Избранное

ПЕРЕЭКЗАМЕНОВКА

Сон прерывается внезапно, мне чудится, будто кто-то стучит в дверь, а может, не чудится, а снится? Я пытаюсь проснуться и, протянув руку, беру с тумбочки стакан с водой, пью и ставлю на место. И снова укладываю голову на подушку. Бесцельно, без любопытства озираю я комнату. Часы остановились среди ночи. Интересно, который теперь час? Наверно, светает.

И что это мне не спится, неможется? Чувствую я себя так отвратительно и неуютно, словно накануне пил без устали или не спал четверо суток. Голова раскалывается, боль отдает в правый висок. Я слышу, как бьется у меня сердце, но бьется оно где-то возле горла.

«Простыл я, что ли, гуляючи вчера в саду? — спрашиваю я себя. — А тут еще переться в школу. И какой осел назначил переэкзаменовку на сегодня, не мог подождать до следующей недели?»

Я зеваю, потягиваюсь и приглаживаю рукой одеяло.

Тук… тук…

— Кто там?

— Я.

— Кто — я?

Из целого потока слов выуживаю только одно: «госпожа».

Тут же вскакиваю с постели, мечусь как угорелый по комнате, набрасываю на себя какую-то рубаху, раздвигаю шторы…

Ах, как нехорошо пахнет неприбранная постель. Стол завален книгами, бумагами, тут же разложена рубашка, воротничок, галстук. Одна туфля у стола, другая какими-то неведомыми судьбами оказалась возле двери. Носки посреди комнаты.

В панике быстро застилаю постель, по сути, попросту набрасываю покрывало, рубашку зашвыриваю в шкаф, зафутболиваю туфли и носки под кровать, задергиваю штору: вот так в полумраке оно как бы и ничего, а то черт знает что творится, и отпираю дверь.

Входит дама гренадерского роста, с тремя подбородками, красным лицом и прилизанными волосами. Она обволакивает меня трогательно-ласковым взглядом и от распирающих ее чувств даже слегка покачивает головой.

— Ах, господин учитель, я вас обеспокоила ни свет ни заря, разбудила, простите великодушно, — лепечет она, пришепетывая.

— Ничего, пустяки.

— Я караулила вас еще вчера, но… не дождалась…

— Присядьте, пожалуйста.

— Благодарю. Мой птенчик учится у вас в четвертом классе. Он летом слегка хворал и не мог заниматься… Нет, нет, он готовился, насколько позволяло здоровье… Бедняжка! Латынь — это сущий ад! Сердце у меня обливалось кровью, когда я видела, с каким усердием он занимается. Я ему говорю: «Отдохни, цыпленок, отложи книгу», а он мне: «Не могу, мамочка, я хочу выучить так, чтобы знать лучше всех». Все учит, учит, учит… Ах, господин учитель!..

Дама умолкает и зачарованно смотрит на меня.

— Как фамилия вашего сына?

— Моего? Кристя.

— В четвертом классе два Кристи. Ион и Павел.

— Ион.

Передо мной возникает темный, душный, тесный класс. В окно тычется зеленая ветка акации, словно разглядывая сидящего на первой парте хилого невзрачного мальчика с бледным шелушащимся лицом, слегка косенького и сгорбленного, точно он с трудом выдерживает тяжесть собственного тела.

Прямо-таки не верится, что у этакой бабищи столь тщедушное чадо.

— Помню.

Даму опять переполняют чувства, и опять она начинает покачивать головой.

Всем своим видом она как бы говорит: «Как же вам не помнить моего птенчика!»

