Ниндзя-2. Имя тени

Глава 5

В замке Каи наступило время ежегодных соревнований среди младших самураев. Воздух на тренировочных дворах звенел от звона стали, криков тренеров и возбуждённых голосов зрителей. Для молодых воинов это был шанс показать себя, выслушать похвалу от командиров и, если очень повезёт, даже привлечь внимание самого даймё.

Для Дзюнъэя же это стало очередным испытанием на прочность. Он пытался затеряться в тени арок, наблюдая за состязаниями в стрельбе из лука, но покой его был недолгим.

Кэнта, участвовавший во всех дисциплинах подряд, нашёл его, размахивая руками от нервного напряжения.

— Дзюн! Вот ты где! Слушай, мне нужна моя удача! Иди со мной!

Он, не церемонясь, схватил Дзюнъэя за рукав и потащил к полям для состязаний.

— Будешь моим оруженосцем! — объявил он, как будто это была великая честь. — Подавать стрелы, вытирать пот, подбадривать! Ты мой талисман!

Протестовать было бесполезно. Через несколько минут Дзюнъэй уже стоял на краю площадки для стрельбы из лука, сжимая в руках запасной набор стрел Кэнты и чувствуя на себе сотни любопытных взглядов. Он был на виду. В самом центре внимания. Его пальцы нервно перебирали оперение стрел.

Кэнта вышел на линию. Он был сосредоточен и бледен. Поднял лук, натянул тетиву… и в этот момент с гор подул резкий, порывистый ветер. Флаги на башнях затрепетали, прах с дорожек поднялся в воздух. Стрела Кэнты, выпусти он ее сейчас, пошла бы явно с отклонением.

Дзюнъэй, не думая, среагировал. Его взгляд отметил малейшее изменение воздушного потока. Он видел, как на плечо друга села надоедливая муха, заставляя его инстинктивно дёрнуться. Причем, дернуться в правильную сторону.

Расчёт был мгновенным. Пока все глаза были прикованы к мишени, Дзюнъэй сделал крошечное, почти невидимое движение пальцем свободной руки. Он просто щёлкнул ногтем по металлической заклёпке на своем поясе.

Тихий, но отчётливый щелчок раздался в пределе слуха Кэнты в самый момент выстрела. Тот инстинктивно, на микроскопическую долю секунды, скорректировал локоть. Выпущенная стрела, поймав внезапный порыв ветра, описала дугу и с глухим ударом вонзилась не в край мишени, а почти в её центр.

Кэнта замер с открытым ртом, не веря своим глазам. Потом повернулся к Дзюнъэю с сияющим лицом.

— Видал?! Вот это да! Это ты принёс мне удачу!

Дзюнъэй лишь молча протянул ему следующую стрелу, делая вид, что ничего не произошло.

Следующим испытанием был бег в доспехах — изматывающая дисциплина, проверяющая выносливость и силу. Кэнта, уже воодушевлённый успехом, рванул с места так резво, что плохо затянутый ремешок на одной из его поножей развязался.

Дзюнъэй, наблюдавший с обочины, увидел это за несколько секунд до того, как Кэнта мог споткнуться и на полном ходу грохнуться на камни. Не было времени думать. Он рванулся вперёд с такой скоростью, что у стоявших рядом зрителей взметнулись полы одежд. Его движение было не изящным бегом самурая, а каким-то стремительным, почти животным броском. Он успел подскочить, подхватить болтающийся ремешок и, на бегу, намотать его на руку Кэнты, прежде чем тот сделал следующий шаг.

— Эй, осторожно! — крикнул кто-то из толпы. — Писцу-то зачем бежать? Упадёшь!

Дзюнъэй, уже отскакивая назад, сделал вид, что споткнулся о собственные ноги и едва удержал равновесие, комично размахивая руками. Он поднял на Кэнту испуганный взгляд и показал на теперь уже безопасную ногу.

Кэнта, поняв, что произошло, на ходу крикнул:

— Спасибо, дружище! Выручил!

Зрители засмеялись и зааплодировали «преданному слуге», а Дзюнъэй, краснея от смущения, поплелся на своё место. Но он чувствовал на себе не только смешки. Он чувствовал взгляд. Тяжёлый, изучающий.

