Избранное

ПРЕКУБ

Прекуб обул правую ногу, пошевелил пальцами: не жмет ли, топнул по полу, будто пяткой гвоздь забивал, и, рассудив, что при ходьбе обувка еще маленько обомнется, взялся за вторую постолу.

Постола вчера вымокла, а потом весь день сушилась, на солнышке, затвердела, что твое железо, головка вверх задралась, в небо смотрит, оборы не продеваются.

Прекуб помял постолу на колене, поколотил ею об пол.

— Эй, жена, посвети-ка, а то я и до вечера не управлюсь.

Здоровенная курносая в рябинах баба зажгла керосиновую лампу.

— Давай, давай, скорей обувайся, — поторопила она мужа.

Прекуб сидел на полупустом мешке возле кровати, на постели сонно мурлыкал толстый рыжий кот. Отчаянно боролся с предрассветными сумерками чадящий огонек лампы.

Кровать незастелена, одеяло, простыни свесились чуть ли не до земли, на полу сор, солома, метла валяется…

Прекуб принарядился по-праздничному, надел шляпу с цветным шнурком, кошелек кожаный с деньгами на шею под рубаху приладил, взял суковатую палку и оглядел с порога комнату, не забыл ли чего.

— Ну, жена, пойду я, что ли…

— Ступай, муженек.

— Господи благослови, — сказал он и перекрестился.

Ощупал на груди кожаный кошелек, перекинул его на спину и вышел. В сенях темнота хоть глаз выколи. Прекуб о порог запнулся, чуть было не упал.

— Деньги, деньги пуще глаза береги, — крикнула ему вслед жена.

Прекуб отворил калитку, перешел узкую уличку, затененную старыми вязами, перешагнул через лаз во двор Оцу и, не обращая внимания на свору собак, что, заигрывая, с лаем побежали за ним следом, выбрался на проселок.

Ночь стояла ясная, тихая. С запада тянуло прохладным ветерком. Круглая белая луна над холмом Стогул гляделась капризной заезжей барыней, которая то спрячет полное лицо под вуалью, то вновь покажется во всей красе, еще белее и равнодушнее, накидывая на поля полупрозрачный молочный шлейф.

Дорога не спеша тянулась в гору.

Ночной воздух дышал покоем и свежестью, и шаги замедлялись невольно, сами собой.

Прекуб думал. Вспоминал.

Припомнил Прекуб себя деревенским пастушком, гнавшим чужих коров на вырубки неподалеку от Бею. В те незапамятные времена шумели там леса, а потом уж торчали одни обгорелые пни да чернели лисьи норы, и лисы всю ночь своим тявканьем не давали ему уснуть по ночам.

С тех самых пор и мечтает он о собственной коровенке. Ночью он бы ее пас, и под ярмом она бы у него ходила…

Да только не было ему, видно, удачи, а может, время еще не приспело, потому как, сколько бы он ни старался, не удавалось ему сколотить деньжонок на покупку коровы.

Он и овец растил на продажу, чтобы купить по осени желанную телочку, и свиней выкармливал на тот же случай, да они вдруг ни с того ни с сего враз и подыхали. А то и налоги надо было платить. Или еще какая-нибудь напасть сваливалась, и опять откладывалась долгожданная покупка. А сейчас взял он в банке ссуду, кое у кого занял понемногу, кое-что накопил, на том, на другом сберег, и собралась у него солидная сумма денег.

Как подумаешь, что теперь и у него в хате запахнет парным молоком, что не придется больше его ребятишкам вечерами с кринкой под чужой дверью скрестись, тепло, радостно становится на душе.

И побежали его мысли, обгоняя время: будет у него корова, будет и телочка, держать он будет двух коров, двух телок: одну продаст, другая тем временем подрастет, эту продаст, следующая на подходе…

Глядишь, и он себе кусочек землицы купит…

Прекубу даже жарко стало. Довольный, он подергал гайтан у себя на шее. Снял шапку, помял в руке и снова надел, залихватски сдвинув на ухо.

И запел, а знал он одну-единственную песню, которую певал еще молодым неженатым пареньком.

