Канава

Глава 608

- Так ты хочешь пять сотен?

- Нет. Я хочу получить от тебя то, что я собираюсь получить от неё. Деньгами. Вот сделает кто-то эту девку бабой. Кто-то из здесь сидящих. У местных злата-серебра нет, да и не понесут они его показывать. Отлежится Груня денёк-другой. Да начнёт принимать да ублажать всех мужей добрых. Подряд. Кто заплатит. По десятку-другому за день. В каждый день.

Гул пронёсся по залу. Отвращение, презрение к своднику в моём лице, смешивалось с предвкушением редчайшей редкости, возможности принять в таком, прежде невиданном и неслыханном, деле участие, с оценкой открывающихся перспектив и возможностей.

Интерес у вас есть. А ваши отвращение с презрением, предки предканутутые... да хоть зажуйтесь ими! Человек здесь один, я. А если вы люди, то я нелюдь.

Я здесь всегда нелюдь. Изначально. С самого "вляпа". И все ваши мнения и оценки... интересны мне только... "ресурсно". В смысле: какие ресурсы они могут мне дать. Этика моя осталась там, в третьем тысячелетии. Здешняя - вызывает отвращение. Так что - взаимно.

- Вот прикинь, княже. Тут, в Киеве, войско в восемь тысяч душ. Все при деньгах, все хабар взяли не худой. Здесь тысяча бояр да воевод да начальных людей хоругвенных. Тысяча. Витязей славных, богатырей могучих, храбрецов дерзновенных. И все они пойдут туда.

Я ткнул своим дрючком, который крутил в руках, в сторону выбритого лобка Груни.

- Все. Толпой в очередь. Не за ради красы её несказанной, не за талантами её какими любовными, а от того, что она сестрица вам родненькая. Что в ней ваша кровь. И каждый муж добрый, кусая ей сиськи да щипая ягодицы до синяков, будет себе представлять как он не над девкой слабой восторжествовал, а над всем семейством вашим. Засаживая и заелдыривая аж до матки, ей, девке, беззащитной и бессильной, слушая её стоны да мольбы: ой не надо, ой, отпусти, представлять, как вы, любой и каждый, не на коне резвом, в корзне красном, с мечом подъятым, с очами грозными да словами суровыми, а тоже так. Тихонько постанывает да дрожит и упрашивает, ублажить тщится-старается. Кровь-то та же, ваша, родная.

Все внимательно посмотрели на обнажённую, довольно жёстко, хотя и не афишируемо, зафиксированную девушку. Отметили её безволосость в этом месте. Оценили. От отвращения "фу какое уродство", до восторга "ну них... курва курвущая!".

- Какую, по суждению вашему, люди добрые, мужи опытные, мне цену выставить? За разик? Понятно, что первыми самые горячие, да славные, да богатые прибегут. Про меж ляжек сестрицы вашей покачаться. Помять-потрепать мясцо княжёнское. Покудава оно не заветрилось. Эти-то поболее заплатят. Потом народ поспокойнее пойдёт. Которому с чувством, с толком, с расстановкой надобно. Чтобы приметить да запомнить. Чтобы домой, к своей законной воротясь, обсказать всё обстоятельно. Я, де, тую княжну смоленскую пробовал. Ничего у ей не вызолочено, самоцветами-яхонтами не выложено. Бабёнка молодая, да и всё. У тебя, супруженица моя, даже и не сравнить как лучшее, жарчее да веселее. И лечь в постель со своею венчанной, в любви да ласке. Потому как та боярыня, польщенная мужниным сравнением с великой княжной, под мужем своим расстарается.

Среди зрителей, явно, часть уже представляла своё возвращение в родные пенаты, встречу и намеченную мною ситуацию.

- Ладно, поставлю на круг... по сотне гривен. Вот, гляньте вокруг. Сидят мужи добрые, мужи вятшие. Все при деньгах. Иные и поболее заплатят, чтобы вперёд других на девку залезть. Иные и много побольше заплатят. И таких - тысяча. Итого: сто тысяч. Гривен. Ты мне такие деньги, князь Роман, заплатишь? Кто тут говорил только что: мы сестрицу выкупим? - Ну, выкупайте. Только это не всё, это первая половина. Кроме вятших людей, тут войско наше стоит. Ещё семь тыщ душ. Люди простые, мужи меньшие. Но ныне тоже с хабаром взятым. Да неужто кто из них такой случай пропустит? Которого-то второго в жизни нет и быть не может. Которого и деды-прадеды не пробовали. Домой вернуться, средь селян, соседей своих похвастать, погордиться? Все придут, позалазают. Все. Много не возьму, так, задёшево. Гривен по пятнадцать за разик. Семь тысяч раз. Ещё сто тысяч?

