Избранное

УЛЬЯНА

Далеко за полдень ясное и жаркое небо будто саблей вспорол истошный, душераздирающий вопль:

— Караул! Жизни лишают! Вор! Люди добрые, помогите! Убивают! Во-о-рюююга!

Поначалу все на миг оцепенело. Перестали трепетать листья на деревьях, остекленел воздух. Насторожил гребешок сидевший на задранной тележной оглобле петух и, подняв одну ногу, дал курам знак молчать — цыц! Свинья, что паслась на привязи, припустилась во всю прыть бежать вокруг колышка, едва не удавилась.

Но, узнав знакомый голос, петух спрыгнул со своего насеста к подружкам, свинья мирно принялась рыться в земле. Разлегшийся в тени церковного сада поп сложил газету, которую он взял почитать у нотариуса, так как вот уж несколько дней был в ссоре с учителем, — и, сунув газету под голову, зажмурил глаза и задремал.

В это время в селе лишь он да два-три старика инвалида — вот и все мужики, остальные от мала до велика в поле. Пшеница давно созрела, колосья, набухнув до предела, грозили вот-вот осыпаться на землю. Палящий зной мог в любую минуту смениться грозами, ливнями, градом.

На улице перед воротами, каждая на своей лавочке, сидели старухи: пряли пряжу, сплевывая кострицу, убаюкивали внучат, когда те, проснувшись, поднимали крик, — и болтали, болтали без умолку и о том и о сем, как оно и положено старухам.

— Опять Костан драку затеял со своей благоверной, — сказала одна.

— А чего ему еще делать?

— Скучно, вот дурью и мается.

— И то верно. Умрешь со скуки. Днем спи, ночью воруй.

— Ох, призовет их господь на страшный суд да спросит…

— Чего спросит?..

— Ясно чего: ты Настасьиных кур резал? Ты попову пшеницу воровал?..

— И велит дьяволу нанизать их на вертел — и жарить, жарить…

— …Караул! Убивают! Во-о-рю-ю-га!

Старухи опять примолкли, повернув головы туда, откуда взметнулся крик. Костанова «благоверная» со всех ног улепетывала со двора, но, зацепившись за что-то, растянулась, юбка у нее задралась и оголила все потаенные прелести.

Тут же вскочила она на ноги, но не торопясь прикрыть наготу, а испугавшись, что супруг ее настигнет.

Костан, сделав вид, будто догоняет ее, потопал ногами и помахал в воздухе пучком крапивы, зажатым в гигантском кулаке:

— Вот я тебя!

Костан, сын Шакалюхи, был весь будто из камня высеченный: высокий, статный, широкоплечий, лобастый, с орлиным носом; чистенький и выхоленный, как поп. Глаз от него нельзя было оторвать. Бабы всегда гадали, каков же он был в молодости?

В свои пятьдесят с лишним лет он еще запросто подымал мешок с пшеницей в пять пудов.

А в молодости был он парнем бедовым. Не приведи господь было кому схлестнуться с ним, встать ему поперек пути. Если против него шли двое, он принуждал их драться между собой; если противников бывало больше, он хватал в руки тяжелую палицу с железным наконечником и размахивал ею вокруг головы, никого не подпуская. А кому удавалось вскочить в круг, того настигал нож. Многие смельчаки, поднимаясь по ступенькам к богу в рай, поминали недобрым словом Костана.

Но мало-помалу Костан остепенился, оставил свои молодецкие игры, предоставив их желторотым шкодникам и похвальбишкам, а сам зажил тихой жизнью вора. И днем и ночью подбирал он лишь то, что плохо лежало. Все это знали, и все помалкивали. Кому же охота с таким связываться. Подстережет он тебя где-нибудь на дороге, подойдет и спросит: «Далеко ли, мол, собрался?» Только тебя и видели. Даже жандармы предпочитали обходить его стороной, благо не оставлял он никаких следов.

И Ульяна была баба ему под стать, крепкая, выносливая: побои она сносила с упорством великомученицы, но, бывало, вдруг лопнет у нее терпение, тогда только держись: швыряет ему в голову все что попадет под руку — котел с горячей мамалыгой, кастрюлю с кипятком, секач… Впору бы и ей было угомониться, немолода она была, волосы у нее давно побелели, да где там, недаром говорится: горбатого могила исправит.