Голос у него был хриповатый, будто у старого дьячка, и песню он затянул старинную, протяжную про девицу-красу, что у окошка прядет пряжу, и тянулась, вилась эта песня без конца, повторяя одно и то же, будто деревенская речушка при лунном свете.

На вершине холма он остановился, вытер пот рукавом.

Внизу, в долине, будто волчьи глаза горели — светились желтым деревенские окошки.

Прекуб прикинул, где его хата, постоял и долго-долго смотрел на нее.

Голосили петухи.

Прекуб перекрестился и пошел себе дальше.

Туман на равнине голубел, разгоралось на востоке пламя, бросая отблеск на все необъятное небо.

День настал тихий, теплый. Небесная синева в белых прожилках облаков казалась мраморной. Спеющие нивы с туго-претуго набитыми колосьями просыпались нехотя, насыщая воздух сладким хлебным запахом.

Серая лента дороги обвивала холмы и вытягивалась вдруг в струнку, будто швырнул ее кто с силой на зеленый простор равнины.

По дороге тянулись телеги, отары овец, коровы, волы. Смеясь и переговариваясь, шли бабы с торбами через плечо, неся на голове корзины с домашней птицей — кто с курицей, кто с гуской.

Прибавил и Прекуб шагу, заторопился, будто поддавал кому коленками. Дорогу эту он плоховато знал, вот и посматривал на телеги из Тритень. А если уж выложить все начистоту, то посматривал он на эти телеги еще и потому, что и ходить-то он был не больно привычен.

Завидев пешего издали, хозяева подхлестывали лошадей, а поравнявшись с ним, оборачивались назад и копошились в соломенном настиле, будто и в самом деле что-то искали на дне повозки, и проносились мимо, обдавая его тучей пыли.

Многие из них Прекубу были знакомы — пас он у них овец, а они прогоняли его потом, не заплатив ни гроша, а то и платили, даже «спасибочки» говорили, да что с того…

«Чего же от них и ожидать, от богатеев, — думал он с горечью. — Не дай нам господь без куска хлеба остаться, не приведи господь с нищенской сумой под окном у них стоять…»

— Добрый день, соседушка! — окликнул его кто-то сзади на мосту Кристиш.

Прекуб, не признав голоса, обернулся.

— На ярмарку, на ярмарку. Все торопятся, — говорил, обращаясь к Прекубу, незнакомый мужичок, ничуть не смущаясь его недоумением.

— Торопиться-то торопимся, да как бы не опоздать, — отозвался Прекуб, поглядев на незнакомца.

Был он человеком лет пятидесяти, небольшого роста, с красной толстой шеей.

Из-под вылинявшего солдатского кителя торчал засаленный ворот рубашки, на голове драная шапчонка — до того чудная, Прекуб у себя в деревне отродясь таких не видывал, — а лицо с маленькими посверкивающими глазками и мокрым, лягушачьим ртом хитрое-прехитрое.

— Ох и благодать, — заговорил снова незнакомец. — Давно не видал таких хлебов, разве что в России. Под Одессой выедет конный в хлеба, его и не видать.

— А ты нешто в России был?

— А то как же? Ногу вот потерял. Воевал под Одессой, два года и восемь месяцев там мытарился.

Прекуб поглядел на него попристальнее: одна нога незнакомца не гнулась, и тянулся за ней по пыли извилистый, змеиный след.

А незнакомец пустился рассказывать о былых боях и сражениях.

Говорил он громко, отчетисто, и слушал его Прекуб с большим любопытством.

Иной раз ухитрялся даже со своим простодушным вопросом встрять в этот нескончаемым потоком льющийся рассказ о пушках величиной с амбар, о пулях больше торбы.

За разговором и дорога короче. Глядишь, они уже и до города добрели.

В городе дома высокие, того гляди, на голову повалятся.

Автомобили, телеги, овцы, коровы, норовя обогнать друг друга, стеснились в огромную толпу — ни пройти, ни проехать. К будке, где пошлину берут, — очередь. Шум, гам, толкотня, яблоку упасть негде.