- Довольно!

- Коль довольно, так плати. Полтыщи, которые за первость - прощаю. Однако же и третья часть есть. После Киева чего будет? Как повезут приказчики мои рабыню мою Груньку по Руси Святой, как будут в каждом городке, в каждой усадьбе зазывать-заманивать: а кто ещё не пробовал сестрицы родненькой князя Романа, кто ей ляжки не раздвигал, в дырку не всовывал? Подходи, не зевай, плати да сливай. Годика три поездит Грунечка по отчизне нашей, поподмахивает да поахает. Под всяким на Руси мужем добрым, мужем смысленным, у которого и серебрушка есть, и хуже соседей, которые такой славный цветочек уже пораспробовали, быть не хочет. Как думаешь, князь Роман, сколь серебра соберу? Сто али два ста? Тыщ.

Я снова окинул взглядом собрание. Часть слушателей просто пораскрывала рты, вкушая "планов моих громадьё", проистекающее от устного счёта в условиях полной коммерческой неопределённости. Диапазон цен на сексуальные услуги в исполнении особ княжеского рода на "Святой Руси" не определён, достоверно характеризовать состояние рынка по данному продукту затруднительно.

- Вот, говорят, нет на Святой Руси рудников серебряных. А оно ж вот оно!

Я снова махнул дрючком в сторону животика Груни.

- Вон туда, в ту дырку, пойдёт, потечёт, валом хлынет-покатится семя всего благородства русского, всего народа православного. Как весенняя вода по канавке. По канавище. Весело, полноводно. А оттуда ф-р-р - фонтаном серебро в мою кишеню. Мешками. Только относи.

- Ты - вор! Тебя - имать! Князю - казнить! По "Правде"! По "Уставу Ярославому"!

Бедный Храбрый. Зарезать меня нельзя, а иначе он не умеет. Вот, пытается что-то из законов вспомнить. Только для этого не храбрым надо быть, а мудрым.

- Худые времена настали. Коли князь юный, в законах бессмысленный, о них рассуждает. Сказано в "Правде": "А если уведет чужого раба или рабыню, то платит за обиду 12 гривен". Она - твоя раба? Так что ж ты меня татем охаиваешь? В "Уставе" сказано: "Аще кто умчить девку или насилить...". А я девку не умчивал. Я её купил. На торгу. У гречников. Там с сотню мужей сидели, могут подтвердить. От старшины их свидетельство есть.

Пантелеймон вытащил из сумки и подал вчерашний пергамент от Павсикакия Синопского. Я развернул, показал собранию. Красиво. Заглавные буквы позолочены, шнур витой.

Что дёргаешься князь? Когда-то давно я похожее в Невестино проходил. Когда свою Трифу-гречанку похолопил.

"Я спросил у ясеня.

Я спросил у тополя

...

Была сестра родимая,

Была тебе родимая,

А стала мне... раба".

Можно и у ясеня с тополем не спрашивать - всё на пергаменте написано.

Мстислав кусал губы в ярости, и я счёл полезным пожалеть юного князя

- Я тебе больше скажу. По секрету. И пошибания-то не было. Как её вчера перед купцами на нетронутость проверяли, под свечами при народе растопыривали, так оно и осталось. Не только чем, даже и пальцем единым сестрицы вашей не коснулся. Даже за ручку не держал. Скажи кому, что девка ночь со "Зверем Лютым" на одном дворе провела, да так девкой и осталось - не поверят. А всё заботы, всё нужды государевы. В гору глянуть некогда. До чего дело дошло: даже и сестрице вашей... так это - заелдырить по-взрослому - часу нет.

Мои сильно демонстративные попытки изобразить старческие причитания по поводу захлопотанности, вызывали ещё большее озлобление смоленских князей.

- Много хочешь. Сбавь цену, Воевода.

- Тю. Не забота. Я ж с пониманием, со всей душой и к согласию устремлением. Нет денег нынче? - Давай в рассрочку. Сколько Смоленское княжество дохода даёт? Тысяч десять в год? Отдай мне свой удел, князь Роман. На тридцать лет.

- Что?!

