Избранное

УЧИТЕЛЬ

Замерзшие с мраморными разводами и наледью окна, промерзлая, покрытая жирным слоем инея стена; резкий, скрежещущий, стальной холод.

Учитель — долговязый, со старческим лицом — нежится под «одеялом», так именует эту ветошь школьный слуга. Учитель лежит в шапке, шея у него замотана грязным полотенцем, на зябнущие ноги накинуто пальто, доставшееся в наследство от дяди еще в школьные годы.

Возле кровати на стуле часы, минутная стрелка карабкается вверх по циферблату, опускается вниз, точно под стекло попал паук, никак не выберется, закружило его, замотало, завертело, пока не погиб, бедненький, а теперь и мертвый все еще ползает, ползает…

В тесной комнатушке под лестницей стоит колченогий стол с проломленным верхом, накрыт он синей бумагой, на нем покоится стопка книг, но главные обитатели комнаты все же — чугунная печка, расположившаяся у дверей, и лампа, приклеенная к потолку, обе они немилосердно враждующие соперницы.

Лампа, как обычно, в полудреме поглядывает вокруг мутным, подслеповатым глазом.

Печь, завернувшись в железный кожух, дремлет, прислонясь к стене. Каждый раз ей чудится, что она падает во сне, она испуганно просыпается и сурово смотрит на лампу.

— Уснешь ты наконец? Покою от тебя нет. Сама не спишь, так хоть другим дай поспать! День на носу, вставать скоро, за работу приниматься, — говорит она сварливым голосом.

Лампа, свирепея, краснеет и моргает.

— Ну и порядки! — по-стариковски продолжает ворчать печь. — Горе дому без хозяина, где каждый сам себе голова и вытворяет что ему вздумается.

— Заткнись! — огрызается лампа. — А когда ты жаром пышешь, да так, что хоть тресни, я ничего не говорю. Ишь неженка нашлась! Разохалась!..

Книга на столе, распушив веером белые страницы и потягиваясь так, что обложки трещат, протяжно зевая, спрашивает:

— Не хватает вам дня?

Вдруг дверь с грохотом распахивается, вещи замирают, и на пороге появляется школьный сторож в натянутой на уши шапке, из-под которой выглядывают два маленьких глаза, сизый нос и огромный, жабий рот.

— Доброе утро, господин учитель. Встаете?

— Сейчас, — отвечает учитель, не трогаясь с места.

— Уже шесть.

— …рошо… орошо!..

Шаги удаляются. Когда они совсем затихают, раздается звон колокольчика, потом ужасающий скрип лестницы и следом сверху — возня, тихий гул.

Учитель приподнимается на локте, осматривается сонными, невидящими глазами, снова плюхается на подушку и снова засыпает.

— Ну и пьянчуга этот сторож! — заговорщицки сообщает коридорное окно. — Сегодня ночью он, Фрынку и Боб из шестого класса выходили из учительской сильно под мухой. Кажется, они «исправляли» оценки по истории.

— Ах, если бы их застукали!…

Снова слышатся тяжелые шаги сторожа. Подняв мальчиков, он направляется к себе в конуру спать. Проходя мимо комнаты учителя, он стучит в дверь кулаком.

— Встаете? Уже четверть седьмого!

Резким движением учитель сбрасывает одеяло и вскакивает с постели. Он быстро делает несколько гимнастических упражнений, кости у него трещат.

Сердце стучит все учащенней и учащенней, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, силы убывают, сквозь старенькую, потертую одежду просачивается холод — так врывается вода в пробоины судна. И озябший учитель, уже одетый, бросается в постель и накрывается одеялом.

Свернувшись калачиком, поджав колени к самому подбородку и укрывшись с головой, он смотрит, как идет у него изо рта пар и, превращаясь в мельчайший иней, тут же осыпается.

В горле першит, нос закупорен, словно туда всадили пробку.

Хорошо, если бы кто-нибудь затопил в комнате, хоть чуть-чуть, пусть бы она не нагрелась, только бы знать, что у тебя топится, горит огонь в печке, и ничего больше, — ах, какое это блаженство!

«Многого хотите! — звучат у него в ушах слова директора, сказанные голосом сытого дракона. — Если каждый учитель начнет требовать, чтобы его снабжали топливом, то государству придется выделить на это субсидии бо́льшие, нежели оно затрачивает на министерство обороны. Я тоже по утрам не топлю, сударь мой! Истинное слово! Я же просто директор самой обычной школы!»