— Слышь, приятель, — проговорил незнакомец, — а не заглянуть ли нам в корчму, покуда по стаканчику пропустим, народу-то и поубавится.

Отчего не заглянуть? Заглянули. В корчме от одного конца до другого тянутся длинные, узкие столы, пахнет прокисшим вином, а народищу-то, народищу — не протолкнуться!

Пробились кое-как в уголок, заказали по стопке водки.

— Удачи тебе на ярмарке! — пожелал попутчик.

— И тебе, сударь, удачи! — Прекуб не решился его не уважить.

Выпив перцовой водки, оба скривились, будто серной кислоты отведали, и утерлись ладошками.

— А ты зачем на ярмарку? Говорим-говорим, а дела у тебя я так и не спросил.

— Корову хочу купить. Без коровы в хозяйстве, сам знаешь, беда. Я уж и так и сяк, и в батраки, и на заработки, сколотил наконец малую толику деньжонок. А без коровы детишки сироты…

— Да, не сладко, — сочувственно согласился незнакомец. — А я вот лошадь надумал купить.

— Удачи!

— Удачи!

Вылили, про родню разговорились, оказалось, отец одного к матери другого сватался.

Кумовья, стало быть, родня не дальняя, сговорились, как дела на ярмарке справят, беспременно вместе домой идти.

Два часа уже ходил-бродил Прекуб по ярмарке. За коровок, какие ему нравились, больно дорого спрашивали, а старую корову он и сам ни за что бы домой не повел.

Вот и бродил он усталый, голодный, перешагивал через дышла, обходил быков, чтобы не лягнули.

Ярмарка раскинулась по долине, и ветер, что налетал вдруг внезапно при чистом и ясном небе, подымал тучи пыли, пряча, будто в тумане, людей и скотину. В воздухе, загустевшем от всевозможных запахов, висели, кроме ругани, криков и визгов, еще и рои мух, что так и норовили облепить кого ни попадя, человека ли, животину ли.

К полудню, переходя от одной коровы к другой, досадуя, что никак ему не столковаться с одним мужичком из Муреша, Прекуб услыхал, будто его окликают.

Оборотился и узнал хромоногого своего кума.

— Не сочти за труд, пособи по-соседски, — начал тот, — отблагодарю по-царски.

Прекуб молчал.

— Видишь ли дело какое, мужичок тут один нашенский добрую кобылку продает. Кобылку эту я знаю, смерть как мне не хочется упустить ее, чтоб она попала в чужие руки. Да есть тут одна закавыка, мне он эту кобылку ни за какие деньги не продаст, потому как бабы наши сильно повздорили. Бабы, они бабы и есть, сам знаешь, а мужик этот серьезный, возьми да и осерчай. До сих пор волком глядит. Пойдем со мной, сделай милость. Он возле речки стоит, в самом начале конского базара. Я тебе и денег дам, купишь мне кобылку эту, купишь и передашь, вот и выйдет ладно.

Прекубу пришло на ум, что не пристало ему в чужие дела ввязываться, да хромой все уговаривал да уговаривал, тараторил без умолку, так что Прекубу и слушать надоело.

— Ладно! Пошли! — сказал он и вперед двинулся.

Перемахнув через ручеек, что отделял конский базар от скотного, они остановились. Хромой издали показал ему кобылку, о которой велась речь.

— Торгуйся с ним до шести тысяч, — наказывал ему хромой. — Держи вот пятьсот леев на задаток, а покуда вы поторгуетесь да бумагу оформите, я ассигнацию в десять тысяч разменяю и расплачусь.

Прекуб не спеша направился туда, куда ему было указано, а хозяин кобылки стоял и будто ждал его.

Прекуб обошел со всех сторон паршивую клячонку, которая оказалась вдобавок на один глаз кривой, с пролысиной на спине, подивился про себя своему куманьку и спросил:

— Чего за свою падаль просишь?

— Такую падаль днем с огнем поискать, — ответил хозяин, похлопав лошадь по шее, — а сколько дашь?

— Четыре тысячи.

— За такие гроши свинью покупай.

— Ну так и быть, пять, — набавил Прекуб с таким видом, будто всю жизнь только и делал, что торговался.