- Что "что"? Выкупи сестрицу родную. Душу и тело её. За блага тварные, мирские. Что удел? - Пыль земная. А душу чистую, невинную, родную тебе - спасёшь. Отдай, а? На время.

Я, пожалуй, ещё бы поиздевался над смоленскими князьями. Поописывал бы в деталях какие-нибудь непристойности, которые предстоит пережить Груне. Типа обслуживания обозников, холопов или инородцев. Детализировал бы гигиенические процедуры, уместные при таком конвейерном применении. С упоминанием периодически возносимых молитв девических к братикам родненьким. Молитв безуспешных, ибо сердца у братьев каменные, сочувствия к бедняжке не имеют.

Опыт Бряхимовского похода и применения там Новожеи дал ряд реалистических деталей, которыми можно расцветить повествование. Для вкуса и запаха всем присутствующим.

Но Груня меня тревожила, ей было нехорошо. Нужно заканчивать представление, и я резюмировал:

- Итого: отбить её у меня - вам бесчестие. Украсть - опять ваше бесчестие. Выкупить её вы не можете. А оставить у меня - вам бесчестие. Чтобы вы ни сделали, по закону или против него - смерть чести. Вот она, стыдность ваша, стоит, гольём своим светит.

Патриархальность, итить её демократически. Глава дома несёт полную ответственность за членов семьи. Он обязан их защищать. Не можешь? - Слабак. Слизь гонористая.

Доходит? Мои расчёты приблизительны, можете подвигать их в ту или в другую сторону. Важно не то, что эту девчушку будут сношать толпы бородатых потных мужиков, не то, что она станет "курвой Всея Руси", а то что она ваша сестра. Ни оставить её в таком состоянии, ни вывести из него - вы не можете.

- Однако же не хочу множить вражду с князьями русскими. Я с глубоким уважением относился к отцу вашему, к Великому Князю Ростиславу. Посему подскажу выход.

Народ затих.

Это как это? Ванька-лысый загнал смоленских князей в полную ж... Беспросветную. Безвыходную. Глубоку-у-ую. Ситуация всеми понята, обдумана, прикинута. Да нет там выхода! Всё ж понятно! Дерьмо, в смысле: бесчестье, со всех сторон. Везде. Надолго. Хлебай и прихлёбывай. Или мы чего-то... не догоняем?

- Если вы не можете сохранить честь по закону, то смените закон.

Смысл фразы стучался в мозги присутствующих, но ему упорно не открывали.

- Отмените холопство. Здесь и сейчас. Если сделаете это - она (я ткнул дрючком в сторону Груниного лобка) становится свободной. И, как и положено девице в её возрасте, возвращается в родительский дом. Под власть старшего в семье. Под твою власть, князь Роман. А если нет... Русь - вся! - будет плевать вслед вам, будет насмехаться на князьями бесчестными. Которые не смогли избавить родную сестрицу от срамного дела, защитить её. И очередной добрый молодец, заливая семенем своим её ляжки будет крякать радостно: Ух, хорошо пошло, будто братьям её засадил-зашпандорил.

Благочестник молчал. Только чуть дрожали блики света на его наперсном кресте, да отстранённо шевелились пальцы, перебирая брусочки чёток. В одно ухо ему яростно что-то шептал Рюрик, с другой стороны искоса мрачно поглядывал Ропак. Попрыгучик, оказавшийся чуть в стороне, наклонив голову, внимательно разглядывал меня. Примеряется, змея подколодная. Как убивать меня будут.

Наконец Роман вскинул глаза, старательно не глядя на меня, повернулся к Боголюбскому, произнёс:

- Холопству на Руси не быти.

Они сидели довольно далеко друг от друга. Но никакие родственники, братья-племянники не мешали им смотреть. Глаза в глаза. А мне видеть. Появившийся, едва заметный торжествующий прищур Боголюбского, чуть заметный горько-злобный оскал Благочестника.

Благочестник вспомнил, всё-таки, под взглядом Боголюбского, этикет, и уточнил:

- Ежели на то будет воля твоя, Государь.

Андрей медленно отвёл глаза. Осмотрел зал. И негромко, но очень слышно спросил:

- Скажет ли кто противу слов князя Романа?

И - тишина.

Так, по воле князя Романа, отменено было холопство на Святой Руси. Про то ныне много пишут, да не говорят, что воля та визжала и корчилась. На огне вселенского, всерусского стыда, разожжённого мною под честью его.

