Избранное

МАДЕМУАЗЕЛЬ

— Ой, мама, глядите, никак, к нам кто-то идет, — испуганно проговорила девушка в надвинутой на глаза косынке, всматриваясь в черную фигуру человека, свернувшего с широкой дороги на тропинку, ведущую к дому.

Девушка была тоненькая, хрупкая, с белым, как молочная пена лицом, слегка испачканным, руки в длинных по локоть перчатках из глины, смешанной с навозом, глиной заляпаны и ноги, так как мазала она летнюю кухню. Черное, старенькое, очевидно детское платьице облегало ее, подчеркивая миниатюрную изящную фигурку.

Мать, маленького роста крестьянка, похожая на узел с тряпьем, где едва можно различить морщинистое личико с большим губастым ртом, похожим на заплату, поднесла руку козырьком ко лбу и сказала, прикидывая:

— Вроде бы мельников сын. Принесла же его нелегкая не вовремя. Опять заместо буден — праздник. А то, может, к вечеру бы и закончили.

Через несколько минут гость уже входил в ворота, сопровождаемый целой сворой надрывающихся от лая собак, а девушка, раскрасневшаяся, захлопотавшаяся, высунулась в окно и с досадой спросила:

— Мама, куда вы рожок для обуви подевали?

— Погляди в сенях, доченька, ребятишки его таскали, может, там он?

Сын мельника, а это был и впрямь он, студент юридического факультета, будущий судья, долговязый молодой человек, скуластый и высоколобый, что свидетельствует, как говорят знатоки, об уме, и с узкими, выглядывающими, как мышата из норок, живыми черными глазками, что некоторым образом противоречит прежнему утверждению и скорее говорит об изворотливости и хитрости, подошел к летней кухне.

— Мое почтение, — поздоровался он со старухой, разминавшей в руках комок глины, и, махнув рукой в сторону своих провожатых, ворчливо и виновато возвращавшихся на свои места, лукаво добавил: — Ну и страшилищ вы у себя завели! Будь я жандармом, штрафовал бы вас по три раза на дню…

— А нешто в Тритиу нету собак?

— Собаки есть, но все они хорошего воспитания, на гостей не набрасываются, — отшутился студент.

— Да и наши только лают, сроду никого не укусили.

Вскоре на пороге показалась девушка. Была она в темной юбке, в голубой клетчатой блузке — настоящая городская барышня, щечки у нее розовели, как у лучших магазинных манекенов или у фарфоровых китайских куколок, — изящная, обаятельная, красивая. Она одарила студента одной из самых что ни на есть обворожительных улыбок и попрекнула:

— С тех пор как вы у нас не были, кошка окотилась и котят утопить успели.

Они поздоровались за руку и прошли в гостиную — иначе, большую деревенскую горницу, где стоят кровати, навьюченные до потолка одеялами и подушками, где на стенах висят фарфоровые тарелки, оседланные расшитыми полотенцами, и литографированные изображения святых; здесь же вместо обычных в таких домах самодельных табуреток вокруг стола стоят покупные фабричные стулья, на которые только лишь сядешь, тут же и вскочишь испуганно, до того они скрипучие.

Тихо, уютно, прохладно, и они одни — все располагало к интимной беседе.

Студент небрежно бросил плащ на кровать, чувствуя себя здесь как дома, развалился по-барски на стуле, глубоко вздохнул, наполнив комнату кислым запахом вина.

Тишина!..

Господи, и как же давно это началось. Еще в ту пору, когда он учился в шестом классе, а она в четвертом: они писали друг другу записки с пламенными клятвами, гуляли долгими летними вечерами по лесу, собирая цветы и ягоды, целовались, ворковали, как голубки на солнышке…

Он был влюблен в нее со всей пылкостью детского сердца. Упоенный своим счастьем, зимой он ждал ее утром на морозе, коченея от холода, чтобы проводить в школу, хотя всякий раз ему приходилось идти чуть поодаль, так как она боялась, как бы учителя не увидели ее на улице с мальчиком. Он писал стихи.

