крупицей информации: «Кэнта. Недоволен поставщиком сена». «Хосидзима. Трижды за день у покоев даймё». Это было опасно, но это напоминало ему, кто он и зачем здесь. Это была его единственная нагрузка на память и интеллект.

Однажды, разнося кипы переписанных документов по кабинетам, он решил потренировать свою походку. Он шёл по длинному, пустынному коридору, неся стопку бумаг перед собой, как щит. Вместо своего обычного шаркающего шага он попытался двигаться так, как привык — абсолютно бесшумно, с идеальной координацией, едва касаясь пола носками ног. Он так сконцентрировался на этом, вживаясь в приятное чувство контроля над телом, что забыл о внешнем мире.

Он не заметил низко висевший на потолке бумажный фонарь.

Раздался оглушительный (как ему показалось) хруст расщепляющегося дерева. Он ударился лбом о крепление, фонарь закачался, а бумага вспыхнула от тлеющего внутри светильника.

Дзюнъэй отпрыгнул назад, инстинктивно приняв оборонительную стойку, но тут же съёжился, изобразив испуг. На шум примчалось несколько стражников и, конечно, управитель Танака, красный от ярости.

— Ты! Опять ты, неуклюжий болван! — закричал он, тыча пальцем в Дзюнъэя. — Я так и знал! Дармоед! Тебе поручено бумагу носить, а не замок громить! Стоимость фонаря вычту из твоего жалования! За следующие полгода!

Дзюнъэй стоял, опустив голову, чувствуя на себе смешки других слуг. Управитель, продолжая ворчать, ушёл. А молодой стражник Тэцу, тот самый, что обыскивал его у моста, позже, проходя мимо, хлопнул его по плечу.

— Не везёт тебе, братец. Фонари вот летающие. Держись! — И он добродушно подмигнул.

В тот вечер, возвращаясь в свою каморку, Дзюнъэй почувствовал не ярость и не унижение. Он чувствовал глухое, давящее отчаяние. Его окружали не враги, а просто люди. Глупые, смешные, занятые своими мелкими делами. И против них все его навыки были бесполезны. Он был заперт в самой надёжной из всех возможных тюрем — в тюрьме собственной легенды. Его Чернильной Тюрьме, из которой не было видно ни стен, ни решёток, но из которой не было и выхода.