Он обернулся. На небольшом возвышении, под тенью клёна, стоял старый мастер Соко. Он не смотрел на бегущих самураев. Он смотрел прямо на Дзюнъэя. Его взгляд был задумчивым, но не осуждающим. Он видел в этом порыве не суетливую преданность, а точность и экономичность движений. Он видел не неуклюжего писца, а человека, чьё тело помнило другую, куда более насыщенную жизнь.

Когда соревнования закончились и Кэнта, довольный и вспотевший, вернулся к своему «талисману», чтобы похвастаться, Соко медленно приблизился к ним.

— Неплохо показал себя, Кэнта-кун, — произнёс старик, и его голос был ровным, без намёка на иронию. — Особенно в стрельбе. Удача была на твоей стороне.

— Спасибо, сэнсэй! — просиял Кэнта. — А вот мой друг Дзюн мне помогал! Он как увидел, что ремешок развязался, так сразу ко мне бросился! Настоящий боевой товарищ!

Соко перевёл свой взгляд на Дзюнъэя. Тот стоял, опустив голову, изображая смущение.

— Да, — медленно сказал Соко. — Я видел. Его… преданность не знает границ. И проявляется с поразительной быстротой. Редкое качество.

Он помолчал, а затем добавил, обращаясь уже к Дзюнъэю:

— Иногда те, кто держат кисть, знают о битве больше, чем те, кто держит меч. Странный парадокс, не правда ли?

Не ожидая ответа, он кивнул им обоим и удалился, оставив Дзюнъэя в холодном поту от осознания того, что за ним наблюдает не только клан и Хосидзима. За ним наблюдает мудрость. И её не обманешь неуклюжей уловкой.

Успех на соревнованиях вскружил Кэнте голову. Он ходил по замку с сияющим лицом, а его имя всё чаще упоминалось старшими офицерами с одобрительными кивками. Но за этим фасадом уверенности скрывалась тень, которую видел только один человек — Дзюнъэй.

Однажды вечером Кэнта пришёл в каморку Дзюнъэя не с привычным грохотом и смехом, а тихо, почти крадучись. Его лицо было серьёзным, глаза — полными не детского задора, а взрослой тревоги.

— Дзюн, — он начал без предисловий, садясь на татами рядом. — Мне нужно кое-что тебе сказать. Только ты. Потому что… потому что ты не расскажешь.

Он замолчал, собираясь с мыслями, глядя на тусклый свет масляной лампы.

— Все думают, что я такой храбрец. Что я ничего не боюсь. А я… — он сглотнул. — Я боюсь не смерти. Нет. Я боюсь позора. Боюсь подвести отца. Боюсь, что в самый важный момент моё сердце дрогнет, а рука откажется поднять меч. Боюсь не оправдать доверия Такэда-сама.

Он говорил тихо, исповедуясь, выкладывая на пол свою самую уязвимую часть. Дзюнъэй сидел неподвижно, не сводя с него глаз, и слушал. Он слушал не как шпион, а как человек, понимающий груз ожиданий и страх перед падением.

— Отец… он верит в меня, — продолжил Кэнта, его голос дрогнул. — А если я его подведу? Если всё, чего он достиг, будет опозорено из-за меня?

Он вытащил из-за пазухи небольшой, аккуратно сложенный и запечатанный сургучом конверт.

— Вот. Я написал… это моё завещание. На случай, если… ну, ты понимаешь. — Он протянул конверт Дзюнъэю. — Если со мной что-то случится… передай это моему отцу. Лично в руки. Обещай мне. Только ты. Я не доверю это никому другому.

Дзюнъэй замер. Конверт в руках Кэнты казался раскалённым железом. Это была не бумага. Это было доверие. Это была жизнь его друга, которую он вручал ему. И это было тяжелее любого боевого задания, любого приказа Мудзюна. Он должен был охранять не тайну, а чужую честь и чужую боль.

Он медленно, очень бережно взял конверт. Его пальцы, способные незаметно извлечь яд или открыть любой замок, дрогнули. Он прижал конверт к груди, прямо к тому месту, где под одеждой лежал подаренный Кэнтой танто. Затем он посмотрел другу прямо в глаза, положил руку на сердце и сделал глубокий, почтительный поклон. Это был не жест слуги. Это был жест воина, дающего клятву. Самый честный и самый страшный жест за всё время его миссии.

Кэнта смотрел на него, и на его глаза навернулись слезы облегчения.