Подобрав подол, Ульяна через лаз перемахнула на соседнее подворье. Настасья пряла в сенях и, завидев непрошеную гостью, подумала: «Вот уж по ком я не соскучилась».

И недели не прошло, как Ульяна стянула у нее двух жирных, откормленных уток. Настасья готовила их на продажу, чтобы купить себе к петрову дню обновку, — вот и купила!

— Опять я к тебе схорониться, Настасьюшка, — проурчала Ульяна.

— Слава богу, места всем хватит. Заходи, коли пришла. Вот только…

— Уж ты поверь, Настасьюшка, не я их у тебя украла. Отсохни у меня руки, ежели я… Все он! Он, ворюга!.. Покарай его господь! Зажарил их, сожрал, а уж тогда сознался, откуда они!

— Мы не богаче вашего, тетка Ульяна.

— А то я не вижу? Я ж говорю: ворюга! Я ему: «Бога ты не боишься, окаянный, у бедняков, у соседев красть. Накажет тебя господь!» Ты уж не серчай, милая, есть у меня пятнадцать утят, как подрастут, тебе верну двоих. Как только подрастут, так твои и будут…

Настасья понимала, что случится такое в тот самый час, когда рак на горе свистнет, но промолчала. А Ульяна, задрав подол юбки, стала разглядывать обожженные крапивой ноги.

— Смотри, какие волдыри вскочили, чтоб ему пусто было!..

— Ты только в холодной воде не мочи, ноги-то…

Ульяна, не поднимая головы, оправила юбку и спросила:

— Симион твой вернулся?

— Нет еще.

— Нынче скот вздорожал, особливо дойные коровы. Илие, сын Нику, продал старого вола за шесть тысяч. А за вашу буренку тысчонок восемь отвалят, не меньше. Это уж как пить дать…

Настасья только губы поджала: «Откуда же она про корову знает?» Разговор о продаже шел ночью, после ужина, и старосту подняли еще до свету, в другое время он, может бы, и люто осердился, что среди ночи приперлись, да ему самому нужно было на ярмарку. Симион с сенокоса вернулся поздно, и ужинать сели поздно, за ужином и завели разговор. Выходит, Ульяна под окном подслушала. От нее любой пакости жди. Ах ты, страсть какая!

Она вдруг живо представила себе глухой лес где-нибудь возле Кобора, куда и птицы не залетают. Симион идет по дороге, чуть подвыпив, как и полагается после удачной продажи, а Костан притаился в засаде, потом выходит навстречу Симиону с поясом в руке и отнимает деньги.

— Господи-владыко, не оставь нас! — бормочет Настасья вслух.

Была она еще молодая, всего третий год замужем, но детей у нее не было. Бабы болтали, будто из-за этого разлад у нее с мужем, оттого, мол, и исхудала, как шкелет, а ведь девкой какая видная да ладная из себя была. Иссушила ее тоска. Разве ж узнать ее, прежнюю, в этой замученной, испитой женщине. Про худобу ее бабы тоже нехорошее говорили. А за три года она и впрямь изменилась, не узнать: прежде веселая была, певунья, а теперь будто подменили. Тихая стала как мышка, по дому и то на цыпочках ходила.

Хотелось бы Настасье с Ульяной жить как положено по-соседски, мирно, в ладу, да никак не выходит. После каждого Ульяниного прихода чего-нибудь в доме недосчитаешься. Симион ворчал: «Гони ты ее в шею! Зачем старую паскуду приваживаешь?» А разве она приваживает? Разве она рада ее приходам? Но не может она выгнать из дому человека…

Вечерело. В село пригнали стадо.

Симион мог вернуться с минуты на минуту, а старая ведьма все не трогалась с места, будто приросла к скамье и оторваться не может. Настасья отложила пряжу, пошла во двор. Налила корове воды в поилку на случай, если Симион ее не продал, собрала хворосту на растопку, кочерыжек кукурузных: пора было уже ставить мамалыгу.