Скажи кто сейчас, перед этой обнажённой девушкой: "Нет! Так спокон веку ведётся! Пусть будут на Руси холопы да робы!", как все поймут однозначно: чудак готов голову под мечи смоленские подложить, но княжну обесчестить. Уже не спор "за Боголюбского" или "за Благочестника", а "за похоть без стопоров".

Все молчали. Вдруг прорезался епископ Смоленский Михаил:

- Дело-то не простое, с бухты-барахты не сделается. Надоть подумать, обсудить, указ написать, на торгу объявить.

- Само собой, господин епископ. Да только девка эта, покуда ты думать будешь да словеса подбирать, у меня пока останется. В робах. Со всеми вытекающими. И в неё, вон туда, в пещерку промеж ляжек, втекающими. Тебя тоже в очередь записать? А указ у меня с прошлого раза написанный лежит.

"Прошлый раз"... Не забыли? Как вы тут дружно надо мной насмехались. - Я - не забыл. И вам забывать не советую. Про то, как прежде насмешничали и как ныне дело вывернулось.

Пантелеймон подал вынутый из сумки свёрнутый в трубочку "Указ об уничтожении холопства на Руси". Ещё во Всеволжске составлен, раз шесть переписан. В прошлый раз, когда я, поминая Второзаконие, просил князей отменить рабство, а меня всей толпой мало не в выгребную яму... чуть не порвал с досады. Теперь как найденный.

- Вот указ, Государь.

Я подошёл к помосту, подал свиток слуге, тот с поклоном вручил Андрею. Боголюбский, не разворачивая, снова оглядел собрание.

- Так что? Нет никого, чтобы против сказал?

Народ безмолвствовал. Только попукивал кто-то. Но пытался сдерживаться.

Тогда-то стукнул посохом своим в пол Государь и Великий Князь Всея Руси Андрей Юрьевич и объявил:

- Быть по сему. Делай.

Ну, я и сделал. И по сю пору делаю: жизнь-то меняется, надобно и законы к ней приспосабливать.

А начиналося оно... давненько. Ещё в первый год мой в Пердуновке, с маленькой заботы, ныне и сказать смешно: как вдовам с сиротами доброе жильё по-умному отдать.

Забавно. С одной отсечённой груди древней левантийской девочки Святая Русь - Государя обрела. От вида гладенького лобка другой - от холопства избавилась. Баба гольём - великая сила, страны и народы на уши ставит. Ежели, конечно, по уму применить.

"Указ" привёл Боголюбского в бешенство. Ибо общая фраза - "холопство отменить" - была мною детально развёрнута в ряд норм, не сразу ставших приемлемыми. Но уступать я не собирался, а он не мог сдать назад.

Норма Второзакония, об обеспечении отпускаемого раба пропитанием была расширена, по нашему климату, одеждой и обувью. В текст вбито скандальное утверждение о том, что вольноотпущенник получает в собственность "обычно используемое имущество". Один забирал коня: я на нём обычно езжу. Другой брал землю: я её обычно пашу. Норма о продолжении рабства: "прибей ухо к двери" - отсутствовала, вводилось обязательность составления письменного ряда на срок не свыше шести лет.

Полностью ликвидирован институт долгового рабства: прежде неисправимого должника продавали. Как самого, так и его семейство. Ликвидировались закупы. Вообще, как явление. Вводился запрет на вывоз рабов из Руси. А поскольку я уже, по опыту разгрома караванов на Стрелке, понял, что часто понять зачем человека везут на чужбину, невозможно, то введён просто запрет на выезд людей из Руси. Всех, кроме как по воле государя.

Наоборот, ввоз рабов на Русь, в гребцах или прислуге чужеземных купцов, означал их немедленное освобождение. "Воздух Руси делает человека свободным". Тоже уже проходил на Волге.

Конечно, мне не любо, когда русских мужиков продают куда-нибудь на галеры египетские. Но важнее другое. В стране примерно две тысячи боярских усадеб, в каждой, примерно, три сотни душ разных полов, возрастов и национальностей. Половина из них в ошейниках или браслетах рабских. Рабов разных на Руси тысяч триста-четыреста. В производстве хоть чего - доля малая. Кроме одного - власти. Они - основа власти боярской на Святой Руси. Эту власть "Указ" не разрушил, но сильно покачнул.