— Спасибо, — прошептал он. — Я знал, что могу тебе доверять.

Он сидел молча ещё несколько минут, а затем, чтобы разрядить напряжение, неуклюже пошутил:

— Только смотри, не перепутай с очередным списком на овощи! Мой отец не обрадуется, если вместо трогательных слов получит учёт редьки за прошлый месяц!

Дзюнъэй не смог сдержать лёгкой, едва заметной улыбки. Он покачал головой, давая понять, что не перепутает.

После ухода Кэнты он остался один. Конверт лежал перед ним на низком столике. Он не был запечатан особо хитрым способом. Дзюнъэй мог легко вскрыть его, прочитать, узнать какие-то личные, возможно, даже полезные для клана вещи о генерале Мабучи. И запечатать обратно так, что никто и не заметит.

Он протянул руку, его пальцы уже привычным движением готовы были провести по кромке сургуча…

Но он остановился.

Он отдернул руку, как от огня. Нет. Это было не его. Это было не его право. Это было вне его миссии, вне его лжи. Это было свято.

Он нашёл в своей котомке кусок мягкой кожи, аккуратно завернул в него конверт и спрятал в потаённую щель под половицей, рядом со своим шифрованным журналом (информации накопилось столько, что пришлось вести и его). Теперь там лежали две его самые большие тайны. Одна — для клана. Другая — для друга.

Он сидел в темноте и смотрел на то место, где была спрятана драгоценная ноша. Он был орудием обмана, но теперь он стал хранителем правды. И это бремя было самым тяжёлым, что ему приходилось нести. Хуже голода, хуже холода, хуже одиночества. Потому что если он уронит это, то сломается не он. Сломается тот, кто поверил в него.

Он погасил лампу и лёг на татами, но сон не шёл. Он видел перед собой серьёзное лицо Кэнты и чувствовал на своих ладонях вес доверия, которое мог стоить ему жизни. Не своей. Чужой.

После тяжёлого груза доверия, возложенного на него Кэнтой, мир Дзюнъэя снова перевернулся. Хикари, словно чувствуя его напряжение, стала приходить чаще. Их уроки языка жестов постепенно трансформировались во что-то большее. Они стали уроками чувств.

Однажды она принесла не книги, а небольшую деревянную шкатулку, наполненную кусочками ткани, засушенными цветами, перьями, гладкими камнями и другими, казалось бы, бесполезными вещами.

— Это памятные вещи, — объяснила она, бережно перебирая содержимое. — Каждая вещь хранит историю. Попробуй.

Она протянула ему высушенный цветок ириса, хрупкий, как папирус. Дзюнъэй взял его с недоумением. Он привык оценивать предметы с утилитарной точки зрения: оружие, инструмент, яд, преграда. Цветок был бесполезен.

Хикари предложила ему закрыть глаза и просто держать его в руках. Он послушался, чувствуя себя нелепо. Но под веками возник образ: летний дождь, мокрая земля, упругая жилка на лепестке… и чьи-то пальцы, срезающие стебель с осторожной нежностью.

Он открыл глаза и удивлённо посмотрел на Хикари. Она улыбнулась и кивнула:

— Да. Моя мама сорвала его в последнее лето перед… перед тем как заболела. Он пах дождём и надеждой.

Она научила его слушать не только музыку, но и тишину. Они сидели в заброшенном чайном домике у пруда, и Хикари жестом показывала: «Слушай». И он слушал. Скрип бамбука на ветру, плеск карпа, всплывающего за крошкой хлеба, далёкие крики тренирующихся самураев, сливающиеся в единый гул жизни. Он всегда слышал это, но всегда как шум, как фон для вычленения полезной информации. Теперь он учился слышать это как симфонию.

Она принесла ему глину.

— Лепи, — предложила она.

Его пальцы, привыкшие к точности смертоносных движений и каллиграфических штрихов, сначала отказывались подчиняться. У него получались угловатые, неуклюжие формы. Но Хикари смеялась и лепила рядом своё — бесформенную, но полную жизни чашу с неровными краями.

— Совершенство — не в идеальной форме, — сказала она, показывая на свою кривоватую чашу. — А в искренности. В том, что она настоящая.

Постепенно его пальцы расслабились. Он не лепил ничего конкретного, просто позволял глине принимать те формы, что диктовало ему его настроение. Получилось что-то угловатое, странное, но… честное. Хикари внимательно посмотрела на его творение и сказала:

— Это грусть. Но с надеждой.