— Давай семь, и по рукам. Да ты не смотри, что ребра торчат, ее подкормить, она гору своротит.

Столковались на шести, ударили по рукам и отправились выправлять «грамотку».

По дороге хромой отозвал Прекуба в сторону, сам весь в поту, еле дышит, тычет в нос ассигнацию в десять тысяч леев и шепчет прямо в ухо Прекубу: заплати, мол, покуда своими деньгами, а потом вместе в банк пойдем и разменяем.

Прекуб от неожиданности так на месте и замер, но лошадник окликнул его по-хозяйски:

— А ну поторапливайся! Чего застрял? Я тебя дожидаться не стану, у меня и без тебя хлопот полон рот.

— Иди, иди скорей, — подталкивает его кум, — он меня увидит, враз догадается… Я сейчас, мигом разменяю, вот бумажонка проклятущая, с голодухи с ней помрешь!..

Прекубу бумагу оформили, и деньги свои он заплатил.

А когда стал вокруг оглядываться да кума искать, увидел, что тот, дружески обняв за плечи хозяина кривой клячи, уходит куда-то с ним вместе.

— Эй, кум, кобылу-то свою возьми, а мне деньги мои отдай, чтобы и я купил то, что мне надобно!..

— Какую кобылу? — непонимающе обернулся тот. — Ты кобылу купил, владей теперь ею на доброе здоровье.

Прекуб ошеломленно поглядел на одного, другого — увидел разбойничьи хохочущие рожи, городское платье, и раскаленным гвоздем вошла в него догадка, земля у него под ногами качнулась, и стал он падать будто в пропасть…

Завопил Прекуб что есть мочи, перебудоражил всю ярмарку, потащил разбойников в городскую управу, да что толку? Лошадь куплена, и купчая в полном порядке. Ничего теперь нельзя поделать, и отпустили барышников на все четыре стороны, разошлись они один направо, другой налево, чтобы встретиться в условленном месте и поделить барыши.

Прекуб взял за узду клячонку и двинулся в обратный путь.

Возле будки, где брали пошлину, у корчмы, где пили они утром, толпился, шумел народ. Прекуб вспомнил, что у него с утра маковой росинки во рту не было. Повернул голову, посмотрел на корчму и дальше побрел.

Вышел на дорогу, что тянулась по полю. Куда ни глянь, веселый народ едет с ярмарки, разгорячен от удачной купли-продажи, охоч до выпивки и до драки.

Сам он шел по обочине, понурив голову, надвинув на глаза шляпу с пестрым цветным шнурком. За ним следом шла кобыла, опускала то и дело голову, прихватывала растущие вдоль канавы былинки.

Какой-то прохожий сердито на нее прикрикнул:

— Ишь уродина, а туда же!

У придорожного колодца Прекуб остановился, привязал к срубу кобылу, вытянул бадейку воды, напился и сел у обочины.

Перед ним журавель, похожий на удочку, уткнулся в неподвижную бесцветную воду. Лошадь зевнула протяжно и бестолково замотала головой.

Прекуб почувствовал, как перехватывает ему горло, как душат его гнев и ярость. Но он с ними сладил и только сказал по-стариковски:

— Будь ты проклята, нищета!..

Люди богатые, которые слыхали, что приключилось с ним на ярмарке, ехали себе, песни пели. В повозках сидели краснорожие мужики в съехавших на затылок шапках, с бутылками между колен, пили, орали, и телеги кренились из стороны в сторону, и колеса оставляли в пыли пьяные, кривые зигзаги.

Поравнявшись с Прекубом, они кричали:

— Гусарский конек!

Прекуб с трудом поднялся на ноги, будто с тяжелой ношей, взялся за веревку, что была на кобыле заместо узды, и пошел в гору медленно-медленно.

Солнце опускалось все ниже и ниже и повисло, запутавшись в ветках акаций на верхушке холма.

От каштанов с обочины дороги легли на поле длинные тени. Две тени ползли по дороге, лошадиная и человечья, лошадь казалась стройной, с длинными гибкими ногами, а человечья будто пополам переломилась…

Перевод М. Ландмана.