Ниндзя-2. Имя тени

Глава 4

Инцидент с «летающей цикадой» и «спотыкающимся героем» неожиданно вознес Дзюнъэя на новую социальную высоту. Из незаметного немого призрака он превратился в местную достопримечательность. К нему теперь относились с любопытством, долей жалости и своеобразным уважением — как к дурачку, на которого, однако, снизошла благодать богов удачи.

Но самым важным последствием стало то, что Кэнта окончательно и бесповоротно признал в нем своего самого близкого друга. Теперь его визиты в третью канцелярию стали регулярными. Он приходил не только за помощью с письмами, но и просто… поговорить.

Именно этим он и занимался сегодня вечером, развалившись на стуле рядом со столом Дзюнъэя, пока тот дописывал последние строки отчета о расходе рисовой крупы.

— …и вот он говорит мне: «Кэнта, твоя стойка кривая, как спина старого крестьяина!» — самурай с возмущением хлопнул себя по лбу. — Представляешь? А я ему: «Так это же новая техника, сэнсэй! Из школы «Гибкой ивы»!» А он мне: «Ива, говоришь? Тогда сейчас я проверю, насколько хорошо она гнётся под напором моего бокэна!» И ну лупить меня, как мешок с рисом!

Дзюнъэй не поднимал головы, но уголки его губ чуть дрогнули. Он закончил иероглиф и аккуратно отложил кисть.

Кэнта вздохнул, и его беспечное выражение сменилось на более серьезное.

— Слушай, Дзюн… — он понизил голос, хотя в канцелярии, кроме них и посапывающего в углу почтенного Дзи, никого не было. — С тобой ведь можно поговорить, да? По-настоящему. Ты же никому не расскажешь.

Дзюнъэй посмотрел на него и медленно, очень серьезно кивнул. Он достал чистый лист бумаги и приготовил кисть — их немой договор о начале «исповеди».

— Видишь ли… — Кэнта запустил руку в волосы. — Все думают, что я такой вот, веселый и бесшабашный. Что мне всё нипочём. А на самом деле… — он замолча, подбирая слова. — Я боюсь.

Он выдохнул и выпалил:

— Я боюсь первого настоящего боя. Не тренировочного, а того, где будут не деревянные мечи, а стальные. Где будут не свои, а чужие. Где будут… убивать.

Он умолк, смотря на свои руки, как будто впервые видя на них будущую кровь.

— Мой отец… он великий воин. Все от меня ждут, что я буду таким же. А я… я не знаю. Я не знаю, смогу ли я вот так… ударить человека. Отнять жизнь. Понимаешь?

Дзюнъэй понимал. Лучше, чем кто-либо другой в этом замке. Он кивнул, и в его глазах не было ни насмешки, ни жалости. Был лишь спокойный, понимающий взгляд. Он взял кисть и на чистом листе бумаги быстрыми, точными движениями нарисовал не иероглиф, а простой символ — солнце.

Он указал на него, а затем на Кэнту. «Удача. Она будет на твоей стороне».

Кэнта хмыкнул.

— Солнце? Надеюсь, оно не ослепит меня в самый ответственный момент.

Дзюнъэй тут же нарисовал рядом меч.

«Храбрость. Она уже в тебе».

— Меч… да, он у меня есть, — Кэнта потрогал рукоять своей катаны. — Но он такой тяжелый иногда.

И тогда Дзюнъэй изобразил третью картинку — волну, огибающую скалу.

«Гибкость. Умение обойти препятствие. Не только сила».

Кэнта смотрел на эти три простых изображения, и его лицо постепенно просветлело.

— Солнце, меч и волна… — он прошептал. — Это как… девиз. Мой собственный девиз! Спасибо, Дзюн! Ты гений! Ты всё понимаешь без слов!

Он схватил листок и бережно сложил его, чтобы спрятать за пазуху.

— Я сохраню это. Как талисман.

