Избранное

ТЭЯ

В столовой студенческого общежития ужинали. Уже и мест свободных за столиками не было, а народ все валом валил.

Сидя или стоя, прислонясь спиной к стене, размахивая кто вилкой, кто надкушенным куском хлеба, молодые люди спорили, хохотали, толкались. Громкий возглас взметнулся в одном конце, в другом, и вот уже бушующее пламя голосов охватило весь вал, рвется из дверей, из окон, гудит в коридоре, угрожает дотянуться до крыши и вдруг поникает, замирает, гаснет, сменяется торопливым топотом ног, грохотом отодвигаемых стульев, звяканьем вилок, ножей, тарелок. По залу от одного столика к другому забегали с подносами официанты в белых форменных тужурках, роняя на бегу «спасибо» и «сей момент».

За столиком в глубине зала сидит студент философского факультета Дудуля — долговязый парень, нос крючком, белесые волосы чуть ли не в глаза лезут — и уписывает ужин так, что за ушами трещит.

Воздев вилку, он благосклонно оглядывает накрученные на ней макароны, а запихнув в рот, утирает губы тыльной стороной ладони и продолжает с полным ртом начатое повествование.

— Вчера вечером в «Метрополе», — говорит он так тихо и доверительно, что и на другом конце столовой слышно, — я познакомился с господином полковником королевской гвардии, советником министерства иностранных дел и двумя актеришками… — При этом он называет всем известные имена. — Шампанское лилось рекой. После «Метрополя» закатились мы в один славненький кабачок, потом — в другой и расстались лучшими друзьями, на «ты»… Который теперь час? — вдруг спохватывается он, обрывая сам себя.

— Четверть девятого.

— Ну, это еще ничего. Подождет. Хотя наверняка будет дуться, — рассуждает он вслух и в ответ на недоуменные взгляды снисходительно поясняет: — Приехала жена нашего сельского нотариуса… Помпончик. — Он собирает в щепотку пальцы, словно собирается перекреститься, целует их и добавляет: — Розанчик!

Здесь таких днем с огнем не сыскать. У нотариуса денег куры не клюют, собственный автомобиль, но она за нотариуса по принуждению вышла, родители настояли. Она хотела бежать с Дудулей, тайно обвенчаться, да он не согласился. У него свои «принципы», станет он жертвовать ими в угоду взбалмошной девчонки.

Вот теперь она в Клуж и прикатила, только для того, чтобы с ним повидаться.

Ему-то на это наплевать. Мало ли кому взбредет в голову из-за него приезжать на край света, пусть себе подождет, ему, может, собственные подметки дороже, еще на свидание ходить.

— А вдруг она, ожидаючи, с кем-нибудь утешилась, — поддел Дудулю паренек за столом.

— Нет. Она не из таких, — отозвался он, но, увидев, что паренек, уткнувшись в тарелку, хохочет, рассвирепел: — Ты меня с собой не равняй! Я не тебе чета… За каждой юбкой не ухлестываю!..

В зале все шумней. Вилки, добравшись до дна тарелки, забили тревогу и заглушили их перепалку.

Рядом с Дудулей сидит и лениво жует Оприш, студент-математик. По сравнению с долговязым Дудулей он кажется невысоким, хотя роста он выше среднего, лицо у него красное, прыщавое, за выпуклыми очками черными угольками поблескивают маленькие глазки. Волей-неволей он прислушивается к разглагольствованиям соседа-философа, и губы его кривит издевательская усмешка.

Студенты за их столиком тем временем покончили с ужином, положили на тарелки свой «рабочий инструмент» и, завершив ритуал традиционным «спасибо», поднялись и разошлись. Только Оприш и Дудуля остаются сидеть за столом.

— Ну как дела, Оприш? — поворачивается Дудуля к приятелю. — Все зубрежкой занимаешься? Погулял бы, что ли? Чем мозги-то сушить!

— А ты о своих чересчур заботишься: целыми днями собак гоняешь!

Дудуля не отвечает.

— Кстати, — вдруг спохватился он, — знаешь, кого я видел? Тэю!

— Тэю?!

— Ну, ясное дело… кого же еще? Она прикатила вместе с женой нотариуса. Небось уже шлендают по Главной улице. Ну, привет! Удачи тебе!..