И он понял, что она права.

Самым мощным потрясением стало для него искусство составления икебаны. Хикари принесла несколько веток, цветов и научила его не просто ставить их в вазу, а вести с ними диалог.

— Спроси у ветки, как она хочет изогнуться, — настаивала она. — Позволь цветку выбрать себе место.

Для Дзюнъэя, чей разум был настроен на подчинение, контроль и максимальную эффективность, это было революцией. Он привык ломать, а не слушать. Сгибать, а не следовать. Но под её спокойным взглядом он попробовал. Он взял колючую ветку сливы и вместо того, чтобы заставить её принять изящный изгиб, позволил ей сохранить её дикий, непокорный вид. Он поставил её в высокую вазу, а рядом поместил один-единственный белый цветок, хрупкий и нежный.

Хикари смотрела на его работу, и её лицо озарилось.

— Да! — прошептала она. — Это сила и нежность. Два начала. Ты понял!

Он смотрел на свою икебану и впервые за долгое время чувствовал не гордость от выполненного задания, а странное, щемящее чувство гармонии. Он не создал это. Он просто помог чему-то проявиться.

В эти минуты его маска трещала по швам. Однажды, когда он помогал ей перенести тяжелую бронзовую вазу, его движения были настолько точными и экономичными, что ваза, казалось, невесомо парила в его руках.

Хикари остановилась и посмотрела на него с тем же восхищением, что и тогда, в садике генерала Мабучи.

— Ты… никогда не перестаешь удивлять меня, — сказала она. — Иногда ты такой неуклюжий, а иногда движешься, как вода. Плавно и без усилий.

Ужас снова кольнул его. Он тут же сделал вид, что нога его подкосилась, и он едва удержал вазу, издав испуганный, беззвучный вздох.

Хикари засмеялась, но в её глазах мелькнула тень лёгкого недоумения.

— Прости, я опять заставила тебя нервничать! — она поспешила ему на помощь. — Спасибо. Ты мой самый интересный друг.

Однажды, когда она показывала ему, как последний луч солнца пробивается сквозь щель в стене, освещая пылинки, танцующие в воздухе, она неожиданно протянула руку и поправила ему прядь волос, выбившуюся из-за уха.

Его кожа будто обожглась от этого простого, нежного жеста. Он замер, перестав дышать, боясь пошевелиться и спугнуть этот миг. Это было первое человеческое, не связанное с легендой или необходимостью, прикосновение за долгие месяцы. В нём не было ничего, кроме доброты.

Хикари улыбнулась, не замечая его внутренней бури.

— Вот видишь, — сказала она. — Иногда нужно просто смотреть. И чувствовать. Слова только мешают.

В эти моменты его маска трещала по швам. Он забывал изображать неуклюжесть. Его движения рядом с ней становились плавными, точными, исполненными той самой грации, которой его учили в Долине. Однажды, когда сильный порыв ветра сорвал с её плеч лёгкий шёлковый шарф и унёс его на крышу низкой пагоды, он, не думая, рванулся вперёд.

Используя малейшие выступы и неровности камня, он с обманчивой лёгкостью взобрался по почти гладкой стене, поймал шарф и так же легко спустился, протягивая его ей.

Он опомнился только тогда, когда увидел её лицо. Хикари смотрела на него с широко раскрытыми глазами, полными не испуга, а чистого восхищения.

— Ты… как кошка! — выдохнула она.

Ужас пробил его ледяной иглой. Он тут же спрятался, сгорбившись, изобразив испуг и крайнюю степень неуверенности. Он начал судорожно отряхивать свои одежды, делая вид, что чуть не упал, и снова посмотрел на неё глазами запуганного ребёнка.

Хикари рассмеялась, но в её смехе была лёгкая нота недоумения.

— Прости, я не хотела тебя напугать! Просто это было так… неожиданно. — Она приняла шарф. — Спасибо. Мой герой.

Он лишь молча покачал головой, жестом показывая «ерунда, пустяк», но внутри у него всё сжалось. Он допустил ошибку. Он показал ей себя. Настоящего. И самое ужасное было в том, что ей это понравилось. Её «Свет» начинал пробиваться сквозь его «Тень», и он не знал, что страшнее — быть разоблачённым или быть понятым.