Ниндзя-2. Имя тени

Глава 2

Спустя несколько недель монотонной работы Дзюнъэй сделал для себя парадоксальное открытие: его легенда была не просто маской. Она была идеальной маскировкой, превосходящей всё, чему его учили в Долине. Немой, необразованный, жалкий писец был настолько незначителен, что стал практически невидимкой. Он был частью интерьера, как старая ширма или потёртый коврик у входа. И люди, привыкнув к его присутствию, начали забывать о нём.

Его «немота» стала его главным оружием. В его присутствии говорили обо всём. Он был идеальным исповедником, которому не нужно было давать обет молчания — он был уже обречён на него.

Третья канцелярия, особенно по вечерам, превращалась в клуб сплетен и жалоб. Старые писцы, закончив дневную норму, откладывали кисти и начинали ворчать, не переставая.

— …а этот новый повар, слышали? — бубнил один из них, по имени Фудзитара, протирая очки о полу кимоно. — Говорят, он солит суп не солью, а своими слезами! Вчера подал к рису маринованные огурцы, а они хрустят так, будто в них черви шевелятся! Я своему псу такое не отдал бы!

— Твоему псу и ботинки можно отдать, он и их сожрёт, — откликался другой, бородатый Митио. — А вот насчёт жалования… опять задерживают. Говорят, из-за этих новых укреплений на севере. Лучше бы нам платили, а не стены до неба строили. От кого они там обороняются? От снежных барсов?

Дзюнъэй сидел, опустив голову, и чёрточка за чёрточкой выводил: «Рис… 200 мешков…». Его уши работали как параболические антенны. Он вылавливал из общего гула всё ценное.

«…конюхи шепчутся, что лошади генерала Мабучи заболели… привезли партию сена с болот…»

«…стражу у восточных ворот сменили, новый отряд — совсем зелёные пацаны, спят на посту…»

«…Хосидзима, этот прихвостень, опять у себя ночью совещания проводит, светильники до рассвета горят… наверное, новые налоги придумывает…»

Это была золотая жила. Беспорядочная, сырая, но невероятно ценная информация. И он не мог её записывать.

Каждую ночь, лёжа на своём татами, он проводил новый ритуал. Он закрывал глаза и вновь прокручивал весь день, как свиток. Голоса, лица, обрывки фраз. Его память, тренированная годами заучивания сложнейших схем проникновения и планов местности, теперь использовалась для запоминания сплетен о плохой еде и жалоб на начальство. Это было одновременно и унизительно, и блестяще.

Он мысленно структурировал услышанное, отсеивая шелуху. Потом, нащупав гвоздь, он делал на своей доске крошечные зарубки. Система была его собственной, понятной только ему: группа коротких насечек — тема (логистика, персонал, безопасность). Длинная черта — важность. Рядом — едва заметная точка, означавшая имя или должность. Его балка постепенно превращалась в шифрованную летопись жизни замка Каи.

Однажды утром в канцелярию ворвался молодой, но важный самурай из личной охраны одного из генералов. Его лицо было багровым от ярости.

— Где тут у вас старший?! — прогремел он, и несколько писцов вздрогнули и уронили кисти.

Из-за своего стола медленно поднялся почтенный Дзи.

— Я слушаю, господин самурай. Чем могу быть полезен?

— Полезен?! — самурай с силой швырнул на стол изящную лакированную заколку для свитков, украшенную перламутром. — Это подарок моей супруги! Была вторая такая же, и она исчезла вчера именно здесь, когда я заходил за докладом! У вас тут воры работают!

В канцелярии повисла мёртвая тишина. Все замерли. Обвинение в воровстве, да ещё и у самурая, могло закончиться не просто увольнением, а отрубанием руки.

— Господин, вы ошибаетесь, — залепетал Дзи, бледнея. — Мои люди… они честные…

— Значит, она сама уползла? Искать! Обыскать всех!

Начался переполох. Писцов заставили встать, обыскивали их жалкие вещи, ворошили столы. Дзюнъэй стоял, опустив голову, изображая испуг. Его собственный стол был чист. Но его глаза, привыкшие замечать незначительные детали, уже провели мгновенный осмотр.