Оприш как громом пораженный остается сидеть за столом один и рассеянно катает в пальцах хлебный мякиш. По лицу его блуждает какая-то странная, застенчивая улыбка.

Тэя!.. Неужто она здесь? Прямо не верится… Сколько времени прошло с тех пор, как они не виделись, целая вечность… Два года лицея, четыре университета… Почти шесть лет… А кажется, будто все было вчера. Как неуловимо время!..

…Вспомнилось ему, как они познакомились. Было это на школьном вечере. Ставили они сказку про Фэт-Фрумоса, и Тэя в ней играла Иляну Косынзяну. На другой день он послал ей записку. Втрескался!..

Тэя тут же ответила и назначила ему свиданье, и не где-нибудь, а на кладбище. Он две ночи не спал от волнения.

А тут еще товарищ привязался со своими советами, совсем голову задурил: на свидание, мол, ходят только в крахмальных воротничках. Он и послушался. Провозился с проклятым воротничком, лучший галстук порвал, воротничок измял…

На кладбище летел как сумасшедший, а когда примчался, колени у него подгибались, язык не слушался.

Тэя оскорбилась, что ее заставили ждать, сказала: «Вот уж не подумала бы, что старшеклассники такие пунктуальные кавалеры», — повернулась и ушла.

Горделивая, как королева. Может, оно и к лучшему, что ушла, а то от волнения он слова не мог сказать, сочла бы его недотепой.

Потом все уладилось, они помирились. Но вскоре она уехала из Турды, перевелась в другую школу. А адреса ему не оставила. Он чуть не спятил от горя, чуть выпускные экзамены не завалил.

Потом поступил он в университет, увлекся математикой. Лекции, факультативные работы, нелегкая, полуголодная студенческая жизнь… Все остальное отошло на второй план, казалось далеким, забытым…

Официант стал вытирать стол, и Опришу пришлось подняться.

«Пойду позанимаюсь, — решил он, стараясь отвлечься от нахлынувших воспоминаний. — Размечтался! Поэт нашелся! Все! Баста! Поезд ушел. Что было, прошло, быльем поросло. Теперь, у меня другая жизнь, блистательная будущность, через год займу место ассистента в университете…»

Он взял в гардеробе плащ, накинул на плечи. Тэя!.. Тэя!.. По сердцу словно провели каленым железом. Не было уже ни покоя, ни благополучия…

В дверях давка. Студенты стаскивают на ходу плащи, швыряют пареньку-гардеробщику, взбегают по лестнице, со всех ног мчатся в столовую.

Встречный поток движется не спеша. Студенты громко переговариваются, задерживаются около зеркала, чтобы поправить галстук, пригладить волосы, прежде чем выйти на улицу. То тут, то там слышатся обрывки разговоров:

— Пойдем прошвырнемся по Главной?

— И я с вами, погодите, только шляпу надену.

— Эй, Раду, займи мне место в столовке!

— И мне!

— И мне, — вторит словно эхо молодой человек, едва-едва успевший просунуть в дверь голову.

Со всех сторон сыплются высокопарные и шутливые возгласы:

— Привет искусствам!

— Слава науке!

— Нижайшее с кисточкой рыцарю пиковой дамы!

Оприш с трудом пробирается сквозь шумную толпу, ловко увертываясь от многочисленных приятелей, которые со свойственной юности «деликатностью» волочат его за собой.

Опираясь на перила, он поднимается вверх и впервые в жизни замечает, какая у них пыльная и замусоренная лестница…

Он стоит и явственно слышит, как гулко отдаются его шаги, когда он идет по темному пустынному коридору. Видит перед собой сводчатую, похожую на пещеру комнату, заставленную кроватями, где возле каждой словно удавки висят ремни для правки бритв. Он видит стоящий посреди комнаты стол, заваленный книгами, тетрадями, ручками, чернильницами. Все это кажется ему до тошноты уродливым. Уродливым и отвратительным. Окажись он и на самом деле сейчас у себя в комнате, он вряд ли мог бы приняться за любимые книжки, скорей удавился бы на одном из ремней.

Оприш стоит на лестнице, его толкают, увлекают, тащат. Теперь он уже не сопротивляется и оказывается за дверьми, на улице.

Воздух одуряюще пахнет яблоневым цветом. По ясному небу тянутся белые прядки облаков; крыши домов купаются в золотистом закатном свете.