Но однажды он узнал, что переписывается она не только с ним. Это был для него жесточайший удар, он даже схлопотал переэкзаменовку по математике.

С тех пор в его жизни сменилось много увлечений, и прежняя детская страсть забылась, рана зажила.

Девушка стала деревенской учительницей. Виделись они редко, раз, много два раза в году. Какой интерес был ему, без пяти минут судье, разгуливать по лесу да нюхать цветочки; на прошлое он смотрел с иронией, но… Ах, не стоила бы наша жизнь и ломаного гроша, не будь в ней этих каверзных «но»… Когда он заходил к деревенскому попу выпить стаканчик-другой вина, душа оттаивала, короста самолюбия слезала с нее, и прошлое виделось сияющим и мучительно прекрасным… И тогда им овладевало непреодолимое желание вновь увидеть ее, увидеть пусть даже такой, какой она стала, — фальшивой, деланной, учителкой, — смешно! — лишь бы только, увидеть, только увидеть…

И сегодня был именно такой день.

Подперев ладонью голову, он смотрел на ее нежно-розовое личико, пушистые волосы, которые некогда, там, в лесу, где они, бывало, гуляли, трепал шаловливый ветер, на высокий лоб с едва намечавшейся морщинкой, на голубые, обволакивающие дымчатым взглядом пленительные глаза.

«Нет, она не меняется, — подумал он, — ничуть не меняется, тот же взгляд с поволокой, приводивший меня когда-то в трепет, те же обворожительно лживые глаза».

Она, казалось, догадывалась, о чем он думает, об этом яснее ясного говорило его лицо, и опускала глаза в смущении.

— Что нового в Клуже? — спросила она, желая избавиться от смущения.

— Ровным счетом ничего, все по-прежнему, ничего там не меняется, а вот здесь час от часу все меняется: ты хорошеешь и хорошеешь на глазах, и конца этому не предвидится.

— Все это выдумки, молодой человек, все-то вы выдумываете, и про Клуж, и про меня, — она засмеялась, польщенная. — Какой у тебя чудесный галстук…

Она подошла к нему совсем близко, и он обнял ее за талию, усадил к себе на колени.

— Мариоара, Мариоара…

Он ощущал под рукой ее горячую, упругую трепещущую грудь, он целовал ее волосы, шею, осыпал поцелуями лицо, щеки; оба они замерли, безмолвно прижавшись друг к другу и боясь нарушить этот блаженный миг душевного единения.

— Я истосковался по тебе… — произнес он проникновенным голосом и так крепко сжал ее, что она чуть не задохнулась в его объятьях.

— И я…

Он знал, что она лжет, но ему было достаточно того, что он целует, обнимает ее, большего ему и не хотелось, он заученно повторял слова любви, и она тоже понимала, что он лжет.

— Мариоара, а ведь как хорошо было бы нам вернуться в те далекие годы, — сказал он и умолк, точно у него дух захватило от одной только мысли о таком невозможном счастье. Он и не задумывался о том, лелеет ли он в глубине души подобное безумное желание или оно случайно напросилось на язык под влиянием внезапно вспыхнувших чувств, о которых он еще минуту назад и не подозревал, но сейчас он дрожащими губами, казалось, открывал самую сокровенную мольбу истосковавшейся души.

— Представь себе, вернулось прошлое, да, да… Мы бродим в кокуланском лесу, собираем цветы, ищем гнезда, а кругом заливаются соловьи, и мы, — тут он нежно поцеловал ее, — …помнишь нашу песенку?

А я еще называл тебя кымпийской соловушкой, помнишь?..

— Бог мой, ты и такое помнишь?..

— А ты разве не помнишь? Неужто забыла? Неужто тебе не хочется повернуть все вспять? Неужели тебе не жаль прошлого?..