— Он отстает, — объясняю я как бы самому себе. — Может, он у вас чем-то болен… Вид у него очень нездоровый. Почему бы вам не подержать его дома хотя бы год. Он бы окреп, поправился…

— Он у меня окреп и поправился… и латынь выучил. Он все повторяет ее, повторяет, только он застенчивый, не то что другие. Он мне говорит: «Мамочка, урок я знаю на отлично, но отвечать боюсь». Ах, господин учитель, прошу вас, не смотрите на него, когда он отвечает. Умоляю. Он ведь у меня единственный. Так хочется, чтобы он окончил лицей, поступил на медицину…

— Хорошо, мадам, — говорю я, ударяя себя по коленкам, и поднимаюсь первый. — Если он выучил хотя бы половину заданного, я приму у него экзамен. Стране нужны медики.

— Не знаю, как вас благодарить.

— Не за что благодарить.

Утренний холод, ворвавшийся в двери, пронизывает меня насквозь. Я поспешно раздеваюсь и, лязгая зубами, забираюсь под одеяло.

Но только я засыпаю, как меня будит громкий стук в окно. Я опять вскакиваю на ноги. Окно у меня высокое, рукой до него не достать, а стук такой сильный, что поразительно, как стекла остались целы.

Опять торопливо что-то напяливаю.

Выглядываю и вижу за окном своего «приятеля», банковского служащего, одного из тех типчиков, которые, случайно обедая с тобой за одним столиком в каком-нибудь третьесортном ресторанчике, при встрече говорят тебе «ты» и вообще стараются быть накоротке, а ты, бедный, только и знаешь про него, что зовут его Милу или Митике, что родом он из твоих краев и хорошо вальсирует, что, впрочем, не так уж и мало.

Рядом с «приятелем» стоит незнакомый мне верзила с гайдуцкими усами, в соломенной видавшей виды шляпе, в сером прорезиненном плаще, из-под которого торчит кусок стыдливо подоткнутой рясы. «Ах, батюшка, вот оно что».

Оба они, и «приятель» и «батюшка», похоже, провели веселенькую ночь: лица у них красные, помятые, невыспавшиеся.

— Это я, мон шер, не пугайся, пришел попросить тебя об одном маленьком одолжении. Рекомендую, мой дядя из Крэкэтуре… понимаешь, у его сына, то есть у моего кузена, была переэкзаменовка по латыни.

— И что же?

— Завалил! — мрачно заявляет «батюшка» в соломенной шляпе. — Вы его оставили на другой год.

— Как фамилия?

— Илие Крумпэне, шестой «Б».

— По-другому я поступить не мог. Он ничего, ничего не знает, ну просто ни в зуб ногой!

— Ну и что с того. Экий вы, право…

— Дядя, не мешайте… Послушай, дружище, меньше принципиальности, больше снисходительности… Неужели трудно переправить отметку?..

— К сожалению, Комиссия подписала экзаменационные списки и представила в инспекцию.

«Батюшка» мрачнеет, надвигает шляпу на лоб.

— Ну и порядки у вас! Ей-богу! Ну и народ! Неужели по-человечески договориться нельзя?

— Нельзя. Поймите же, вы человек ученый, должны понимать, что при всем моем снисхождении, при всем старании я не могу идти против правил. Вы бы не стали служить дважды подряд обедню?..

— Стал бы! — не задумываясь, сказал «батюшка».

— Что-то не верится. Во всяком случае, я не могу. Я не в состоянии ставить ученику удовлетворительную отметку, если он перед всем классом и экзаменационной комиссией нес такую околесицу, что уши вяли.

— Очень жаль, шер ами…

— Мне тоже.

Я закрываю окно и еще долго слышу, как дядюшка зычным дьяковским басом, или, как говорится, луженой глоткой, гундит, проклиная «чертовы порядки», не забывая при этом помянуть всех святых от первого колена до последнего.

По дороге в лицей я сталкиваюсь с экзекутором из городской управы. Вначале он справляется о моем здоровье, затем интересуется, хорошо ли я спал, потом конфиденциально сообщает мне о перемещениях в правительстве, заверяет меня, что скоро оно вообще пойдет на отдых и к власти придут «наши». Наконец, как бы между прочим, он вспоминает, что у него ко мне разговор весьма деликатного свойства. Дело в том, что в моем классе учится его сын. По некоторым предметам у мальчика есть «пробелы». Как классный наставник, я при желании мог бы ему помочь. Как говорится, взять его под свое крылышко. Мальчик исключительных способностей. Может копировать все, что угодно. Недавно, к примеру, он показывал, как летит и стрекочет аэроплан, сам господин префект был в восторге.