Не все, очень не все, ушли от своих господ. Воля... место опасное, страшно там с непривычки. Но кто хотел - смог, а кто и не хотел, а поглядевши - осмелился. Бывший холоп мог уйти на версту в деревеньку, в городок чуть дальше. А мог и ко мне, во Всеволжск.

Самим боярам пришлось думать. Отказ от сбора боярских хоругвей давал им облегчение, которым они могли воспользоваться. Если сами могли меняться.

Свобода? - Какая свобода?! Девочка, там до свободы... как до царства небесного на карачках. Мы отсекли лишь самые крайние формы. Человека нельзя продать на торгу. Иное...? - Договорные отношения. Мы все себя продаём, время своё, жизнь единственную. Нельзя завещать, заложить, обменять на иное имущество. Нельзя убить просто по капризу. Конечно, убить можно. Но не рабовладельцу, а по закону, по воле государевой.

Форм несвобод много. Оставались сословность, родовитость, патриархальность. Государство, закон, общество... это всё несвободы. Но чуть иначе.

Надо было это новое понять, покрутить, к жизни применить. Многие бояре приходили ко мне в недоумении:

- А вот же полон взятый. Отпускать?

Приходилось объяснять очевидные вещи. Что полон - пленники. Ты не можешь их продать. Но поставить в работы, расселить в вотчине - тебе никто не запретит.

Одни начинали думать, находить новые пути, поднимались. Другие... злобились.

Андрей объявил решение, я вернулся к девке. Забрал у Пантелеймона плащ, накинул на замёрзшую Груню. Её трясло. Только и успел шепнуть на ухо:

- Ничего не бойся. Если что - беги. Ко мне. Чем смогу - помогу.

Мы оба представляли её будущее. Она, может быть, ещё на что-то надеялась, а я чётко понимал - монастырская келья. Благочестник, чисто из благочестия и для благолепия, спрячет свой позор, своё бесчестие поглубже. Чтобы никто не видел, чтобы никто не вспомнил. О его унижении.

Жёсткий устав, сырые каменные стены. Молитвы. Часы на коленях на каменном холодном полу. Никаких посторонних людей, ни одного слова, кроме молитвы и необходимого "да/нет". Посты, постоянный голод и холод, бесконечное рукоделье, изнурительная работа, непрерывный надзор. Обиды, унижения, ущемления. Одиночество посреди враждебности. "Церковный дом" в карцерном варианте пожизненно.

Не бывать ей княгиней рязанской, не будет у неё множества сыновей, невесток, внуков. Не будет удивительно долгой, для "Святой Руси", жизни. Не будет ужаса пылающего, гибнущего, ставшего родным, города и сабельного удара чужеземного батыра в конце.

Простуда, кашель, жар, смерть. В ближайшую зиму. В достопамятной мне "Параскеве Пятнице" в Смоленске. Где приняла за меня страшную смерть моя Варвара.

Тут прибежала челядь смоленских, замотали, подхватили, потащили на выход. Даже и ошейник снять не успел.

Боголюбский распустил совет и позже, после часа злобного шипения по части моего законопроекта об отмене холопства и попыток побить меня посохом в кулуарах, подвёл итоги:

- Хер-рня. Такой закон, другой... Но умыл ты ростиславичей славно. То они над тобой торжествовали, а то ты их мордой в дерьмо. Славно. Круто. Твой верх. Битый-топтаный, а выкрутился да возвысился. По твоему вышло. Долбодятел. Правду сказал. Выдолбил. Умом пересилил. Над ними всё войско насмешничать начнёт. Что ни скажут, всяко слово их - брехня да глупость. Ух, как хорошо. Теперь пасись. Им теперь твоя смерть - мало. Им теперь позор твой нужен.

Он не спрашивал: как так получилась, что Груня попала мне в рабыни? Именно она, именно сейчас. Не знал и не хотел знать. Посматривал недоверчиво: все ли концы я убрал? Или смоленские раскопают "неопровержимые доказательства", как я втолковывал недавно Михалко по делам Руянским?

У меня же оставался должок.

- Государь, надо с уделами как-то определяться. Это дела твои, но, по суждению моему, тебе - твой Владимир. Перепёлке - Киев, Благочестнику... Смоленск, Ропаку - Новгород. Владимир Волынский - Добренькому. Как меж отцами вашими сговорено было. А Мачечичу - Луцк.

- Что?! Этому... хвосту драному... такой город?!