«Небось для себя и для тестя дрова у него есть! Только для учеников с учителями не хватает. Откуда взяться дровам, если он государственные денежки использует на свои личные нужды, на содержание дома и виноградника. Вы видали, какой он себе отгрохал домище?! Дворец, да и только! Что же это — на жалованье? Не смешите! На жалованье нынче не проживешь!» — так говорят люди.

Учителю осточертели и «назидания» директора, и пересуды людей. Все, все ему опостылело. Одни уписывают за обе щеки, потому что умеют в жизни устраиваться, другие смотрят на них и слюнки глотают.

Хочется им крикнуть: «Ну, чего вы таращитесь? Так они с вами и поделятся, ждите!»

«К черту тех и других! Мой учительский долг, — тут у него на лице появляется горькая усмешка, — укреплять авторитет школы. Служить ей до последнего вздоха».

И учитель, не умывшись, потому что вода в умывальнике леденющая, идет наказывать учеников за то, что не встали сразу по звонку и не умылись.

Шагает он по коридору в своем подбитом ветром пальтишке, а коридоры без дверей, а на входных дверях, кажется, и стекол нет. Конечно, нет. Да их там никогда и не было.

Хотя на строительство школы ухлопали целых пятнадцать миллионов, сюда не провели ни электричества, ни водопровода; перила на лестнице и то не удосужились сделать.

Даже забора вокруг школы не поставили, и в базарные дни в школу наведываются овцы, гуси, свиньи и всякая другая живность. Школа-то стоит на Кышланском шоссе, в конце города. А в эти дни шоссе кишит торговцами, которые отправляются на ярмарку со всякой живностью.

Спасибо, нашлась среди преподавателей умная голова — учитель гимнастики. Голову эту озарила гениальная идея заставить детей на уроках физкультуры таскать из оврагов чертополох, хворост и огородить всем этим мусором школу.

Жизнь школы за пятнадцать лет ничуть не менялась. Каждое утро сторож тащился в пролетке аж на другой конец города за учителями. Сажал он в свой драндулет тучного попа, преподавателя французского языка, сквернослова, грубияна и выпивоху, сажал долговязого учителя труда и других учителей. «Н-но, гнедые!»

Гнедые еле плетутся. Пролетка отчаянно скрипит, хуже немазаной телеги.

Нет, нет, за пятнадцать лет все-таки кое-что произошло. Вот, например, долговязый учитель труда умер, ушли из школы еще несколько преподавателей, а попы остались и все так же бранятся между собой.

Директор все так же отчитывает учителей за опоздания, учителя сваливают вину на нерасторопного слугу, мол, медленно везет, а слуга отыгрывается на лошадях, лупит их почем зря.

Учителя получают жалованье, спорят о политике и жизни, работают спустя рукава.

Целей у них нет, и барахтаются они в клоаке своих собственных слов.

Вся их жизнь, тягучая, заунывная, похожа на зевок.

Оживляются они лишь тогда, когда в школе происходит какое-нибудь из ряда вон выходящее событие. Хорошо, что бывает это редко, иначе они утратили бы способность удивляться.

Одно из таких сногсшибательных событий произошло года три назад. С верхнего этажа школы упал ученик и разбился насмерть. В городе поднялся шум. Жены оппозиционеров заволновались. О событии даже сообщалось в газетах.

Какой-то депутат упомянул о случае в своем докладе на сессии парламента и задал недвусмысленный вопрос министру, и министру пришлось недвусмысленно ответить депутату.

Словом, событие взволновало все общество, и директор пошел на компромисс: оплатил похороны.

Правда, секретарь школы как-то вечером по секрету сообщил жене, что директор уплатил не своими деньгами, то есть имелось в виду, не школьными, а какими-то совсем другими, именуемыми «общественные».

С тех пор больших происшествий в школе не происходило. Ах нет, было! Было еще одно! Какая-то интернатская свинья пожаловалась на директора, будто бы он уже не первый год ворует у нее поросят. Пожаловалась она не куда-нибудь, а в инспекцию учебных заведений, утверждая, что поросята «вовсе не умерли своей смертью, как заявляет господин директор, а умерщвлены путем зарезания для употребления в качестве пищи на праздники».

Но поскольку инспектор с директором однокашники и давние приятели, дело замяли, и письмо интернатской свиньи осталось без ответа. Чья партия у власти, спрашивается? А свинья в политике-то ни бум-бум! Ну и поделом ей! Разве можно в наше время жить и оставаться вне политики?..

Учитель поднимается по лестнице и, прихватив лампу, отправляется «инспектировать» спальню.

Школьники все на занятиях. Но нет, в углу на кровати кто-то лежит.