Он заметил, что старший писец, ворчун Митио, ведёт себя неестественно суетливо. Он не смотрел в глаза самураю, а его взгляд раз за разом скользил под его собственный стол, в тёмный угол. И там, почти невидимая, поблёскивала на полу полоска перламутра.

Дзюнъэй понял. Митио, жадный старик, не удержался и стащил безделушку, пока самурай отвлёкся.

Проблема была в том, что Дзюнъэй не мог сказать ни слова. Кричать, указывать пальцем — это нарушило бы всю его легенду. Немой сирота так бы не поступил. Он должен был оставаться жалким и незаметным.

Самурай уже был готов выхватить меч. Напряжение достигло пика.

Дзюнъэй сделал единственное, что мог. Он изобразил приступ внезапного кашля. Он согнулся, закашлялся и, шатаясь, сделал пару неуклюжих шагов в сторону стола Митио. Он нарочно задел свою чернильницу — не до конца, чтобы она не разбилась, а лишь покачнулась, брызнув чернилами на пол. Затем он, якобы пытаясь сохранить равновесие, ухватился за край стола Митио и с грохотом опрокинул на себя стопку чистых листов.

Бумаги разлетелись по полу веером, прикрыв собой украденную заколку, но ровно на секунду показав её самураю.

— Что за неуклюжий дурак! — взревел Митио, но его крик оборвался.

Самурай, обладавший зорким глазом воина, заметил блеск. Он резко оттолкнул Дзюнъэя, отшвырнул бумаги и поднял свою пропажу.

— Ага! — он повернулся к Митио. Его лицо выражало ледяную ярость. — Так это ты, старый хрыч?!

Митио задрожал и упал на колени, начав завывать о помиловании. Его поволокли прочь. Самурай на секунду задержался, чтобы бросить на Дзюнъэя взгляд. Тот сидел на полу среди разбросанной бумаги, вытирая чернила с рукава, с самым глупым и растерянным выражением, какое только мог изобразить.

— Спасибо, что не удержался, болван, — не то с насмешкой, не то с благодарностью бросил самурай и вышел.

В канцелярии воцарилась гробовая тишина. Все переводили взгляд с пустого места Митио на Дзюнъэя, сидящего среди пятен чернил.

Почтенный Дзи первым нарушил молчание.

— Ну что уставились? — он проскрипел. — Видите, что бывает с ворами? А с теми, кто разливает чернила, будет то же самое! Немой, ты всю работу мне испортил! Будешь отмывать пол и переписывать всё заново! И чернила свои, слышишь? Со своего жалования!

Но в его голосе не было прежней злобы. Было что-то похожее на уважение. Все понимали — пусть и случайно, но этот немой уродец только что спас служащих всей третьей канцелярии.

Дзюнъэй лишь кивнул, делая вид, что расстроен. Он собрал бумаги и поплёлся за тряпкой.

Вечером, делая очередную зарубку на своей балке, он добавил новый символ — крошечный кружок с точкой внутри. «Инцидент. Воровство. Разрешено». Он мысленно улыбнулся.

Его уши стали стенами, которые умели слушать. И он по крупицам собирал все их секреты.

Одиночество Дзюнъэя было подобно хорошо укреплённой крепости: неприступной, надёжной и бесконечно тоскливой. Он был островом в бурлящем море замковой жизни, и волны этого моря, казалось, обтекали его, не задевая. Но любая крепость рано или поздно дожидается того, кто постучится в её ворота. Иногда — с тараном, а иногда — с робким и искренним интересом.

Первым «тараном» стал Кэнта. Молодой самурай, видимо, всё ещё чувствовал себя обязанным после истории с «енотами» и разбросанными бумагами. Однажды после обеда он влетел в канцелярию не с обычной энергией, а с несколько смущённым видом.

— Дзюн! Привет! — он звучно хлопнул его по плечу, от чего Дзюнъэй сделал вид, что чуть не уронил кисть. — Слушай, мне нужна твоя помощь. Серьёзно.

Он огляделся по сторонам, убедился, что почтенный Дзи сидит за своим столом, не вмешивается и вмешиваться не собирается, и вытащил из-за пазухи потрёпанный листок бумаги.