— Изредка, когда взгрустнется… Но все равно, ничего не вернуть…

— Ах, Мариоара… Все зависит только от нас. Скажи: да, и мы снова станем детьми, что рвали цветы и искали птичьи гнезда. Скажи только: да!

— Нет, нет и нет.

Она несколько раз легонько хлопнула его по плечу, обняла за шею и очаровательно улыбнулась.

Она больше не любила его, а может, никогда не любила, но ей было лестно, что этот высокомерный человек все же не забывает ее, приходит к ней, и, хотя она знала, сколь прихотлива и изменчива любовь, знала, сколь призрачно и ненадежно неразделенное чувство, все же сердце ее отказывалось поверить в эту непреложную истину, она уверяла себя, что он любит ее по-прежнему, и счастливо улыбалась от мысли, что совсем скоро она сделается женой господина судьи.

— А если я тебя похищу… Возьму и увезу с собой в Турду или куда-нибудь еще, и настанет для меня совсем другая жизнь… а уж какая, будет зависеть только от тебя…

— Оставь меня и не трогай, — ответила она, шлепая его по руке, слишком уж настойчиво пытающейся проверить, как забьется у нее сердце. — Ты для меня и сейчас слишком важный, шею повернуть не можешь, а что же будет, когда ты станешь судьей и судейский воротничок совсем сдавит тебе шею?.. И все же я любила тебя… Ты тогда зря поверил другим, а не мне… Оправдываться было глупо, да и как я могла доказать обратное?.. Никак!..

— А если начать все сначала?

— Ты просто выпил лишнее… Что-то от тебя сильно вином попахивает.

— Здравствуйте, — произнес с порога чей-то громкий голос.

Мариоара вскочила как ужаленная, лицо у нее вспыхнуло, она бросилась к окну, приводя в порядок одежду, прическу.

— Проходите, милости просим.

— А-а-а, вот вы где… «Вы у окна, закованная в цепи одежды розовой июльского заката…» Что за божественный вид! — продекламировал, все еще стоя на пороге, учитель из Бею, великан с длинными волосами и в зеленых очках, счастливый обладатель богатого арсенала звучных, громогласных, поэтических слов.

Он долго, церемонно целовал руку «коллеге», восторженно глядя ей в глаза, что «вобрали в себя всю голубизну кымпийского неба», и после нескончаемо длинной тирады широким жестом указал вдаль, как бы намереваясь рукой пробить стенку и выйти в эту самую «даль»…

Со студентом он поздоровался за руку, как старый приятель, хотя познакомились они недавно, этим каникулярным летом, но были уже накоротке, говорили друг другу «ты».

— Где это вам удалось раскопать такие прелестные цветы? — спросила девушка, беря у него из рук букет, ни секунды не сомневаясь, что цветы предназначены именно ей.

— Очаровательнейшая из коллег, вам в угоду господь бог усеял Кымпию цветами, а небо звездами…

— Будет вам нести вздор…

Она вытащила одну фиалку и кинула в него, угодив ему прямо в лицо, потом зарылась носом в букет и посмотрела томным, ласковым, чарующим взглядом, который убивает наповал всех желторотых романтиков, а также и глубокие поэтические натуры вроде господина учителя.

Сердце учителя забилось, запрыгало как мячик, готовое выскочить из груди, но, увы, где-то возле горла наткнулось на преграду из сбившихся в кучу слов, уже намеревавшихся излиться, если бы… если бы им не помешало появление нового гостя, а именно господина нотариуса, маленького, толстенького, хотя и крепко сбитого молодого человека настолько необъятной ширины, что трудно было сразу определить, где он шире — в плечах или в талии. Глаза у новоявленного гостя испуганно забегали, точно он столкнулся лицом к лицу со смертельной опасностью; он изо всех сил старался сохранить независимый вид, и чем больше старался, тем меньше ему это удавалось…

— Бонжур, Мариоара.

