Из несобранного

ВЕЧНАЯ ЮНОСТЬ

Вечная молодость, вечная юность — там, где природа. Выйди в сад, выйди в лес, побудь на берегу океана, замечтайся около безгласного озера, поплыви на ладье по течению серебряных рек — или против течения, — узнай, что такое пороги, в чем их мертвая хватка — победишь эту мертвую хватку и выпьешь живой воды.

Кто выпил живой воды, тот — под Новым Серпом Луны, и он на черте преломления ночи и дня, от ночи он весь окружен голубым, а от дня, загаснувшего в зеркало зорь, он так обрамлен нежным золотом, что все, к чему бы он ни прикоснулся, засвечается прозрачным, тонким светом.

Вы думаете — я только говорю слова? Вы не думаете ли, что я шучу? Нет, каждый может быть вечно молодым, вечно юным.

Дорога к этому? Их четыре. Их, конечно, больше, чем четыре, но все-таки четные. И вот.

Много ходить.

Мало есть.

Много работать.

Вечно любить.

Эти четыре, в их распорядке, могут меняться различно, но все это необходимо понять не внешне, а точно — любовно и внутренне. От дома к дому ходить, от городского человека к человеку — это дорога старости, а не юности, это передвижение от кладбища к кладбищу, от ранней усталости до преждевременной ветхости. Выйди-ка лучше в степь, или пойди по берегу моря, или спрашивай по очереди дуб, сосну и березу, сосну, березу и дуб, в чем твой смысл и твоя судьба. Тут тебя овеют ветры всезнающие. Скажут: «Жар-Птица все еще поет».

Я засыпаю под шелест сосен и под мерный гул Океана. Я просыпаюсь оттого, что петух мне пропел: «Пора». Я выхожу на песок, изукрашенный благовонным, рыжим руном сосны. Воздух чист. Все кругом омыто, очищено, освящено целою ночью лунной тишины или звездного безмолвия. День зачинается стихом. Ночь за голубым вечером — в вечере сто голубых дорог, и есть синие, — раскрывает в душе глубокий колодец мысли, с выси тучевых гор ночь роняет родник запевающей песни.

Здесь грохота нет. Океан, когда и гудит, он не грохочет, а поет. Здесь стука я не слышу, нет его. Не стучит колесо, и никто не стучит в мою дверь. Дятел стучит в лесу, и тишина от этого стука еще полнее. Сердце нежно стучит в груди, оттого что думаешь о том, кто дорог, о том, что любишь. А почему никто не стучит в мою дверь? Да потому, что она не заперта, а открыта — и Солнцу, и запаху сосен, и деревенским звукам, и тому, кто захочет прийти ко мне. Прослышали русские, живущие в Бордо и около Бордо, что я здесь живу. Одни из них работают на заводах, другие учатся. Собрались дружной семьей. Приехали, пришли. Милости просим. Вот вино, вот чай, вот беседа, вот песня, хоровая песня. Дети, как птицы, уселись на сучьях сосен. Взрослые, за малым количеством мебели, уселись на песке. Мы поем, долго, поем — песни, которые дольше и слаще мы пели когда-то в Москве, на Кубани, в степях, где ковыль, на берегах Волги, — и вот она, юность. В первый раз девушка видит меня — и положила мне голову на плечо. В первый раз вижу ее — и вот уже знаю, что не в последний. Ибо от сердца к сердцу всегда проходит голубая дорога, — голубая, как весенние цветочки у проточной воды, — и синяя — синяя, как летняя ночь. Есть дорога от сердца к сердцу, если в сердце есть великая любовь к своему краю.

Сейчас я один. После яркого дня сгустилась ночь, и в бескрайнем небе играют зарницы. Как в России. Как в юности. Север перекликается с Югом и Запад с Востоком. Все небо в огневых перекличках. Скоро будет музыка грома. А за ней освежительный ток серебра.

Я пойду сейчас далеко вдоль приливной волны. Спите, птицы, щебетавшие днем. Спите, ласточки, говорившие так убедительно ласточкиной своей речью, что жить хорошо.

Спите, все приветившие меня, и пусть вам снится, как и мне, что зарницы сплетают золотую дорогу, по которой каждый из нас войдет в Отчий Дом.