— Видишь ли… — Кэнта понизил голос до доверительного шёпота. — Мне нужно написать письмо. Дедушке с бабушкой. В деревню. А у меня… — он помялся, — …ну, знаешь, с иероглифами не очень. У меня рука больше к мечу привыкла, а не к кисти. Получаются какие-то каракули, как курица лапой! Дед последний раз чуть со смеху не помер. Можешь… а? Красиво написать? Я продиктую!

Дзюнъэй посмотрел на него своими «пустыми» глазами, потом на бумагу, потом снова на Кэнту и медленно кивнул. Он подвинулся, давая тому место рядом с собой.

Кэнта уселся, облегчённо выдохнув.

— Вот и славно! Ты меня выручишь! — он начал диктовать, и это было одно из самых мучительных испытаний для Дзюнъэя. «Дорогие дедушка и бабушка… у меня всё хорошо… погода стоит… я стал сильнее… тренируюсь… кушаю хорошо…» Каждое простое, душевное слово било по нему сильнее, чем боевая плеть инструктора Соты. Это была такая нормальная, такая человеческая жизнь, к которой он не мог иметь никакого отношения.

Но его рука работала автоматически. Иероглифы ложились на бумагу ровными, изящными рядами — воплощение гармонии и терпения. Он даже позволил себе небольшую вольность — в конце письма, внизу, он крошечным, но идеально чистым почерком вывел иероглиф «сила» (), как бы от себя.

Кэнта смотрел, заворожённый.

— Вот это да! — прошептал он, когда Дзюнъэй закончил. — Это же просто произведение искусства! Да они подумают, что я тут учёным стал, а не самураем! — Он аккуратно сложил письмо, словно это была драгоценная реликвия, и спрятал его за пазуху. — Спасибо тебе, Дзюн! Ты настоящий друг! Честное самурайское слово!

Слово «друг» повисло в воздухе тяжёлым, незнакомым грузом. Дзюнъэй лишь опустил голову, делая вид, что смущён такой похвалой.

На следующий день Кэнта появился не один. С ним была девушка. Её звали Хикари, и её имя, означавшее «Свет», подходило ей идеально. Она не была ослепительно красивой, но в её присутствии воздух словно становился чище и светлее. Она была дочерью одного из придворных поэтов, и в её движениях была лёгкая, грациозная манера, так непохожая на грубоватую прямолинейность Кэнты.

— Дзюн, это Хикари, — торжественно представил Кэнта. — Она захотела посмотреть на того, кто пишет лучше её отца!

Хикари мягко толкнула его в бок.

— Кэнта, не смущай человека, — её голос был тихим и мелодичным. Она повернулась к Дзюнъэю и слегка поклонилась. — Я видела письмо, которое ты помог написать моему неумехе — двоюродному брату. Это была настоящая работа мастера.

Дзюнъэй поднял на неё взгляд и тут же опустил его, сделав вид, что увлечённо копается в своей чернильнице. Он чувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Этот «Свет» видел его. Не как немого слугу, а как мастера.

Хикари не настаивала. Она села рядом и какое-то время молча наблюдала, как его перо танцует по бумаге. Потом её взгляд упал на свиток с классической поэзией, висевший на стене — подарок её отца канцелярии.

— Тебе нравится каллиграфия? — спросила она. Дзюнъэй, не отрываясь от работы, сделал едва заметный кивок.

— А ты сам никогда не пробовал писать что-то своё? Не переписывать, а… творить?

Он замер. Это был опасный путь. Его легенда не подразумевала творческих порывов. Он должен был быть пустым сосудом. Он резко покачал головой, изобразив испуг.

Хикари улыбнулась, и в её улыбке не было насмешки, а лишь понимание.

— Не нужно бояться. Иногда руки знают лучше, чем слова. — Она жестом показала на чистый лист бумаги и на его кисть. Приглашение.

Искушение было слишком велико. Под её спокойным, ободряющим взглядом он почувствовал, как маска на мгновение задржала. Он медленно обмакнул кисть и, не думая, вывел на бумаге иероглиф «тишина» (). Не тот утилитарный почерк, которым он вёл учёт мешков с рисом, а живой, дышащий штрих, полный внутренней силы и покоя — тот, которому его учили в Долине для подделки важных указов.

Хикари замерла.