- Да. Земли мятежные, Волынь да Новгородчину, раздробить. На пять-семь уделов каждую. И поставить туда князей напрямую. Тебе поставить. Рюрика и Давида с Овруча и Вышгорода туда перевести. Племянников своих - туда же. Князей у тебя маловато. Хорошо бы Живчика в Переяславль поставить.

- Во как... А я думал - ты с ним в дружбе.

- В дружбе. В Переяславле стол повыше, чести больше. И сам он - князь добрый, воинственный. Польза будет. А Рязань себе забери. Или мне отдай.

- Ишь ты...

Самое главное дело Великого Князя - расстановка кадров. Не "подбор" - что выродилось, то и есть, а рассадка по столам. В этом поле, помимо относительно понятных экономики, воинской силы, личной преданности, густо идут наследственные, родовые представления, соображения чести, "высоты стола". И, конечно, решения Любеческого съезда. А ещё та странная ситуация, в которой мы оказались: нет князей. Ставить или подтверждать княжение можно только тем, кто принёс присягу государю. Свободных, безудельных среди них, при моих планах - просто мало.

- Иди.

- Иду. А Луцк - Мачечичу.

Связка: Агрипина Ростиславовна из Вышгородского монастыря - Любава Дмитриевна оттуда же - сын её Мачечич в Луцке... Это настолько очевидно, что Боголюбский, наверняка, просёк сразу. Но унижение смоленских князей - важнее. Так что ни сыска, ни спроса он не вёл. Да и с чего бы? - Исковые никто не подавал.

Мало годных, мало присягнувших, мало вообще рюриковичей. А простых бояр ставить... чревато. С такой формой кадрового голода я прежде не сталкивался. Как в пароксизме политкорректности:

- В коллективе должны быть два негра. У нас один. Вася, завтра приходишь на службу весь в гуталине. В чёрном.

Рюриковичи - не грибы, после дождика толпами не вылазят. И чего бы тут уелбантурить?

Решение сыскалось через месяц. Как часто у меня - скандальное. Точнее: Боголюбский принял своё скандальное. Попытавшись меня "нагнуть". А я ответил. Своим. Отчего пришлось и всей Руси "нагибаться". О чём позже скажу.

Выскочил на двор, уж собрался на коня да до дому, как заприметил в толпе стоящих бояр Попрыгунчика.

Князь Давид, в отличие от двух самых старших братьев, ростом не велик, не дороден, в одежде не блескуч. Высмотреть его в толпе непросто. Но вот, попался на глаза.

Я не пропустил мимо ушей предупреждение Боголюбского о новом витке злобы, о новой фазе охоты на меня. Сегодняшний их позор, показанная мною их слабость в деньгах, власти, уме... в неспособности защитить честь свою - немедленно уменьшило число их сторонников. Даже их собственные люди усомнились в удаче ростиславичей, в их победоносности, в милости Богородицы. Ядро их прихлебателей сжимается. И - крепчает. В своей злобе, в ненависти к Ваньке-лысому.

Истребить - не могу, слишком их много. Но можно попытаться расколоть.

"Каждый Таинственный остров взрывается изнутри".

Этот островок рюриковизны надо как-то... приподвзорвать.

- Пантелеймон. Князя Давида Ростиславича видишь? Подойди, поклонись и скажи вежливо: Воевода Всеволжский желал бы перемолвится с князем накоротке, под рукой. Не соблаговолит ли князь навестить скромную усадьбу Воеводы дабы попробовать наших походных небогатых угощений?

Дистанция - шагов тридцать. Всё та же площадка, выложенная белым камнем, где я Бастия угомонил. Пантелей сбегал, передал, прибежал назад:

- Не. Благодарствует, но не. Сам зовёт. Ну, вроде: на откушать в усадьбе князя Давида.

Клинч.

Когда-то давно в Елно я грустил о том, что просто подойти к вятшему, просто сказать накоротке пару слов елнинской посаднице невозможно. Важное - тайно. Пока ты не сказал важного - тебя не подпустят. А когда сказал... вокруг куча слуг. И всякая тайна становится общеизвестна.

Здесь хуже. Здесь определившиеся давно отношения крайней вражды, стремления к моей смерти ещё с моего побега из Смоленска. Ни он, ни я на чужую территорию не пойдём, за чужой стол не сядем. Слишком много разных... бяк мы ожидаем друг от друга. И как в таких условиях договариваться? Я покрутил головой.

- Вон Десятинная. Мои и его люди пройдутся вместе по храму, всех выгонят. Идёт?