Я дипломатично заверяю муниципального экзекутора, что «сделаю все от меня зависящее», и вхожу в лицей.

В коридорах толчея. Загорелые, выросшие за лето до неузнаваемости, оболтусы снуют из класса в класс. Озабоченные родители стайками прохаживаются по коридору, церемонно здороваясь с преподавателями, которые их едва замечают. Родители навьючены одеждой и книгами своих отпрысков, лица у них усталые, запыленные от дальней дороги.

Дожидаясь конца экзаменов, они горячо обсуждают, что важнее: немецкий язык или латынь, спорят так, будто сами собираются завтра же сесть за парту…

Пообедав в ресторанчике, отправляюсь домой в надежде отдохнуть и узнаю от квартирной хозяйки, что меня уже разыскивал некий господин.

— Ах, вот и он!

За мной по ступенькам поспешно семенит бодрый старичок, молодцевато расправив грудь в старом, поношенном пальтишке.

— Отставной капитан Блынду, — сообщает он, задыхаясь, и протягивает мне руку.

У него сильная одышка, лицо серое, землистое, усталое.

Приглашаю его в комнату, предлагаю стул.

— Спасибо, — говорит он, еле ворочая языком.

Из груди у него вырывается астматический клекот, свист, шипение — эти осенние туманы просто сведут его в могилу.

— Господин учитель, мой сын учится у вас в седьмом классе… — Знакомая песенка, все так начинают.

— Ремус? — уточняю я.

— Так точно, Ремус. Я буду вам чрезвычайно, так сказать, признателен, если вы переведете его…

— Никак невозможно. Он совершенный невежда.

— Сам не понимаю… учит, учит… не понимаю… Но я был бы чрезвычайно… пожалуйста, в последний раз…

Он опускает глаза и совершенно сникшим голосом жалуется:

— У меня их восемь. Четверо в начальной школе, двое в лицее, одна в коммерческом училище, другая в учительской семинарии… Я мечтал, что после лицея Ремус изучит право и… Знали бы вы, как мне тяжело приходится…

Старик молчит. Я тоже.

Я хорошо помню его сына, заносчивого, самодовольного, с брезгливой миной мальчишку, одетого всегда с иголочки, пустослова и крикуна, сравниваю с этим астматическим, тихим старичком в потертом, заношенном пальтишке.

— Живется вам трудно, а лишние деньги тратите: одевать мальчика по последней моде вовсе не обязательно.

— Разве это я? Ах, господин учитель, все жена. Она души в нем не чает, прочит блестящую карьеру. Не спорить же с ней? Вы женаты?

— Нет.

— Женитесь, тогда узнаете.

После ухода отставного капитана Блынду ко мне, почти не стучась, врывается расфуфыренная энергичная женщина и без приглашения плюхается на стул. Я едва успеваю выхватить из-под нее галстук. Комната тут же наполняется одуряюще сладостным запахом духов.

— Ну и высоко вы забрались, господин учитель, — говорит она таким тоном, точно мы с ней давние друзья.

Слово «учитель» она произносит кокетливо, нараспев. Судя по всему, кокетство она пускает в ход часто, как испытанное и верное средство. Все более убеждаюсь, что это какая-то здешняя львица. В прежние времена она была, очевидно, вхожа даже в кабинеты министров, с тех пор у нее остались несколько развязные манеры и умение скрывать возраст под слоем румян.

Она извлекает из сумочки длинную сигарету.

— Вы курите?

— Нет.

— Боже, какой вы милый. Будь у меня дочь, лучшего жениха для нее и не сыскать.