— Ой-ой! Не жми так руку, отпусти. Мне же больно!..

— Приветствую господ мужчин… Ах, это ты, студент, расселся, прямо как у себя дома! Ах, и вы здесь, господин учитель? Фу-у, ну и жарища, прямо настоящая июльская…

Он весьма изящно поддернул брюки, чтобы не измять складку, и уселся на стул с независимым видом, хотя глаза у него все еще бегали, останавливаясь то на студенте, то на учителе, а они, надо отдать им должное, будто и не замечали его волнения, наконец господин нотариус с мольбой устремил взор на хозяйку, словно он и впрямь ожидал от нее чего-то.

Действие винных паров мало-помалу ослабевало, студент заскучал, заерзал на стуле и, закурив, стал рассеянно глазеть через окно во двор.

— А пропо́!.. Чуть было не забыл!.. — преодолев смущение, заговорил наконец нотариус, хлопнув себя по коленке. — Мариоара, ты ведь в субботу ездила в Турду, виделась с этой… ну, как ее… Лизой Поп?.. Передала она через тебя то, что мне обещала?.. Ну, то самое…

Мариоара с невинным видом улыбалась, притворяясь, что не знает, о чем идет речь, но, заметив на лице нотариуса полную растерянность и отчаяние, смилостивилась и кинула в него тоже цветком.

— Ну, конечно, виделась, — ответила она. — Сейчас я тебе дам то, что она передала…

Она вытащила из ящика стола розовый конверт и вручила нотариусу.

— А что мне ей передать? — насмешливо спросила она.

— Передай ей, что я бесконечно счастлив, что я целую ей ручки, вот так, вот так, вот так… — И он несколько раз чмокнул пальчики самой Мариоары, глядя на нее обожающими глазами.

— Ты не ездил на праздники в Турду? — спросил учитель у студента, находя, что слишком много времени уделено какому-то пустячному поручению.

Разговор потек по той проторенной, размытой колее, которой конца и краю нет и потому она наводит на всех страшнейшую скуку. Кто-то даже предложил устроить в деревне карнавал, тогда Мариоару выбрали бы королевой бала… И так далее, и тому подобное…

Уперев локти в стол, девушка трогала губами и язычком лепестки цветов и, улыбаясь, слушала, слушала… весь этот нескончаемый вздор…

— Ладно, господа, уже поздно, пора и честь знать. Хозяйке неудобно напоминать нам о правилах приличия… — первым не выдержал студент и, поднявшись, потянулся так, что косточки хрустнули.

— Он прав. Ему и в самом деле дальше всех идти. Лесом, через бугор, — поддержал нотариус, предполагая, когда оба гостя выйдут, хотя бы на минутку остаться с Мариоарой наедине.

— Куда же вы так рано? Еще и кур в курятник не загоняли.

— Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? — шутливо произнес учитель и сам захохотал.

Наступило неловкое молчание.

— Мариоара, пойди свиней загони! — крикнула мать со двора.

Все разом поднялись. Студент попрощался с девушкой за руку и первым вышел за порог. Нотариус неожиданно вернулся от дверей, вспомнив, что забыл кое-что передать для девушки из Турды. Он стал быстро вполголоса что-то говорить, Мариоара слушала с улыбкой, и только ее рассеянный взгляд, переходивший с одного кончика туфли на другую, показывал, что она его не слушает.

Учитель в это время — о великий демократ! — попрощался за руку с ребятишками и стал расспрашивать старуху, хорошо ли несутся куры, сидят ли клушки на яйцах, каков уродился лук. Как бы случайно он оказался у калитки вместе с нотариусом, который без конца передавал воздушные поцелуи для той девушки из Турды.

Тут учители повернулся и, не говоря ни слова, снова подошел к девушке на крыльце и о чем-то забубнил.

Оставшись наедине с нотариусом, студент небрежно спросил:

— И давно ты знаком с этой мадемуазель?