А Ульяна все не уходила. Смеркалось. В домах зажигали лампы. Настасья никак не решалась сказать соседке, уходи, мол, та была чуть ли не вдвое старше, ей бы самой догадаться, не стоять у нее над душой, уйти. Но Ульяна все медлила, медлила…

Когда вернулся Симион, Настасья уже изнемогала от усталости. Задурила ей Ульяна голову никчемными разговорами. Но слава тебе господи, Симион был навеселе, корову он продал удачно и, как полагается румыну, зашел в корчму, выпил на радостях.

— Ну что, тетка Ульяна, опять ты тут?

— Не от хорошей жизни, милок.

— Жила бы как все, не жалилась бы. Беспокойные вы. Не сегодня завтра помирать, а все не угомонитесь. На тем свете за все поплатитесь…

— Чего мне про тот свет загадывать, коли на этом жизнь никак не уставится? Будь она неладна!

— За сколько продал-то? — спросила у мужа Настасья.

— За восемь тысяч двести.

— Повезло! — одобрила Ульяна.

— Повезло, — согласился Симион. — Потому как приехал я на ярмарку затемно, а тут подвернулся какой-то тентюх, ненашенский. Опосля навезли дойных коров, хоть пруд ими пруди, а я уж к тому времени свою продал… Вот ведь как оно повезло!..

Симион швырнул на кровать кожаную сумку, снял кафтан, грузно уселся на стол и, достав из-за пояса тряпицу с деньгами, протянул жене:

— На, положь в ящик.

— А тут все? Сосчитал ты? Может, не все?

— Вот, дуреха, сама пересчитай.

Настасья развязала тряпицу, разложила деньги на столе и стала пересчитывать. Сосчитав, она снова завернула деньги, положила в ящик и заперла. Ключи положила на стол.

Глаза Ульяны из темного угла сверкнули раскаленными угольями. Она медленно, как бы нехотя поднялась.

— Ой, пожалуй, пора мне, — сказала она елейным голосом. — Засиделась я. Мой, видать, уснул. Чтоб ему совсем не проснуться!

— Иди, иди, тетка Ульяна. Я б тебе у нас постелила, да боязно с твоим-то связываться, осерчает.

Настасья проводила соседку до калитки. Было поздно, луна еще не взошла, но звезды сияли вовсю. Сквозь листья акаций поблескивали светлячки деревенских окошек. Собака рванулась с привязи.

— Ты на ночь собаку не отвязывай, — попросила Ульяна. — А то не ровен час опять драться станет, к тебе прибегу хорониться. Больше не к кому.

В комнату через окна, глядевшие на закат, медленно прокрадывались сумерки. Мутный воздух густел, наливаясь тьмой. Воцарилась ночь. Только глазом, привыкшим к темноте, можно было различить кровать, где спали супруги: Симион с краю, Настасья у стенки. На столе, высясь горой, лежали сложенные одеяла, подушки, увенчанные симионовской кожаной сумкой.

Мрак, что долгое время ютился в запечье и под кроватью, вылез, стал разгуливать по комнате полным хозяином, теперь все принадлежало ему. Из щели выбрался веселый сверчок, громко застрекотал, но вскоре, напуганный чем-то, юркнул обратно в свою норку и умолк.

Луна, с которой постепенно сдирали черную кожицу, показала свой бледный, мертвенный лик. Тусклый свет ее расстелился по всей земле белым саваном. Этот неяркий, слабый свет неторопливо побрел по полям, деревням, холмам, заглядывал во все пропасти и печные трубы, словно искал следы черного дьявола, вырвавшегося из преисподней и прячущегося теперь где-то на земле, в надежном укрытии.

Добравшись до Симионова двора, свет заглянул в трубу, приоткрыл дверь в сени, проскользнул в комнату, порыскал по углам, пошарил под кроватью и, ничего не найдя, двинулся к дверям. Выходя, он споткнулся о порог и сжался в черный клубок…

?..

Комната опять погрузилась во тьму. Бесшумно затворилась дверь, прикрытая дьявольским крылом. Ночь…

Настасья повернулась на бок, перестала храпеть… Где-то вверху, среди мрака и тишины, забилась и зажужжала муха, попав в паутину.