Она прищуренным взглядом окидывает комнату, несколько задерживаясь на неприбранной постели, скользит дальше, уже не удивляясь ничему: грязное полотенце висит на гвозде, у дверей ремень, на котором я правлю бритву…

— И долго вам пришлось бегать в поисках этой голубятни? — спрашивает она лукаво. — Зачем вы забрались на такую верхотуру? Хотите быть ближе к небу?

— Здесь спится лучше.

— Вы увлекаетесь нецивилизованными народами? — спрашивает она, скользнув взглядом по портретам на стене.

— Нет.

— Это не папуасы?

— Нет. Это Ибсен и Стриндберг. Писатели.

— Да? Как же! Как же! Я читала! Где вам удалось достать такие чудные портреты? Я ни у кого таких не видела. Помню, сколько пролила я слез школьницей над романом Стриндберга «Идиот».

— «Идиотом» Стриндберга увлекались многие, — подтверждаю я. — И еще «Гамлетом» Ибсена.

— Этого я тоже читала.

— Забавно.

— Еще бы. Я хохотала до истерики. Ну, бог с ними, с писателями… — говорит она, чувствуя себя на литературной почве не слишком уверенно. — О них хорошо беседовать зимой у камина или летом на пляже… Неужели и вправду нельзя было подыскать комнату не на чердаке? Вы человек приличный, с положением… — с укоризной говорит она и стряхивает пепел.

— Искать комнату хлопотно. Мне и эта подходит…

— Поручите это мне, я подыщу уютное гнездышко…

— ?..

— Нет, нет, вы не подумайте, я обожаю холостяцкие комнаты. Здесь такой поэтический беспорядок, такая непритязательная мебель…

— За порядком следит прислуга, а мебель подбирала хозяйка.

Она гасит сигарету, громко защелкивает сумочку и переходит на серьезный тон:

— Господин учитель, заверяю вас, если бы не некоторые обстоятельства, я не стала бы вас беспокоить. — В слово «беспокоить» она вкладывает весь сарказм, на который только способна. — Надеюсь, вы догадываетесь, о чем речь?..

— Догадываюсь.

— Тогда, сделайте милость, избавьте меня от необходимости просить. Вы переводите моего сына в следующий класс, я везу его в Бухарест и устраиваю в более приличную школу.

Я, кусая губы, чтобы не рассмеяться, смотрю на нее в упор и думаю: «В более приличную, это в какую же?»

— Никак не могу, — говорю я.

— Невозможного нет. Все возможно. Важно желание.

— По письменной работе ваш сын получил тройку с натяжкой. На устном стоял как истукан и молчал. Кроме меня, были еще три учителя, инспектор.

Разглядывая пальцы, унизанные кольцами, она бормочет как бы про себя:

— Инспектор — нуль! С ним я в два счета договорюсь. Главное — вы…

— Нет. Не могу.

Мы с минуту молча пристально глядим друг на друга, глаза, в глаза. Ее взгляду мог бы позавидовать удав, уставившийся на кролика. Лицо у нее злое, змеиное, глаза холодные, острые, губы поджаты; будь у этой змеи яд, она бы не задумываясь ужалила меня.

— Вы, кажется, подвизались на поприще учителя?

— ?..

— И собираетесь продолжать свою деятельность?..

— Увы, нет. Я по профессии юрист, хочу заняться адвокатурой. Профессия учителя столь неблагодарна… сами видите…

Она меня обрывает резко и надменно:

— Адвокатом вы не будете! Это я вам говорю! Уж поверьте. Мой деверь — будущий министр юстиции… Он не откажет мне в маленькой просьбе…

Я спокойно и насмешливо смотрю ей прямо в лицо. Это выводит ее из себя.

— …Да что говорить с деревенщиной!..

В лютом бешенстве она хватает со стола сумочку и выскакивает из комнаты, так хлопнув дверью, что со стен сыплется штукатурка.

Перевод М. Ландмана.