На следующий день Кэнта влетел в канцелярию с сияющим лицом и небольшим, но красивым свертком в руках.

— Держи! — он сунул сверток в руки Дзюнъэя. — Это тебе! В знак благодарности!

Дзюнъэй развернул бумагу. Внутри лежал простой, но качественный танто в деревянных ножнах. Лезвие было хоть и не многослойным, но острым и ухоженным.

— Чтобы перочинным ножиком хоть что-то мог резать, а не только бумагу! — весело пояснил Кэнта. — И… на всякий случай. Мало ли какие еноты ещё водятся в округе.

Дзюнъэй замер, сжимая в руках ножны. Это был не просто подарок. Это был первый подарок не как инструменту, не как исполнителю услуги, а как другу. Тяжесть лжи внезапно стала невыносимой. Этот наивный, искренний жест жёг ему ладони.

Он не мог ничего сказать. Он лишь поднял на Кэнту глаза и медленно, очень почтительно поклонился, прижимая подарок к груди. Это был самый честный жест, который он совершал с момента прибытия в замок.

— Да ладно тебе! — смутился Кэнта, но было видно, что он тронут. — Пусть служит тебе верой и правдой!

Вечером того же дня Кэнта, явно чем-то взволнованный и уже изрядно поддавший сакэ, снова навестил его.

— Слушай, Дзюн, — он обнял его за плечи, пахнущий перебродившим рисом и искренним весельем. — Раз уж мы с тобой братья по оружию, надо отметить! Спой со мной! Ну, знаешь, какую-нибудь боевую песню! Чтобы дух захватывало!

Дзюнъэй лишь уставился на него с абсолютно невозмутимым видом.

— А, ну да, ты же не можешь… — Кэнта хлопнул себя по лбу. — Ладно! Тогда я спою, а ты… а ты подыгрывай жестами! Как актёр в театре Но!

И он, расставив ноги и встав в позу, начал орать хриплым голосом какую-то незамысловатую солдатскую песню о доблести, сакэ и прекрасных дамах.

Дзюнъэй, сохраняя убийственно серьёзное выражение лица, начал ей «аккомпанировать». Он поднимал руки в такт, изображал взмахи мечом, притворно падал на колени в особенно драматичных моментах и даже сделал несколько невероятно нелепых пируэтов, изображая «полёт боевого духа».

Кэнта, увидев это, зашёлся таким хохотом, что едва не поперхнулся.

— Да-да! Вот так! Именно так оно и было! — он хохотал, держась за живот. — О, Дзюн, ты лучше любой песни! Я чуть не помер!

Они привлекли внимание всего этажа. Даже почтенный Дзи проснулся и несколько минут смотрел на них поверх очков, качая головой и бормоча что-то о «новом поколении и его упадке».

Когда Кэнта, наконец, успокоился и ушёл, пообещав «обязательно повторить», Дзюнъэй остался сидеть за своим столом. На губах у него играла чуть заметная улыбка. Она была горькой и сладкой одновременно. Он продавал душу дьяволу, играя в дружбу. Но в тишине своей каморки он признался себе, что какие-то части этой игры ему начали нравиться. И это было самой опасной ловушкой из всех, что ему расставляли.

Сад замка Каи был не просто клочком зелени между каменными стенами. Это был тщательно спланированный микрокосм, где каждое дерево, каждый камень и каждый ручеек несли в себе глубокую философию. Дзюнъэй часто приходил сюда в редкие свободные минуты, чтобы вдохнуть запах влажной земли и хоть ненадолго забыть о духоте канцелярии.

Однажды на закате, проходя по узкой дорожке, ведущей к пруду с карпами, он замер. В центре небольшой площадки, выложенной гладким камнем, стоял старый самурай. Дзюнъэй видел его мельком — это был Соко, один из старейших учителей фехтования, человек-легенда, чьи уроки посещал даже сам Такэда Сингэн в молодости.