— О… — это было всё, что она смогла выдохнуть. Она посмотрела на него не с любопытством, а с глубоким, неподдельным уважением. — Это… прекрасно. В этом есть вся глубина, которой не хватает словам.

В тот вечер он не смог уснуть. Его мозг, разбуженный этим коротким, искренним контактом, отказался отключаться. И тогда его настигло воспоминание. Яркое, как вспышка света.

Он снова был в Долине. Площадка для тренировок. Пыль, взметаемая в воздух быстрыми движениями. Перед ним — Акари. Её лицо сосредоточено, глаза горят азартом холодного огня. Они отрабатывают связку приёмов без оружия. Их тела двигаются в идеальном, смертельном танце, предугадывая каждое движение друг друга. Удар, блок, бросок. Он чувствует напряжение её мышц под своими пальцами, слышит её ровное, контролируемое дыхание. Это был язык, который он понимал в совершенстве. Язык силы, скорости и абсолютного доверия к тому, что партнёр не убьёт тебя по-настоящему.

— Слишком медленно, Дзюнъэй! — бросает она, и в её голосе слышится не упрёк, а вызов. — Твоя тень стала короче! Месяц занятий у О-Цуки сделали тебя мягким!

— Посмотрим! — он парирует её очередную атаку и переходит в молниеносное наступление, заставляя её отступить на шаг. В уголках её губ дрогнула тень улыбки.

Он проснулся с резким вздохом, сжимая в потных ладонях грубую ткань своего одеяла, как будто это была рукоять меча. Сердце колотилось с бешеной частотой, в висках стучала кровь. Он лежал и смотрел в потолок, на котором играли отблески от ночных факелов за окном.

Контраст был настолько жестоким, что его чуть не вырвало. Там — адреналин, доведённое до предела тело, партнёр, который говорит с ним на одном языке. Здесь — тихий шелест бумаги, запах плесени и два человека, которые видят в нём что-то хорошее, чего в нём на самом деле нет.

На следующее утро Кэнта, как ни в чём не бывало, снова завалился в канцелярию.

— Слушай, Дзюн, слышал, что на подкладке кимоно советника вышита вся его тайная переписка с одной гейшей из Киото! Только читать нужно не слева направо, а против часовой стрелки! Ты же не можешь говорить, так что не выдашь. Я прав?

Дзюнъэй посмотрел на его простодушное, открытое лицо. Он медленно, многозначительно приподнял одну бровь. Это было малейшее движение, почти незаметное. Но для Кэнты оно стало целым трактатом.

— Ага! Я так и знал! — он радостно хлопнул себя по колену. — Мы с тобой отлично понимаем друг друга, дружище! Молчаливое братство!

Дзюнъэй снова опустил голову, скрывая проступившую на его губах горькую улыбку. «Молчаливое братство». Да. Только он один знал, насколько это братство было молчаливым и насколько ложным. Его рот оставался немым, но в его голове звучали уже два хора: один — состоящий из сплетен, ворчания и простых шуток Кэнты, а другой — из звенящей тишины прошлого, из голоса Акари, из шепота его настоящего имени. И он не знал, какой из них был для него более чужим.

Спокойные дни, если они и были, закончились. Ощущение, что за ним наблюдают, не покидало Дзюнъэя с самого начала, но теперь оно приобрело осязаемую, конкретную форму. Клан давал о себе знать. Не письмами, не курьерами. Точечными, ювелирными уколами, призванными проверить его бдительность и напомнить, чья рука держит поводок.

Первая проверка пришла оттуда, откуда он её не ждал — с городского рынка. После недели беспрерывного сидения в душной канцелярии управитель Танака смилостивился и отпустил его «подышать воздухом» — купить новую партию кистей, перьев и дешёвой бумаги для черновой работы.

Бродя между рядами с тележкой, уставленной тюками и корзинами, Дзюнъэй на мгновение позволил себе расслабиться. Крики торговцев, запахи специй, жареной лапши и вяленой рыбы — это был гул жизни, так непохожий на однотонный шум пещеры или монотонный шепот канцелярии. Он даже поймал себя на том, что разглядывает безделушки на прилавке — резные деревянные фигурки, яркие ленты. Он думал о том, понравилась бы такая лента Хикари… Мысль была настолько чужой и нелепой, что он тут же прогнал её, сурово напомнив себе о своей роли.