По дворам тихонько растекаются сумерки.

Справа, на склоне холма, виднеется кладбище, древние узловатые деревья опушила молодая нежная зелень.

Улица Аврама Янку совсем пустынная, широкая, тихая, словно пересохшее русло реки.

Оприш сворачивает налево в переулочек, что ведет на Главную улицу, там вдали уже мельтешат разноцветные пятна — это туда-сюда прохаживаются гуляющие. Давно он там не был. Оприш невольно убыстряет и убыстряет шаг, хотя куда ему спешить, кто ждет его там, на Главной улице? Никто!..

Вот она совсем рядом. Он видит разнаряженных, празднично одетых людей, они компаниями или парочками, чинно держась под руку, прогуливаются по тротуару. Платья девушек пестрей полевых цветов, лица лучатся белозубыми улыбками.

Будто сотни птиц щебечут в теплом воздухе.

Оприш все быстрей и быстрей идет туда, он чуть ли не порывается бежать, он волнуется, как ученик перед первым в своей жизни экзаменом. Сердце у него колотится, тайный восторг охватывает его, разом окрыляя и обессиливая.

«Тэя! Тэя где-то здесь!» — поражает его как громом мысль, наполняя грудь сладким волнением и ожиданием; он невольно озирается по сторонам: уж не поразил ли этот гром и других? В порыве безудержного ликованья ему, словно школьнику, отпущенному на каникулы, хочется сорвать с себя фуражку, подкинуть ее вверх и закричать на всю улицу: «Тэя здесь! Тэя! Тэя!» — пусть все, все знают об этом!

С разбегу он врезается в волнующееся людское море, наступает кому-то на ногу, толкает кого-то плечом. Какая-то толстуха, остановившись в недоумении, кричит ему вслед: «Извините, пожалуйста!» «В самом деле, нельзя так, словно с цепи сорвался», — думает он и замедляет шаг, идет неторопливой походкой, поглядывает направо и налево, то на одну девушку, то на другую, пытаясь в каждой из них узнать ту, единственную.

Как только он заметит ее издали, он небрежно кивнет, а когда они поравняются друг с другом, скажет с напускным удивлением: «О, кого я вижу, сударыня! Какими судьбами в наши края?» Надо же ему как-то показать свое полное безразличие к ней… Впрочем, зачем притворяться, не нужно ему никаких уловок…

Он человек прямой, не станет он разыгрывать из себя этакого повесу, дураком себя выставлять. Еще, не дай бог, обидит ее такой глупой выходкой. Хотя какие бы слова он ни сказал, его взволнованный голос, восторженный блеск в глазах выдадут его с головой: «Тэя, все эти годы я не забывал о тебе. Я мечтал увидеть тебя. Я ждал и надеялся, надеялся и ждал!..»

Вальяжным шагом прогуливались студенты в щегольских тужурках. Приветствуя друг друга, они высоко поднимали руку, помахивая ослепительно белыми перчатками. Кое у кого перчатка всего одна, да и та одолжена на время, но поднимают они ее с не меньшим форсом.

Оприш не замечает никого. Не замечает даже важно и сановито шествующих, стуча тростью по тротуару, юнцов с волосами до плеч, самый вид которых будто бы говорит: «Поглядите, невежды, вот перед вами великий писатель! Склоните головы!» Не замечает он и хорошеньких девушек, что щебеча беспрестанно всплескивают руками, словно отмахиваются от летящих к ним со всех сторон поцелуев, не замечает и тех, что то и дело направо и налево стреляют хорошенькими глазками.

«Шляпу надо надвинуть пониже, воротник плаща поднять, — размышляет Оприш, — и появиться внезапно, как из-под земли».

— Бонжур, мосье Оприш. До чего же приятно и неожиданно встретить на гулянье столь выдающихся молодых людей!

Здороваются с ним две его сокурсницы, обе они «физички», и одна, курносенькая, с белым личиком, и не думает скрывать, что он ей нравится. Девушкам хочется пошутить, посмеяться, хочется, чтобы он за ними поухаживал.

Оприш на их шутливое приветствие отвечает что-то невразумительное и шагает себе дальше. Девушки, глядя ему вслед, покачивают головами: «Все же он, как все математики, малость не в себе, бедняжка!»