Он может меня послать. Просто. Может - с выподвывертом. Я в положении просителя - он может гонориться и кочевряжиться.

Но - любопытство.

Может подстроить мне ловушку. И ждёт такого же от меня. Проще забить и отодвинуть.

Но - любопытство.

Победитель упрашивает побеждённого о переговорах. Какие-то уступки, предложения? Измена Боголюбскому? А зачем ещё - "под рукой"?

В РИ именно к Попрыгунчику придут киевские бояре-предатели. В моей АИ этого не случилось, но человек-то... виден.

"Любопытство сгубило кошку" - почему бы этому же свойству не "сгубить" и голокожую обезьяну?

Изменник может быть тупым, организатор измен - всегда любопытен.

Охрим с моими и вышгородским гриднями прошлись по храму, выгнали всех в нём обретавшихся. Заперли боковые двери, поставили снаружи парные посты, распахнули перед нами главные ворота между постаментами херсонесских коней. И захлопнули за нами.

Мы шли рядом, по каменным плитам пола громко лязгали его остроги. Дойдя до середины я перекрестился на иконы и свернул влево, в притвор св. Климента. Уселся там на скамью.

Попрыгунчик прошёл дальше, постоял на коленях перед алтарём. Приложился, перекрестился и вернулся ко мне.

- Присаживайся князь. В ногах правды нет. Посидим-побалакаем. Под присмотром крестника моего, Климента Римлянина.

- Крестника?

- Ага. Антоний Черниговский пытался мощи святого спрятать, чтобы нам, воровского князя сокрушителям, Киева разорителям, не достались. Да со мной повстречался. Вот и лежит ныне глава святомученика на своём месте, в святом храме, народ православный радует.

Наверняка знает. Но удивление... обозначено.

Попрыгунчик внимательно осмотрел место, скамью, стену за спиной. Сел на дальний от меня край. Вопросительно посмотрел на меня. Типа: Ну и?

- Понять хочу тебя, князь Давид. Чего ты хочешь, к чему стремишься. Мы с тобой уж встречались прежде. Лет девять назад в княжеских хоромах на Смядыни.

Он удивлённо уставился на меня. Пришлось напомнить и ту бабёнку-раскладушку, с рогатым орнаментом по подолу, которую Попрыгунчик тогда на столе раскладывал, а я мимо проходил. И как он за мной гонялся, пока местный толстый придурок не оседлал здоровенный поднос и не использовал стиль скоростного спуска на сноуборде по лестнице. Без "сноу", но с качественным стопором в форме - "фейсом об тэйбол". В смысле: в ступеньку лестницы. А Попрыгунчик, он тогда прыгать был горазд, вздумал на бедняге в чехарду потренироваться. Прыгнул. И нашёл свой собственный ограничитель. В виде дубовой двери.

Вспомнили и мелочь мелкую, но в здешних краях важную: именно Попрыгунчик вручал "гривну и шапку" - знаки боярского достоинства Акиму Яновичу Рябине в Смоленске. Я тогда, типа, спёр частицу Креста Животворящего у Евфросинии Полоцкой для Благочестника. Тот заплатил: подтвердил боярство Акиму, увеличил вотчину, добавил льготных лет. Но самому принимать клятву Акима не соизволил.

Ритуал проводил Давид. Который вздумал, после церемонии, оттаскать меня за уши. А я его за... гениталии. Кафтанчик, знаете ли, у молодого князя коротковат был, не защищал "дар божий". Пижон.

Вспомнил мельком, похихикал на забавами детскими.

Вспомнил и младенца той женщины, с характерным именем Судислав. Как там мальчик поживает? - Помер. И мать его тоже. Муж её, тысяцкий смоленский Бонята Терпилич, отошёл от дел, доживает век свой в вотчине. А какие тогда в Смоленске интриги закручивались! Я ж тогда чуть не сгорел на пожаре! Помимо разных других... поводов для преждевременной и скоропостижной.

Сколько лет прошло. Кто уже не живёт, а кто живёт, но не так.

- Да уж. А ты, княже? Ты чего от жизни хочешь?

- Жизни человеческие в руце божьей. Наипаче всего желаю я соблюсти душу в праведности да встретить свой смертный час исповедовавшись и причастия святого вкусив. Дабы предстать пред судом Всевышнего очистившись от грехов, с надеждой на безграничную милость Его.

Класс! Это говорит один из самых успешных изменников, предателей, интриганов, диверсантов, организаторов убийств "Святой Руси"!