И в этот момент к нему пристал попрошайка. Тот самый, что обычно сидел у входа на рынок — грязный, в лохмотьях, с пустым, безумным взглядом. Но сегодня его поведение было иным. Он не ныл и не протягивал руку. Он шёл прямо на Дзюнъэя, целясь в него, как стрела.

— Подай бедному старику, добрый господин! — завыл он, но его глаза, острые и ясные, бегали по сторонам, оценивая обстановку. — Подай на пропитание! Хоть монетку! Хоть тряпицу!

Он сунул Дзюнъэю прямо в руки какую-то вонючую, грязную ветошь. Движение было резким, навязчивым, почти атакующим.

И тело Дзюнъэя среагировало раньше, чем мозг. Сработал условный рефлекс, отточенный тысячами часов тренировок. Его левая рука, державшая котомку, осталась на месте. Правая, свободная, описала молниеносную короткую дугу. Пальцы сложились для точечного удара по нервному узлу на шее нападающего, чтобы нейтрализовать угрозу, не убивая. Весь его корпус мягко качнулся, готовый уклониться от возможного второго удара.

Он поймал себя в последнее мгновение.

Его пальцы, уже готовые сложиться в «когти орла», дёрнулись и беспомощно разжались. Вместо точного удара он сделал резкое, неуклюжее движение, будто отшатываясь от гада, и громко, с преувеличенным испугом, шлёпнулся на одно колено, роняя несколько листов бумаги из своей тележки.

— Ай! — не своим, надтреснутым голосом вскрикнул попрошайка, хотя Дзюнъэй его даже не задел. Он отскочил, как ошпаренный, его глаза расширились от неподдельного удивления. Это был не крик попрошайки, а условный рефлекс тренированного человека, ожидавшего атаки.

Попрошайка мгновенно скрылся в толпе, оставив Дзюнъэя на коленях среди разбросанной бумаги. Его сердце колотилось как бешеное. Он понимал, что только что прошёл первую проверку. И чуть не провалил её.

Он поднялся, отряхиваясь, и подобрал бумаги. Его руки дрожали. Среди смятых листов он нашёл ту самую вонючую тряпку. Внутри, туго свёрнутый, лежал маленький, высушенный стручок перца. На нём было процарапано два знака: «?» и «Водоворот».

«Всё в порядке?» и код его миссии. Ответа не требовалось. Сам факт, что он не отреагировал и сохранил легенду, был ответом. Но цена была высока. Они проверяли его инстинкты. Они знали, что изменить тело легко, а мышечную память — почти невозможно.

Вторая проверка пришла сверху, от самого замка, и была куда более изощрённой.

Через несколько дней его вызвал к себе адъютант Хосидзима. Кабинет человека, бывшего тенью даймё, был таким же, каким и должен был быть — аскетичным, чистым и смертельно опасным. Ничего лишнего. Ни одной пылинки.

— Дзюн, — Хосидзима сидел за своим идеально чистым столом, его пальцы были сложены домиком. Его взгляд, холодный и аналитический, скользнул по Дзюнъэю, сканируя, оценивая. — Нужно переписать один документ. Срочно. Здесь.

Он указал на свободное место у стола. Рядом лежали кисть и чернильница. И лист бумаги рядом с ними.

Дзюнъэй покорно опустился на колени и взял кисть. Он приготовился слушать диктовку.

— Начнём, — голос Хосидзима был ровным, без эмоций. — «Приказ о перемещении гарнизона. Отряд Асано передислоцировать от реки Фудзикава к перевалу Курома…»

Дзюнъэй начал писать, сосредоточив всё своё внимание на идеальном почерке. Он был просто инструмент. Пишущая машинка.

И тут его взгляд, чисто машинально, скользнул по другому документу, лежавшему на краю стола. Хосидзима, якобы проверяя другую бумагу, отодвинул его в сторону, подставив под луч света.

Это был отчёт о передвижениях войск. Но что-то было не так. Данные были абсурдными. «…отряд в двести всадников направляется в горы Нэбэра для патрулирования снежных вершин…». Это было чистое безумие. Лошади в горах, да ещё и зимой? Это был подставной документ. Ловушка.