Но Соко не тренировался. Он даже не разминался. Он стоял в идеальной, неподвижной боевой стойке, камаэ, и смотрел на цветущую ветвь сливы, склонившуюся над водой. Его глаза были полуприкрыты, лицо абсолютно спокойно. В его неподвижности была такая концентрация и мощь, что казалось, он врос в камень, стал частью сада. Это была не готовность к бою, а медитация. Молитва, обращенная к самой сути воинского пути.

Дзюнъэй, сам того не желая, застыл как вкопанный, завороженный зрелищем. Он видел тысячи стоек, но эта была иной. В ней не было агрессии. Была лишь бесконечная, спокойная сила, как у глубокого океана.

Соко, не открывая глаз, медленно выдохнул.

— Тень за спиной выдаёт тебя, мальчик, — произнёс он тихим, но удивительно ясным голосом. — Даже если ноги не издают ни звука.

Дзюнъэй внутренне сжался. Он был уверен, что подошёл бесшумно.

— Не пугайся, — старый мастер медленно вышел из стойки и повернулся к нему. Его лицо было изборождено морщинами, но глаза горели живым, пронзительным умом. — Я не спрашиваю, почему писец умеет красться как кот. Я лишь констатирую факт. Подойди.

Дзюнъэй, повинуясь, сделал несколько шагов вперёд.

— Ты наблюдал, — сказал Соко. — Видел не просто старика, застывшего в странной позе. Что ты видел?

Это был прямой вызов. Испытание. Дзюнъэй на мгновение забыл о своей роли. Его аналитический ум, голодный до настоящей работы, уже провёл анализ. Он указал на свои собственные ноги, затем на землю, показал руками устойчивость, потом указал на глаза Соко и на сливу. «Ты был недвижим, как земля. Но твоё сознание было там, на ветке».

Соко хмыкнул, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок.

— Неплохо. Для писца. — он помолчал. — Бусидо — это не только умение отнять жизнь. Это и готовность отдать свою за тишину утра, за красоту одного-единственного цветка. Сила, не направленная на разрушение, — это и есть высшее мастерство.

Он жестом указал на бокен.

— Повтори.

Дзюнъэй, движимый профессиональным интересом и уважением к мастеру, автоматически принял ту же стойку. Его тело, месяцами скованное сидячей работой, вдруг вспомнило всё. Плечи расправились, спина выпрямилась, вес распределился идеально. Он не был стариком-самураем, он был тенью, готовой раствориться или нанести удар.

Соко наблюдал за ним с невозмутимым видом, но в его глашах мелькнула искорка интереса.

— Хм. Интересно. Рука знакома не только с кистью, я смотрю. Но слишком много напряжения в левом плече. Ты будто ждёшь удара с той стороны. Расслабь его. Дай энергии течь свободно.

Дзюнъэй послушался. Это был совет мастера, мимо которого он не мог пройти.

— Лучше, — кивнул Соко. — Теперь можешь идти. И в следующий раз, когда захочешь понаблюдать, делай это открыто. Лучше быть видимой тенью, чем подозрительным слугой.

С тех пор их «беседы» стали регулярными. Соко, казалось, нашёл в нем странного, но приятного собеседника. Он часто рассуждал вслух, глядя на воду или на камни, а Дзюнъэй слушал.

— Смотри, — как-то раз сказал старик, указывая на потёртый, покрытый мхом камень у дорожки. — Он неидеален. Кривой, шероховатый. Но в его несовершенстве — своя красота. Своя история. Это и есть ваби-саби. Искусство видеть прекрасное в простом и неупорядоченном.

Дзюнъэй смотрел на камень и думал о своей собственной, исковерканной судьбе.

Как-то раз Соко принёс свиток с каллиграфией.

— Помоги старому человеку, — сказал он. — Глаза уже не те. Нужно переписать этот текст для библиотеки даймё. Говорят, у тебя лучший почерк в замке.

Дзюнъэй кивнул и принялся за работу. Он выводил иероглифы с привычной точностью, погружаясь в ритм.