— А с кем это он там любезничает? Гляди, улыбается! — ревниво спрашивает курносенькая.

Улица кончилась, а Тэю Оприш так и не встретил. Почему же он не увидел ее? Как же так? Впрочем, чему удивляться, в такой толчее немудрено прозевать человека! Оприш поворачивает и не торопясь идет обратно.

Конечно, они и теперь могут разминуться, но это даже к лучшему: за это время он немного успокоится, придет в себя. Видно, он здорово переутомился, а от свежего воздуха совсем одурел — голова как в тумане, ноги ватные. С этого дня он непременно будет гулять. А хорошо все же, что Тэя здесь!

Он думал о ней так, словно она была ему невестой, с которой он долго не виделся, а теперь уже до конца жизни не расстанется. А для нее? Может быть, для нее он один из многих — увлечение юности. Это она для него единственная. Детская любовь не погасла в душе, несмотря на шесть долгих лет, затаилась, теплилась, выжидая, и, лишь потянуло свежим ветерком надежды, заплясали высокие языки пламени.

Видится ему, будто идут они рядом, тесно прижавшись друг к другу, медленно бредут тихими вечерними улочками, скупо освещенными фонарями, и разговаривают…

Видение тает. Парк. Веранда. Ослепительные потоки света. Музыка… И они танцуют…

Оприш, студент, не пропустивший ни одной лекции в университете, день и ночь корпящий над учебниками, мечтает. Мечтает и прикидывает, как он будет сбегать с занятий и что наврет преподавателям…

Мимо проходит высокая стройная девушка в зеленом платье, туго облегающем ее фигурку. Оприш и не видит ее хорошенько, но кажется, она посматривает на него краешком глаза.

— Тэя! — догадывается он и, поправляя галстук, шляпу, ни о чем другом уже не думая, торопится догнать ее.

Взбудораженный, как солдат, готовый ринуться под огонь противника.

У девушки тонкий нос с небольшой горбинкой (признак гордости), голубые глаза, высокие дуги бровей.

Какие были глаза у Тэи? Голубые? Нет, он не уверен. Глаза были удивительные, прекрасные, он любил их, эти всегда смеющиеся, веселые глаза. За шесть пробежавших лет, должно быть, и они изменились. Но все же овал лица, глаза и что-то еще неуловимое в облике этой стройной девушки напоминает ему Тэю.

Она? Или нет?

Девушку задержали на углу подружки; при его приближении они умолкли, а она, та, которую он принял за Тэю, смерив его пренебрежительным взглядом, словно жалкую собачонку, спрашивает громко:

— Это что еще за тип, твой знакомый?

Оприш поворачивается и уходит прочь, но ему кажется, будто он проваливается в бездну.

Не в силах больше ходить, он останавливается. Какой была Тэя? Что было самым запоминающимся, характерным в ней? Как можно узнать ее, узнать сразу, бросив лишь один-единственный взгляд? Он видит ее смеющиеся глаза, рот, в ушах у него звучат переливы ее чудесного голоса.

Появись она перед ним в своем коричневом жакетике, стоящая на ветру, трепещущая от страха перед учителем или от холода, он бы тут же ее узнал. Другой он ее себе и не представляет. Время стерло все частности, сохранив в памяти лишь общий облик, да и тот видится ему словно сквозь дымку. Он помнит ее сердцем, а не зрением, не глазами. И напрасно он теперь шесть лет спустя пытается отыскать какие-то подробности, слить их в зримое отчетливое обличье.

Стала ли она выше? Осталась ли прежней? Похорошела? Все это для него пустые, незначащие слова. Как ни старается он ее себе представить, ничего у него не получается.

Мысли бегут, торопятся, смешивая воедино прошлое и настоящее, путая его фантазии с реальностью, живыми лицами знакомых, все они мелькают, как на экране, скачут, будто оборвалась кинолента, и никак ему не выловить в этом вихре ее лица.

«Что это со мной?» — спрашивает он, проводя рукой по лицу. Мало-помалу бешеная скачка замедляется, затихает, и все возвращается в привычную колею.