Любой человек, хоть немного разбирающийся в тактике, не смог бы удержаться. Он бы замедлил письмо. Его взгляд задержался бы на отчёте. Он бы непроизвольно подал какой-нибудь признак — учащённое дыхание, напряжение. Любую зацепку.

Дзюнъэй чувствовал, как по его спине ползет холодный пот. Он продолжал выводить иероглиф за иероглифом, не меняя ритма. Его лицо было маской полнейшего, тупого сосредоточения на кончике своей кисти. Он заставил себя даже чуть-чуть высунуть язык от усердия, как это иногда делают простолюдины.

Он чувствовал на себе тяжёлый, изучающий взгляд Хосидзимы. Адъютант наблюдал за ним, как кошка за мышью в клетке.

Дзюнъэй закончил писать и опустил кисть, смиренно опустив голову, будто ожидая следующей фразы.

Хосидзима помолчал несколько томительных секунд.

— Всё, — наконец сказал он. — Можешь идти.

Дзюнъэй поклонился и, шаркая ногами, попятился к выходу. Он не оборачивался, но чувствовал этот взгляд у себя между лопаток.

Только выйдя в коридор, он позволил себе сделать глубокий, прерывистый вдох. Его руки снова дрожали. Это была не проверка на физические рефлексы. Это была проверка на интеллектуальные. Смогли ли они вытравить из него способность думать? Смогли ли превратить его в абсолютно пассивный инструмент?

Он прошёл обе проверки. Но он понимал, что они были лишь первыми ласточками. Клан убедился, что инструмент всё ещё в рабочем состоянии и помнит о своей принадлежности. Теперь последуют приказы. Настоящие.

Вернувшись в свою каморку, он нашёл у себя под татами маленький, гладкий камешек с едва заметной насечкой в виде волны. Знак: «Проверка пройдена».

Он сжал камень в кулаке, пока костяшки не побелели. Он был как струна, натянутая до предела. Ждать следующего испытания было страшнее, чем пройти его.

После ледяного душа встречи с Хосидзимой мир снова перевернулся, показав свою мягкую, светлую сторону. И этой стороной оказалась Хикари. Она словно чувствовала его напряжение, его готовность в любой момент сорваться с тетивы. И её ответом было не любопытство или давление, а тихое, настойчивое предложение помощи.

Она нашла его в саду, где он по поручению почтенного Дзи пересчитывал и подписывал горшки с карликовыми соснами для украшения покоев советников. Он сидел на корточках, сгорбившись над списком, и его поза кричала о таком одиночестве, что у Хикари сжалось сердце.

— Дзюн? — она окликнула его мягко, чтобы не испугать.

Он вздрогнул, словно пойманный на месте преступления, и быстро встал, отряхивая руки. Его взгляд привычно ушёл в землю.

— Я видела, как ты смотрел на тот свиток в канцелярии, — сказала она, подходя ближе. — И на то, как ты написал иероглиф «тишина». Твои руки… они умеют говорить. Гораздо красноречивее, чем многие языки.

Она сделала паузу, выбирая слова.

— У меня… был дядя. После болезни он потерял слух и голос. Чтобы общаться с ним, мы с матерью придумали свои знаки. Очень простые. Хочешь, я научу тебя? Это может быть… просто.

Дзюнъэй поднял на неё глаза. В её предложении не было жалости. Было понимание. И уважение. Он медленно кивнул.

Так начались их уроки. Они находили укромные уголки в саду или пустующие комнаты библиотеки. Хикари показывала ему знаки, рождённые не из систем тайных жестов ниндзя, а из жизни, из простых человеческих нужд.

Она сложила пальцы «домиком» — «дом», «безопасность».

Провела рукой по щеке — «мать», «грусть».

Сложила ладоши и приклонила к ним голову — «спать».

Коснулась пальцем губ, а потом протянула руку ладонью вверх — «дать есть», «голод».

Раскрыла ладони от сердца вперёд — «спасибо».

Прижала кулак к груди и сделала небольшой поклон — «извини».

Это был примитивный, ограниченный язык. Но для Дзюнъэя он стал откровением. Его собственное «общение» сводилось к кивкам, покачиваниям головы и рисованию примитивных картинок. Это же было… диалогом. Возможностью выразить не только «да» или «нет», но и эмоцию.

