Из несобранного

ЦВЕТЫ

Что может быть в мире прекраснее цветов, и что может быть завиднее их жизни? Легкие, воздушные и полные аромата, они дышат, блистают, любят без слов и умирают без жалоб. Цветы говорят безмолвным красноречием о возможности гармонии, о бессмертии Красоты. Цветы победительны. Цветы цветут.

Наша жизнь исполнена мрака и страданий, но она окружена воздушными мечтами, которые светят нам. Наша дорога исполнена рытвин, и на ней лежат острые камни; но кто смотрит не только себе под ноги, тот видит, что на всем своем протяжении она обрамлена цветами.

Детьми мы собираем голубые подснежники и радуемся на бледные травинки, только что взбившиеся из-под старых листьев на земле, разогретой апрельским солнцем. Мы любуемся потом, как на нарядные игрушки, на веселые лютики и голубые колокольчики. Весенним утром, в солнечной мгле первой влюбленности, мы рвем с нашей милой тонкие стебли душистых ландышей. Мы опьяняемся их нежным опьянением, и в первый раз и, быть может, в последний раз мы тогда воистину живем. Дни проходят, и нам нужны цветы, которые дают опьянение большее. Мы любим крупные красные розы, мы любим нарцисс, влюбленный лишь в себя, мы любим хищные орхидеи, цветы со змеиными очертаньями и наркотическим дыханием. А потом небо темнеет, солнце горит как пожар, тучи захватывают своими покровами весь горизонт, и вдоль длинной дороги, по которой пронесут наш гроб, заботливыми руками разбросаны изломанные ветки вечнозеленых елей, и в последний раз над нашим тесным и последним обиталищем невинно цветут холодные белые розы; а потом, как лепестки бесстрастных лилий, на нашу могилу будут падать и падать бесшумные хлопья чистого, белого безжизненного снега, который закрывает все.

Цветы неразлучны с нами, но не все это знают, и даже среди бесчисленных поэтов, которые всегда говорят о Красоте, нашелся лишь один, сумевший создать поэму цветов. Говорили о цветах все, но поэтический чертог для них, посвященный только им, создал один Шелли.

Каждый, кто прочел хоть несколько стихотворений Шелли, знает его поэму «Мимоза», где цветы живут как живые существа и где столько нежности к ним, столько любовного внимания, что, когда читаешь эти музыкальные строфы, чудится, что весь мир состоит из цветов; они дышат, они завладевают вниманием, они разрастаются бесконечной пеленой, они изъясняют нам то, что в нас, и лепестки их касаются горизонта нашей души.

Сколько мне известно, Шелли первый ввел мимозу в английскую поэзию, и вполне справедливо он называет самого себя, в письме к Клэр Клермонт, «экзотиком, относящимся к разряду мимозы» («The Life of Percy Bуsshe Shelley» by Edward Dowden, vol. II, p. 453).

Интересно бросить общий взгляд на то, как относился Шелли к цветам и как относились к ним другие английские поэты. Шелли не всегда испытывал такую сильную любовь к Природе, какою отмечено его творчество более зрелого периода. В ранней юности он так был захвачен психологическими, философскими и социальными вопросами, что вид живописных гор и вообще вид красивых уголков Природы оставлял его холодным. Он сознавал красоту Природы, но это сознание не было оживлено чувством. Мало-помалу, однако, он вошел в тайники Природы и, раз поняв ее, уже никогда не остывал к ней. У него в удивительной степени развита способность рисовать неопределенные, мимолетные состояния Природы и способность изолировать ее, созерцать ее как вполне единичное, живущее в пределах особой индивидуальной жизни явление. Он сходится в этом отношении с нашим замечательным, до сих пор еще недостаточно оцененным поэтом Тютчевым, и, что оригинально, английский критик и поэт Лей Гент (1784–1859) говорит о Шелли почти теми же словами, какими Владимир Соловьев говорит о Тютчеве в своей статье о нем. «Шелли, говорит Лей Гент, — по-видимому, смотрит на Природу с такой серьезной и напряженной любовью, что в конце концов, если она не нарушает свое всегдашнее молчание, она платит ему взглядом за взгляд. Она как будто говорит ему: «Ты меня знаешь, другие не знают меня». Для него у красоты внешнего мира есть ответствующее сердце; в самом шепоте ветра есть значение. Для других это просто слова. Для Шелли все, что существует, существует в действительности — цвет, звук, движение, мысль, чувство, возвышенное и смиренное, частность и общее, от красоты травинки или нежнейшего тающего оттенка облака до сердца человека и мистического духа вселенной» (напечатано в «Ехаminer» по поводу поэмы «Розалинда и Елена», воспроизведено у Даудена, том 2-й, стр. 281). Эту черту индивидуализации природных явлений мы видим и в стихотворении «Мимоза».