И как часто с ним бывало и прежде с наступлением сумерек, в душу закрадывается безнадежная горечь. Время, что прошло с тех пор, как они расстались с Тэей, кажется ему уродливым нагромождением несуразностей, а может, его и вовсе не было, этого времени? Может, видится ему тяжелый, нелепый сон, где хлещут его апокалиптическим божьим бичом учителя, принуждая к какому-то долгу, низвергая на него потоки тщетных знаний, в которых сами они потопили свои жизни, пичкают неразрешимыми задачами, сплетенными из слов, слов, да и только. Нацарапанных паучьими лапами.

Обессиленный, он останавливается в изнеможении. По обоим тротуарам продолжают фланировать мимо него гуляющие. Стоя ему будет легче узнать ее, он не только будет приглядываться к лицам, но и прислушиваться к голосам, голос у нее не мог измениться — голос, который до сих пор звучит у него в душе.

Делая вид, что он ждет кого-то, он жадно вслушивался в голоса проходящих мимо девушек.

Сколько же здесь студентов! В медленном колыханье толпы то и дело мелькают фуражки с красными околышами, словно в поле красные маки. Девушки, болтая, смеясь, идут так медленно, что ему в яростном нетерпении хочется отшвыривать их как ненужное тряпье, крича: «Живей, живей проходите, проходите!»

Худосочная студентка в красной волочащейся по земле шали визгливо жалуется подружке: «До чего-де невоспитанны, невежи форменные… Даже не поздоровались… Ну ничего, они еще об этом по-жале-ют…» И косится краешком глаза на двух студентов в лихо заломленных шляпах и с торчащими из нагрудных кармашков белоснежными платками, правда, больше смахивающими на полотенца.

За ними шествует признанный патриарх студенчества — склонив набок голову, со скучающим видом вышагивает он, словно призовая лошадь, цедя слова, не сомневаясь, что каждое на вес золота; трость он держит за спиной, грудь выпячивает, и на ней, так и мнится, сейчас вспыхнет надпись: вождь.

«Суета сует», — бормочет Оприш, ему невмоготу любоваться этой ярмаркой, он выбирается из толпы, помятый, затюканный уличной толчеей.

Задохнувшись, словно после долгого бега, приваливается он плечом к стене, чтобы немного передохнуть. Толпа мало-помалу редеет, дробится на маленькие группки, и они в свою очередь тают, рассеиваются и исчезают на перекрестках.

Оприш едва успел пристроиться среди «столбов», вроде него подпиравших стенку, как вдруг заметил Тэю. Она шла в стайке девушек, он побежал за ней, припустил во всю прыть по широкой темнеющей улице.

Он старался разглядеть девушку получше, забежал вперед, дождался, стоя под фонарем. Девушка не спешила. Она шла, отвернувшись от яркого света. С недоумением поглядела на Оприша: чего ему от меня надо?

Неужто не она? Она! На углу девушка попрощалась с подругами. Оприш ускорил шаг, торопясь догнать ее, но, скользнув за калитку, девушка исчезла.

И снова он остался один.

Широкая улица вымощена крупным булыжником, кое-где булыжник вывалился, и вместо него чернеют ямки. По обеим сторонам улицы выстроились дощатые лавчонки, где днем торгуют жареным мясом, а теперь, в сумерках, они похожи на толстых закутанных старух, греющихся у давно потухших жаровен.

И неведомо почему, ему вдруг вспомнилась дохлая кошка возле митрополичьих покоев, которую он видел, когда был в Бухаресте.

«Господи! Господи! Что за глупость! Какая чушь!» От подступивших слез у него перехватывает горло.

Он торопится обратно, на Главную улицу. Каждый шаг отдается болью, словно кости вонзаются в мясо.

Галстук у него сбился набок, он измучен, взмок, задыхается.

Главная улица почти пуста. Воздух давит духотой, дальние сполохи озаряют потемневшее небо. И все-таки он опять и опять проходит вдоль всей улицы, он подходит ко всем, кто еще прощается, догоняет тех, что уходят, смотрит, нет ли среди них Тэи, чтобы окликнуть, задержать ее. На углу он сталкивается со знакомым, однокурсником, с факультета истории, и, схватив его за пуговицу, тянет в сторону.

— Слушай, Ион, — бормочет он и тут же умолкает. С этим хромоногим парнем он едва знаком, да и никогда он не заговаривал с ним, почти не замечал. — Слушай, Ион, — повторяет он, губы у него будто смерзлись, и, все же с трудом разлепив их, он произносит: — Ты не встречал здесь Тэю? — Они ведь из одного села, он должен с детства знать ее. — Мне бы хотелось с ней поговорить, один товарищ меня попросил кое-что у нее узнать. — Оприш доволен, что так ловко выкрутился.