Он схватывал всё на лету. Его мозг, настроенный на декодирование сложнейших систем шифров и скрытых знаков, увидел в этой простоте гениальную структуру. Он не просто запоминал жесты — он анализировал их логику, находил закономерности и даже начал предлагать свои.

Однажды Хикари показала жест: указательные пальцы обеих рук, скрещенные перед грудью — «друг».

Дзюнъэй задумался на мгновение, а затем медленно развёл руки в стороны, ладонями вверх, а потом соединил их вместе, как бы заключая что-то невидимое в кольцо. Его собственный, придуманный на ходу жест — «верность», «клятва».

Хикари замерла, глядя на него с изумлением.

— Да, — прошептала она. — Это… это именно так. Ты понимаешь самую суть.

Она начала приносить ему книги. Не трактаты по стратегии или истории, а сборники поэзии, альбомы с гравюрами, изображающими птиц, цветы, животных. Они сидели рядом, и она «рассказывала» ему о них с помощью своего языка и выразительной мимики. Он «отвечал» ей, рисуя на песке или на черновике быстрые, точные зарисовки того, что чувствовал.

Он видел, как свет играет на крыльях стрекозы, и показывал ей жест «летать» — быстро махая пальцами, а затем касался своего сердца — «красиво».

Она читала ему стихотворение о луне, и он изображал, как полная луна «катится» по небу плавным движением руки, а потом прикрывал глаза, показывая, как лунный свет «слепит».

Впервые за долгие месяцы он почувствовал не натянутое спокойствие маски, а искреннее, глубокое умиротворение. Рядом с ней не нужно было быть кем-то. Можно было просто быть. И его молчание стало не барьером, а мостом.

Как-то раз она принесла кото. Небольшой, старинный инструмент.

— Это была мамина, — объяснила она. Уселась и провела пальцами по струнам. Тихая, печальная мелодия заполнила тихий уголок сада.

Дзюнъэй слушал, закрыв глаза. И затем, когда музыка стихла, он открыл их и жестами сказал:

«Звук… как вода. Течёт. Один — быстрый, камень в ручье» (он щёлкнул пальцами). «Другой — медленный, глубокий, как река» (он провёл рукой по воздуху плавной волной). «Очень… красиво» (он прижал руку к сердцу).

Хикари смотрела на него, и в её глазах стояли слёзы.

— Никто никогда не понимал музыку так, как ты, — сказала она, и голос её дрогнул.

Именно в эти моменты его подстерегала величайшая опасность. Он ловил себя на том, что полностью забывал о своей роли. Его тело, всегда собранное и контролируемое, расслаблялось. Он мог слишком плавно повернуть голову, чтобы посмотреть на пролетающую птицу, или слишком ловко поймать падающий лист, прежде чем тот коснётся земли.

Однажды Хикари, смеясь, бросила ему яблоко со словами: «Держи!» Движение было неожиданным. И его рука молниеносно среагировала — он поймал плод без единого шума, мягко амортизировав рукой удар, пальцы точно легли в нужные точки, как будто он ловил сюрикен, а не фрукт.

Она замерла с приоткрытым ртом.

— Ух ты! — воскликнула она. — Как ловко! Даже шлепка по ладони не было!

Дзюнъэй застыл с яблоком в руке, осознав свою ошибку. Он тут же изобразил крайнюю неловкость: сделал вид, что яблоко вот-вот выскользнет из его пальцев, едва удержал его, прижал к груди и смущённо потупился, как будто это простое действие было величайшим достижением его жизни.

Хикари рассмеялась.

— Вот видишь! Ты можешь, когда захочешь! Может, ты в прошлой жизни был жонглёром?

«В прошлой жизни я был тем, кто мог поймать летящую стрелу», — промелькнула у него мысль. Он лишь пожал плечами, разводя руками в жесте «не знаю, просто так вышло».

Эти уроки стали его отдушиной и его самой изощрённой пыткой. Он учился говорить без слов, чтобы выражать то, что было правдой. И ему приходилось прилагать титанические усилия, чтобы эта правда не выдала другую, куда более страшную. Он строил мост через пропасть, зная, что в любой момент этот мост может рухнуть, и он упадёт прямо в бездну своего обмана.