Из старых английских поэтов очень часто и хорошо говорят о цветах Чосер (1340–1400) и Шекспир (1564–1616). Но вопреки Шелли, любившему экзотические и редкие растения и говорящему о цветах с особым пристрастием, Шекспир почти исключительно говорит о растениях английских, и говорит о них лишь тогда, когда это логически требуется по условиям данной сцены или данного образа. Этим объясняется, что у него совсем не упоминаются такие общеизвестные цветы, как Подснежник, Незабудка, Ландыш. Современники Шекспира, кроме Бена Джонсона (1573–1637) и Вильяма Брауни (1591–1643), почти совсем не говорят о цветах. Спенсер (1552–1599) и Мильтон (1608–1674) описывают цветы как книжники, изучавшие классиков или итальянцев, между тем как Шекспир описывает их как реалист (См. превосходную книгу Н. Ellacombe «The Plant-lore and Garden-craft of Shakespeare» («Знание растений и садоводство у Шекспира»). В XVIII столетии английские поэты почти совсем не говорят о цветах, во всяком случае, не говорят о таких, например, скромных цветах, как Маргаритка, царственно воспетая Чосером. Зато в поэтах XIX века цветы нашли особенно преданных и сладкозвучных трубадуров. Шелли, Китс, Вордсворт, Теннисон и многие другие английские поэты являются преданными рыцарями Розы, и Лилии, и Фиалки, и Туберозы, и многих иных садовых, луговых, водных и лесных красавиц. Из отдельных цветов Чосер особенно любит Маргаритку, которую он считает царицей цветов; Шекспир чаще всего говорит о Розе и Лилии, так же как Вордсворт; Шелли особенно любит Анемону, Фиалку, Жасмин и Златоок. Переходя в отдельности к тем цветам, которые Шелли воссоздал в поэме «Мимоза», можно сообщить о некоторых интересных подробностях.

Фиалка. Шекспир очень часто говорит о ней как о нежном весеннем душистом цветке с голубыми жилками. Мильтон помещает ее среди цветов, которые услаждали Адама и Еву в раю, а именно он называет ее наряду с Ирисом, Розой, Жасмином, Крокусом и Гиацинтом («Рaradise lost», book IV). Вальтер Скотт называет ее красивейшим цветком долины и лесной чащи.

Нарцисс (Златоок). Шекспир очень любил Златоок. Он очаровательно описал его в «Буре». Китс применяет к Нарциссу свой прекрасный стих «A thing of beauty is a joy for ever» («Создание красоты — бессмертная услада»). Его также очень любили Вордсворт и Эдгар По. В одной из своих лучших сказок, «Элеонора», Эдгар По описывает Златоок как цветок той Долины многоцветных трав, где ему дано было испытать первичную райскую любовь (Собрание сочинений Эдгара По, в переводе К. Бальмонта, Москва, 1901). «Роза Сарона» — это большой желтый Нарцисс, о котором Магомет сказал: «У кого два хлеба, пусть он продаст один за цветок Нарцисса, ибо хлеб — пища для тела, а Нарцисс — пища для души».

Ландыш. Никто так хорошо не сказал о Ландыше, как Лермонтов, назвав его «росой обрызганный».

Гиацинт. Эдгар По в своем рассказе «Поместье Арнгейм» рисует идеальный пейзаж и в нем, среди подобных видениям Восточных деревьев, между озер, обрамленных Лилиями, луга, пересеченные серебряными ручейками, украшены Фиалками, Тюльпанами, Маками, Гиацинтами и Туберозами.

Роза и Лилия. Эти два цветка очень часто сочетаются в описаниях, хотя они не гармонируют ни в одном букете. Древнеперсидская поэзия окропляет свои любовные гимны пряным запахом свежих Роз, сладчайшая «Песнь Песней» прославляет любовь среди Лилий. У Шекспира множество упоминаний Розы и Лилии. Сехизмундо в драме Кальдерона «La Vida es Sueno» («Жизнь есть сон», II, 7) говорит, что на дневном небе царствует солнце, между ночных светил вечерняя звезда, между драгоценных камней алмаз, а в царстве ароматов «Царица-Роза над цветами владычествует в силу красоты». В другой драме Кальдерона, «El Principe constante» («Стойкий принц», II, 5), говорится, что весна сзывает цветы на всенародный праздник,

Два русские поэта очень красиво сочетают Розу с пчелой. Пушкин: «Журчанье пчел над Розой алой» («К Н.», 1834) и Фет: «И тебе, Царица-Роза, брачный гимн поет пчела» (Собрание стихотворений, том I, стр. 8, новое издание под ред. Б. Никольского). Что касается Лилии, она за последние десятилетия сделалась наиболее излюбленным цветком поэтов-декадентов, так же как до известной степени родственная с ней и в то же время прямо ей противоположная, чувственная и хищная Орхидея. Шекспир говорит о Лилии так же часто, как о Розе. Он называет ее «владычицей луга». Спенсер называет ее «царицей цветущего луга».

Жасмин. В одном месте Шелли сравнивает запах Жасмина со светом звезд.

Индийские травы. У Минского есть красивый сонет, начинающийся словами:

Мандрагора. В драме «Отелло», этой трагедии любви, игрою случая или с высшей тонкой преднамеренностью, Шекспир назвал лишь четыре растения: Locusts, Coloquintida, Poppy и Mandragora (Рожок, Чертово яблоко, Мак и Мандрагора): сладкое, горькое, усыпляющее и убивающее. В средние века верили, что Мандрагора обыкновенно растет лишь под виселицами. Если повешенный был мужского пола, гной, упадавший с мертвеца, рождал Мандрагору мужского рода; гной с женского тела рождал Мандрагору женского рода. По виду своему Мандрагора имеет в себе нечто человеческое. Колумелла называет это растение «получеловеком» (semi-homo). Пифагор называет его «человекообразным» (anthropomorphus). В средние века относительно Мандрагоры существовало также зловещее поверье, о котором говорит Шекспир в «Ромео и Юлии», IV, 3:

Среди всех этих цветов, как мрачных, так и радостных, Мимоза остается одинокой. Среди всех людей, которые приближались к Шелли, он оставался одиноким, в смысле возможности длительного единения. Его понимали только частию самые близкие люди и только в некоторых движениях его души, слишком необычной и слишком сложной.

Но если в жизни Шелли был одинок, как его Мимоза, его поэзия — как сад, описанный в этой поэме. Он умер только призрачною смертью, а на самом деле живет бессмертно.