Звякнула на столе ложка, столкнувшись впотьмах с миской.

Симион проснулся. Голову ему точно сжало железным обручем. Во рту была горечь: послевкусие от выпитого.

Он вытер губы, потер руками лоб, откинул одеяло: жарко, тягостно, душно… И снова он закрыл глаза, приманивая сон. Но едва он задремал, большая муха ударилась о лоб.

Он оторопело вскочил, снова улегся, повернулся на бок. Лежал он с закрытыми глазами, стараясь ни о чем не думать, и чем сильнее сжимал веки, тем упорней противился сон. Раскаленным гвоздем вонзилась в него бессонница.

Опять звякнула на столе миска…

«Кошка озорничает. Не выгнала ее Настасья на ночь. Захлопоталась…»

Он осторожно откинул одеяло, встал, открыл дверь.

— Брысь!

Кошка куда-то схоронилась, не вылезала. Симион рассердился, нетерпеливо топнул ногой:

— Брысь, зараза! Брысь! Кому сказал?

Кошка и не думала вылезать. Симион принялся водить кнутовищем под кроватью, за печкой, под столом. Потом подумал, что она, скорей всего, прошмыгнула незаметно, ну и бог с ней. Он снова улегся.

Но сон как улетучился. Симион поворочался, позевал, откинулся навзничь, уставился в потолок.

— Ключи ты куда подевала?

— На крючок у дверей повесила.

Симион опять зевнул.

— Может, во вторник сходить на рынок в Лудош да купить телку, покуда деньги не разошлись?

Настасья не ответила. Он остался наедине со своими мыслями. Неожиданно для себя он вспомнил о долгах, которые не учел, распределяя деньги. Прикинул в уме, сумеет ли расплатиться со всеми и осуществить задуманное: слегка подновить плуг, купить обручи для кадушек. Вряд ли! Хоть трижды подои, все тот же удой.

В окно снова глянул бродячий бледный свет. От двери к стене проползла узкая тень, похожая на руку. Тень блуждала по стене.

Симион поначалу принял ее за полотенце, колеблемое ветерком, но тень ползла вверх и вниз, словно черная рука дьявола что-то искала, то выползая, то снова прячась во тьму. Симиона залихорадило.

— Кто тут? — спросил он осипшим, не своим голосом.

Черная рука притаилась, замерла на миг, потом вдруг выросла чуть ли не во весь потолок. Симион видел, как она шевелит пальцами, извивающимися, как извиваются черные пиявки.

Бродячий мертвенный свет влез через окно и тихонько плел свою паутину.

При этом свете стало видно, как рука опять уменьшилась, сузилась и, пятясь, как бы хотела втянуться в щель.

Волосы у Симиона на голове зашевелились. Дикий страх овладел им, он не мог оторвать взгляда от руки, которая теперь то удлинялась, выпуская пальцы наподобие щупалец, то вновь становилась маленькой. Челюсти у него точно морозом сковало, он весь ужался, боясь шелохнуться, ни жив ни мертв от ужаса. Прошло немало времени, покуда он догадался призвать на помощь господа. Он высунул кончик языка и таким необычным образом осенил себя крестным знамением. И тотчас ему полегчало. В темноте у двери что-то звякнуло, будто там уронили ключи. Симион вздрогнул и все так же языком часто и мелко закрестился. Черная рука опадала все ниже, ниже, словно теряла свою темную силу.

Тихо скрипнула дверь, и Симион явственно увидел, как тень бесовская выскользнула за дверь. Вдруг будто кто-то шепнул ему на ухо: «Деньги! Деньги твои украли!»

Он вскочил как ужаленный.

Одним прыжком очутился он у порога, потом метнулся назад, сорвал со стены ружье. Он настиг тень в двух шагах от калитки и крикнул страшным голосом:

— Стой! Не то застрелю!

— Симион, голубчик, что ты! Это ж я, Ульяна… Опять к вам хорониться от мово мучителя…

Ключи были у нее, но деньги она взять не успела.

Перевод М. Ландмана.