Соко наблюдал за его работой, молча куря трубку.

— Меч и кисть, — произнёс он наконец. — Братья. Оба требуют верной руки, твёрдого духа и… пустоты в сознании. Ты чувствуешь это?

Дзюнъэй остановился и посмотрел на свою кисть, затем на воображаемый меч. Да. Он чувствовал. Оба были лишь продолжением воли. Инструментами. Разница была лишь в том, что оставалось на бумаге или на лезвии после их применения.

Он кивнул.

— Я так и думал, — Соко улыбнулся своей загадочной улыбкой. — Мир полон теней, мальчик. Одни — чёрные и злые. Другие — просто… другие. Важно, что они защищают.

Однажды вечером, когда Дзюнъэй уходил, Соко окликнул его.

— Дзюн.

Тот обернулся.

Старый мастер молча протянул ему небольшой, тщательно отполированный камень с естественным отверстием посередине.

— Камень видения, — пояснил он. — Говорят, если смотреть через него, можно увидеть суть вещей. Возьми. Может, пригодится. Чтобы видеть не только глазами.

Дзюнъэй взял камень. Он был тёплым от руки старого мастера и невероятно тяжелым для своего размера. Это был не просто подарок. Это был ключ. Или предупреждение.

Он поклонился и ушёл, сжимая в кулаке гладкий камень. Он чувствовал, что Соко видит гораздо больше, чем показывал. Но почему-то он не чувствовал исходящей от него угрозы. Соко был подобен старому, мудрому дереву в саду — он наблюдал, но не осуждал. И в этом была его самая пугающая и самая притягательная черта.

Идея пришла в голову Кэнте внезапно, как и большинство его идей, и была встречена им же с безудержным энтузиазмом.

— Так нельзя! — объявил он, врываясь в канцелярию в тот самый момент, когда Дзюнъэй заканчивал выводить последний иероглиф в отчёте о расходе лака для доспехов. — Ты что, всегда один ешь? Как отшельник какой-то? Непорядок! Самурай должен делиться трапезой с товарищами! Идём!

И, не дав Дзюнъэю возможности хоть как-то возразить жестами, он схватил его за рукав и потащил прочь от стола, мимо ворчащего почтенного Дзи.

Они шли по длинным коридорам, и Дзюнъэй чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег. Кэнта вёл его в общую столовую для младших самураев и служащих — место, куда такой как он, низший писец, по правилам замковой иерархии, попасть не мог. Это было нарушение всех правил, и от этой мысли его бросало то в жар, то в холод.

— Не робей! — хлопнул его по спине Кэнта, словно угадав его мысли. — Скажем, что ты мой гость! Мои личный летописец, вот!

Дверь в столовую распахнулась, и на них обрушилась стена звуков. Гул десятков голосов, звон деревянных мисок, смех, азартные споры. Воздух был густым и вкусным — парил рис, какой-то наваристый суп, жареная рыба.

Кэнта, не стесняясь, протолкал его к длинному столу, где уже сидели несколько его знакомых молодых самураев и пара старших слуг.

— Эй, братва! — крикнул Кэнта. — Подвиньтесь! Привёл нашего молчуна-героя! Угощайте, он у нас от силы раз в неделю из своей норы выползает!

На Дзюнъэя уставились десятки любопытных глаз. Он почувствовал, как кровь приливает к лицу. Он пытался сделать себя как можно меньше, незаметнее, но Кэнта грубо усадил его на скамью рядом с собой.

— Вот, жри, — он сунул в его руки деревянную пиалу с дымящимся рисом и указал на суп с тофу и водорослями. Еда была простой, но обильной и пахла невероятно аппетитно после его скудной пайки.

Он сидел, опустив голову, и медленно, почти машинально, начал есть. Вкус был… тёплым. И не только из-за температуры. Это был вкус общности. Кто-то из сидевших напротив, улыбаясь, подложил ему в пиалу кусок жареной рыбы покрупнее.