— Ты кто?

— Крэчуняну. Я болен.

— У врача был?

— Был.

— Где освобождение?

— Я отдал в канцелярию. Доктор велел мне лежать и принимать аспирин.

— Укройся как следует, а то простынешь. Кто открыл окна?

— Сторож. Он велел мне вставать и идти в класс на урок.

«Бедняжка, — жалеет его учитель, шаркая стоптанными башмаками по длиннющему коридору. — Так оно и бывает. Сначала бронхит, потом воспаление легких, а кончается чахоткой».

Жаль мальчонку! Способный ученик!

Пожалей, пожалей, большой толк будет от твоей жалости. И тебя кто-нибудь так же жалел, когда ты был студентом, такой же толк вышел.

А ведь и ты хорошо учился. Все решают деньги, а их-то и нету!

Ну и плевать! На все плевать! Ничего ему не надо от жизни. И на холод плевать. Будет он «инспектировать» спальню, будет стегать детишек хлыстиком. А там хоть трава не расти!

И заниматься ничем не хочется, хочется бездельничать, и все тут!

Знали бы эти ребятки, — кажется, они пятиклашки, — знали бы они, сколько за этими высокими партами погублено горячих сердец, но… не они первые, не они и последние.

Они сидят, трут кулачками глаза, изо всех сил стараются не уснуть, а глаза у них слипаются, закрываются, но и сквозь сон они шевелят губами, силясь вызубрить урок.

Маленькие, хилые, несчастные, с шершавыми личиками, с золотушными шеями, бледные как мел, с провалившимися щечками, с такой тонюсенькой кожей, что косточки сквозь нее просвечивают.

Обычная школа — мало, что ли, таких, — где учатся дети бедняков или сироты, которых богатые родственники сюда пристроили.

Скрюченные от холода ребятишки сидят за партами и вздрагивают при любом шорохе. Учитель прохаживается вдоль парт, и скрип половиц под его ногами заставляет сердца этих несчастных трепетать от страха.

— Костаке, ты что-то сказал?

— Темно, господин учитель. Букв не видать.

— Да, господин учитель, совсем не видно. Темно… — робко подхватывает еще кто-то.

Учитель в гневе. Хотя он знает, что лампы горят плохо, потому что керосина у эконома не допросишься, но эконом женат на кухарке из интерната, а та односельчанка жены директора.

Все это он знает, но уронить в глазах учеников «авторитет» школы?.. И учитель, скроив свирепую физиономию, налетает на учеников:

— Кто? Кто это сказал?

Наступает гробовая, могильная тишина. Костаке как-то бочком, кося в сторону, усаживается за парту.

— Встань, Костаке! Кто сказал, спрашиваю?

— ?..

— Маковей! Ты?

— Так не видно же, Правда. Сами посмотрите… если не верите…

— Протяни ладонь!

— Так не видно же…

— Протяни ладонь!

Ученик трет ладошку о пиджак, зная по опыту, что так меньше болит, и протягивает ладонь, как завороженный глядя на прутик.

Если бы учитель был невидимкой, то по лицу ученика можно было бы понять, когда учитель поднял руку и когда ее опустил. От каждого удара мальчик вздрагивает, вскрикивает, корчится, чуть-чуть преувеличивая боль и потирая ушибленное место.

Костаке как зачинщика еще вдобавок треплют за ухо.

Бунт подавлен. Учитель триумфатором всходит на кафедру и с гневом бичует непослушание и неповиновение старшим, призывая усерднее учиться и выполнять свой долг. Долг, и один только долг!

Исполнив свой собственный долг, учитель раскрывает книгу и пытается читать, но буквы расплываются у него перед глазами; откуда-то издали возникает лицо очаровательной девушки, за которой он ухаживал в те незабвенные студенческие годы.

«Где она теперь?»

Все видится ему в дымке, в призрачном мареве нереальности. Нет! Нет, никогда он не был студентом, никогда не был знаком ни с какими девушками, никогда не был так мучительно, до помешательства влюблен…

Нестриженая голова учителя среди поникших над партами в полусне стриженых голов мальчишек тоже начинает клониться, так же слипаются у него глаза и так же начинают шевелиться губы.

Учитель закрывает лицо руками, зажмуривает глаза… а рядом бежит время…

— Марш в зал, свинья! — раздается в коридоре драконий рев директора.

Учитель подскакивает. Торопливо зашелестели страницы.

— Свинопас явился, — слышится шепот.

— Тихо! — говорит учитель.

В окне вырисовывается бледное лицо зимнего дня.

Перевод М. Ландмана.