Самое главное для христианина - успеть покаяться. "Вскочить в последний вагон". А до того... "что хотИшь - то и воротИшь". Вот почему так Варвару Великомученицу почитают: она защищает от внезапной смерти, от опоздунизма в покаянии.

Мда... Слова знает. Ритуальные. Если он в этом и останется, то я зря время теряю.

- Прозревать грядущее доступно лишь Всевышнему. Впрочем, слово это глупое. Ибо Господь не прозревает, а помнит. Он же Творец. Однажды, в минутку творения, сотворил мир. И твою судьбу среди прочих. Ему довольно вспомнить, как он тогда рявкнул "Да будет свет!", и вмиг явятся ему заложенные в ткань бытия в начале времён и твой полёт по лестнице до двери дубовой, и поднятые и раздвинутые ляжки той бабёнки на столе. И всё прочее. С тобой ещё не случившееся. Я же со своим хилым умишком, который с всезнанием Всевышнего и рядом не стоял, могу лишь делать туманные и сомнительные предположения. О твоём, как мне кажется, будущем.

"IMHO" знаешь? - Вот и ставь перед каждой моей фразой.

Попрыгунчик вежливо изобразил на лице лёгкую заинтересованность. Слухи о моём "пророкизме" до него, конечно, доходили. Не поверил. И я буду излагать, пока, чисто по логике, по знаниям очевидным, приводящим к выводам общепонятным. Но не высказываемым.

- Ты родился русским князем. Едва ты впервые увидел свет божий, раззявив ротик издал крик первый, как уже явилась цель твоя: удел. Свой. Побогаче. Стол. Повыше. В ряду русских княжеских столов. Нужды растущего тела человечьего толкали тебя к еде и питью, позже - к женщинам. К дорогим коням и одеждам. Кипение юношеской крови в жилах с годами слабело, цацки и прикрасы стали привычными. И вылезло главное. Изначальное. Цель. Удел. Княжий стол.

Попрыгунчик внимательно слушал.

Я никак не мог определить: слышит ли он меня. Доходит ли до него смысл моих слов, или он просто изучает. Меня, мою манеру, мои умопостроения. Можно слушать сказанное, можно - сказителя.

- В четырнадцать лет отец послал тебя княжить в Новгород. Но новгородцы тебя выгнали. В семнадцать - сел князем в Торжке. И снова новгородцы заставили уйти. Четыре года назад стал князем витебским. И через год пришлось отдать город. Теперь ты князь Вышгородский. Надолго ли? Твоя судьба - князь подручный. Отец, брат, Жиздор... то дают удел, то отнимают. Такая... затычка. По чьей-то милости. А годы-то идут. Прежние яркость чувств, надежды юношеские... Что дальше? Ты бегаешь, суетишься, стараешься. Выворачиваешь мозги, ночами не спишь, придумывая способ победить очередного врага. А результат? - Какой-то русский город. Грязные, злые, грубые люди. Нищие, серые, постоянно горящие в пожарах, мрущие с голода. Ты сидишь на княжьем крыльце. Судишь свой княжий суд. Моросит обложной. Серо, мокро, тоскливо. Два оборванных мужичка таскают друг у друга мокрую облезлую тощую овцу. Рассуди нас, княже. И ты делаешь своё главное княжеское дело - рассуживаешь. Ничтожный спор ничтожных людей о ничтожном предмете. Это твоя мечта? Это то, к чему ты стремишься всеми силами своей души, своего ума? Это предел твоих мечтаний? Ты ни на что большее не годен? Обманывать ради серебрушки? Резаться ради плащика? Неужели вся твоя жизнь пройдёт в этом? В бесконечных попытках залезть чуть повыше в этой нищей, грязной, холодной стране? А годы идут. Ещё десять-двадцать лет и красные сапоги к красному корзну уже не только не будут радовать, но и на больные ноги не налезут. Что тебя ждёт? Смоленск как вершина мечтаемого? После смерти старших братьев? Ты уже мечтаешь об их смерти? И что там? Смоляне тебя не любят. Какие-то глупые споры с наглыми, упёртыми, жадными вечевиками? Которые за барана готовы и сжечь, и зарезать? Которые будут кланяться тебе в ножки и плевать в спину. А при случае и ножом в бок или топором по голове... У тебя уже сыновья растут - и им такоже? Ты этого ищешь, князь Давид?

Попрыгунчик сморгнул. Откашлялся. Хмыкнул.