— Да уж года два, а то и больше… Но близко мы познакомились лишь месяца два тому назад, очаровательна, не правда ли?..

Если бы не слепящие лучи закатного солнца, повисшего над вершиной горы, нотариус мог бы разглядеть ехидную усмешку, мелькнувшую на губах студента.

— Не нахожу… Я тоже давно ее знаю… Но очаровательной я бы ее не назвал…

— О вкусах не спорят.

Так ответил нотариус, а про себя подумал: «Наверняка этот хлыщ получил от ворот поворот и теперь изливает желчь как только может». Он приостановился, дав студенту возможность уйти немного вперед, и сам достал из кармана тот самый розовый конверт, достал из него что-то и стал долго и внимательно разглядывать.

— Эй, что ты там застрял? Идем, что ли? — окликнул его студент, обернувшись. — Брось ты о ней думать, все равно она тебя не любит.

— Спорим?! Ставлю десять бутылок пива.

— Идет. Сегодня же у попа и выпьем. Проиграл ты.

Нотариус догнал его и сунул ему под нос то, что так долго рассматривал: фотографию Мариоары. Торжествующе глядя на соперника, он как бы всем своим видом спрашивал: «Ну, что ты на это скажешь?»

— Да ты ее просто выклянчил, вот и все.

Нотариус рассвирепел. Между обоими запорхали крепкие словца, такие, что никакая бумага не стерпит.

— Позвольте… позвольте… — пробасил вовремя подоспевший учитель, встав, как огромный дворовый пес между дерущимися петухами. Он взял из рук у нотариуса фотографию.

На миг ему показалось, что его зеленые очки помутнели и треснули, потому что уж слишком лицо девушки смахивало на лицо учительницы, а этого ни в коем случае быть не могло. Он протер очки, еще раз глянул, отставил фотографию, снова приблизил к глазам: нет, нет, тут было явное недоразумение.

Он быстро достал из кармана другую фотографию, сопоставил их, глядя поочередно то на одну, то на другую. Увы, сомнений быть не могло — на обеих снимках была одна и та же девушка.

— А вот вам для комплекта еще один снимок! — весело сказал студент, сунув учителю в руки еще одну фотографию.

Учитель остолбенел. Он раскрыл рот, желая что-то сказать, но впервые в жизни дар слова оставил его, и буркнул он что-то совсем невразумительное: «Черт знает что!», или: «Ничего не понимаю!» — впрочем, что он сказал, так и осталось невыясненным…

— Давно, давно бы вам пора ее узнать.

Студент спокойно стряхнул пепел и снова затянулся.

— Ну, я ей покажу… Я, я… я это так не оставлю… Я ей такое скажу, такое, чтобы она… раз и навсегда… кокетка!.. — разорялся нотариус.

Учитель порвал все три фотографии на мелкие клочки и яростно топтал их ногами, но и этого ему показалось мало, повернувшись, он презрительно плюнул в сторону дома, где еще так недавно расточал улыбки и комплименты.

— Знайте, знайте, что она самая обыкновенная… девчонка, как все другие… нет, как все они вместе взятые!.. Пойдем к попу, выпьем для успокоения. Нотариус обещал поставить десять бутылок пива.

И, шагая по тропинке в деревню, он миролюбиво урезонивал разбушевавшихся спутников:

— И охота вам ее ругать? Оставьте это на завтра! Придете, объяснитесь, а сегодня пойдем выпьем… То-то поп нам обрадуется! Верно, нотариус?..

Он шел впереди, сдвинув на затылок шляпу, шел не торопясь, вразвалку, но с высоко поднятой головой. Любовное затмение опять миновало, и был он студент последнего курса юридического факультета, без пяти минут судья, важный, высокомерный. Шел он к попу выпить стаканчик-другой винца да всласть посмеяться над этими двумя горе-влюбленными…

Перевод М. Ландмана.