— На, укрепляйся, — сказал тот. — Слышал, ты там с ворами борешься методом падения. Надо силы накапливать!

Все засмеялись, но смех был добродушным. Кэнта что-то громко рассказывал, размахивая руками, под общий хохот. Кто-то начал спорить о достоинствах нового лука, кто-то жаловался на строгость командира. Это был простой, живой, шумный мир. И Дзюнъэй, к своему ужасу, почувствовал, как его ледяная скорлупа начала таять. Он был частью этого. Пусть ненадолго. Пусть обманным путём. Но он сидел среди них, и они принимали его.

И тут один из самураев, уже изрядно подвыпивший, хлопнул кулаком по столу.

— А помните, братцы, ту историю прошлой зимой? Про призрачного ниндзя!

У Дзюнъэя замерло сердце.

— Как же! — подхватил другой. — Это ж когда у Асано-таишо чуть штандарт не спёрли! Говорят, какой-то демон просочился через всё охранение и на самом знамени нарисовал какую-то волну! Утром всех офицеров чуть кондрашка не хватил!

Стол взорвался смехом. Кэнта хохотал громче всех.

— Да-да! Я тогда в карауле стоял! Холодина была жуткая, все спали! А утром — такой сюрприз! Говорят, Такэда-сама потом неделю на офицеров глотку драл!

Дзюнъэй сидел, не двигаясь, уставившись в свою пиалу. Его собственное лицо, тронутое ужасом, отражалось в мутной поверхности супа. Он чувствовал, как по его спине бегут мурашки. Они смеялись над ним. Над его величайшим триумфом. Над тем ночным рейдом, когда он и Акари, как тени, прошли сквозь спящий лагерь, оставив насмешливый знак своего клана на самом сердце вражеского стана. Он помнил каждый шаг, каждую травинку под ногами, каждый вздох Акари за его спиной, острый запах страха и адреналина.

— …да уж, — вздохнул кто-то. — Ловкач, должно быть, был. Жаль, не поймали. Интересно бы на него взглянуть.

«Он сидит прямо перед тобой», — пронеслось в голове Дзюнъэя. «Он ест твой рис и слушает, как ты смеёшься над ним».

— Эй, Дзюн! — Кэнта толкнул его локтем в бок, вырывая из оцепенения. — Что ты притих? Представляешь, а? Такой усатый ниндзя в чёрном, по крышам скачет! Небось, испугался бы, да?

Дзюнъэй заставил себя поднять голову. Он посмотрел на Кэнту своими самыми пустыми, непонимающими глазами и медленно пожал плечами. Затем он указал на свою миску и жестом, которому научила Хикари, показал: «Вкусно. Я голоден».

Все снова засмеялись.

— Верно! Лучше ниндзями пусть офицеры занимаются, а нам бы поесть да посмеяться! — заключил Кэнта.

Позже, когда трапеза закончилась и они выходили, Кэнта, уже заметно захмелевший, обнял Дзюнъэя за плечи.

— Слушай, друг, — он говорил слегка заплетающимся языком. — Ты же не можешь говорить, так что не выдашь. Этот новый конюх, понимаешь… Говорят, он так любит лошадей, что по ночам в стойле спит, сеном укрывается. И шепчет им сказки на ушко! Я прав?

Дзюнъэй посмотрел на его простодушное, ожидающее одобрения лицо. И впервые за этот вечер его улыбка не была фальшивой. Он медленно, многозначительно приподнял одну бровь.

— Ага! Я так и знал! — Кэнта радостно хлопнул себя по колену. — Мы с тобой отлично понимаем друг друга, дружище! Молчаливое братство!

Дзюнъэй снова опустил голову, на этот раз скрывая не горькую, а почти что настоящую улыбку. «Молчаливое братство». Да. Только он один знал, насколько громким было это молчание и сколько секретов оно в себе хранило.