Ион сперва смотрит на него во все глаза, потом расплывается в улыбке.

— А-а, любушку твою, — говорит он, продолжая улыбаться.

Оприша будто хлыстом ударили. На шее набухают жилы. Он смотрит на Иона, и пуговица, что осталась у него в руках, падает на землю. Ион, щуплый, хромоногий, с острым личиком и выступающим вперед подбородком, часто мигает, будто говорит: «Прости ты меня, дурака, не хотел обижать, а вот обидел», — и, улыбаясь, показывает десны.

Оприш замахивается, но рука его, словно отсекли ее невидимой саблей, бессильно повисает; он резко поворачивается и торопливо, чуть ли не бегом бежит по улице.

За углом кинематограф, на афише улыбается всемирно известная кинозвезда. Оприш покупает билет, заходит в зал, но нет у него терпения дожидаться конца сеанса только ради того, чтобы убедиться, что и здесь нет Тэи.

В общественном саду он не сводит немигающих глаз с женщин, что сидят за столиками в компании мужчин. Женщины сидят на открытых верандах, грациозно стряхивая пепел с сигарет и недовольно поворачиваются к Опришу спиной.

В поисках Тэи он бегает по всему парку, по самым темным, глухим аллеям, настороженно вслушивается в женские голоса. Он узнает среди них сокурсниц, которые при свете дня корчат из себя невинных недотрог. Впрочем, какое ему до этого дело? Все, все ему опостылело. Он пробегает мимо, он ищет Тэю. Поздний час. В громадном старом парке он совсем один, но ему все еще чудится, что Тэя где-то здесь, совсем рядом, гуляет не спеша по ночным аллеям.

Он встретит ее, непременно встретит, он чувствует, что они вот-вот столкнутся. Бегом возвращается он на Главную улицу — совершенно пустынную.

Накрапывает дождь. Торопится запоздалый пешеход. Из театрального подъезда выходят последние зрители. Ветер гонит по мостовой сор, обрывки афиш. Придерживая юбки руками, улицу переходит гулящая, и сама она кажется лоскутком, гонимым ветром по мостовой.

Словно сквозь туман видит Оприш идущего Дудулю. Он шагает, будто вбивает в землю сваи, руки он держит за спиной, под плащом, плюется и ругается…

— …Извольте знать, сударь, они отбыли… а точнее сказать, укатили, да, да, в полдень, а в котором часу? Не помню… И дама вместе с ними… Черт бы их всех побрал!.. Отбыли!.. Да, да, уехали, на автомобиле, к дядюшке…

Оприш слышит и ничего не понимает. Будто раскатился над ним гром, оглушил его. Он пытается что-то выговорить.

Губы не слушаются, язык одеревенел во рту:

— Уе… уе…

Пройдя несколько шагов, он все-таки выговаривает:

— Уехала?..

Ступая медленно, осторожно, словно сделался он стеклянным, словно от любого удара может расколоться, возвращается Оприш домой. Нервы натянуты до предела, до звона, так что кажется, не выдержат, лопнут; свинцовой тяжестью наливается все тело и все ниже, ниже пригибает его к такой же, как он, отяжелевшей, холодной, намокшей земле.

…Он тащится вдоль улицы. Следом за ним по краю тротуара бежит каштан, потом еще и еще — и вот уже все уличные каштаны и фонарные столбы бегут за ним следом. Сдвинулась с места площадь с черной фигурой статуи и церковь на другом конце площади — они движутся прямо на него, будто все туже и туже затягивают петлю…

Шатаясь как пьяный, Оприш по-стариковски тяжело опускается на тротуар, сжимает руками голову, уставившись под ноги.

Кривоногий фонарщик колпачком на длинном шесте гасит газовые рожки, впуская черную ночь… Надвигаясь, он все растет, он уже выше крыш, выше церкви. Не замечая, сминает он ногой полу пиджака сидящего на тротуаре человека…

Кажется, будто гигантские кривые клещи вцепились в землю, и в этих клещах спеленутый черным саваном ночи спит город…

Перевод М. Ландмана.