Клодет Сорель

КЛОДЕТ СОРЕЛЬ, САМАРА, 1918

Это была лучшая зима в ее жизни. Это вообще было лучшее время в ее жизни, начавшееся с того момента, как она притащила в комнату два таза и неполное ведро теплой воды для раненого штабс-капитана.

— Андрей, не стесняйтесь, дайте мне вас вымыть, а то вы повязку намочите. Хорошо?

Она ждала, что он хотя бы покраснеет, но Зеленин без смущения разделся догола и встал в таз, насмешливо глядя на нее. Ну что ж, что называется, не на такую напал! Она начала расстегивать кофту.

— Забрызгаюсь! — объяснила, стараясь, чтобы это прозвучало иронично.

Собственно, после этого было решительно все равно, забрызгается ли она, намочит ли он повязку. И даже потом, когда их любовь стала привычной, хорошо знакомой, как старая квартира, в которой не нужно искать, где находится выключатель, где рука сама тянется к нужному месту на стене — так вот, даже потом всякий раз, когда она вспоминала это их первое проникновение, ее начинало буквально трясти от возбуждения. Он как будто знал все то, о чем она только могла мечтать со своими прежними любовниками. И точно как грезилось, в какой-то момент резко развернул ее к себе спиной, больно стянул в кулаке волосы, и началось такое, что она завизжала во весь голос, и даже после того, как ее перестали колотить судороги, с удивлением обнаружила, что все еще визжит.

Им было наплевать, что подумают соседи, слыша беспрестанный грохот, вой и крики, доносившиеся из ее комнаты. Их вообще мало что волновало — ни холод, от которого в выстывшем доме не было спасения, ни голод, к которому они по молодости быстро привыкли. Она, стоя на коленях, вытирала светлые капли с губ, косясь снизу вверх на его искаженное наслаждением лицо, и утверждала, что лучшей пищи ее организму не надо. Смеялась, уверяла, что готова прожить исключительно на этом сытном и вкусном продукте, настойчиво предлагая и ему полностью перейти на питание подобного рода.

Никогда больше в ее жизни не было такого полного и безостановочного счастья, когда утром хотелось поскорее проснуться, чтобы его увидеть, и сразу же хотелось, чтобы поскорее наступил вечер, и было можно возле него уснуть.

Андрей был единственным, кому она призналась в своем стыдном желании, процитировав любимую Ахматову, и в тот же вечер он вытянул из брюк тонкий кожаный ремень и хлестал ее до тех пор, пока она не перестала выгибаться и кричать, пока не казалось, что она потеряла сознание. Тогда он, как ей грезилось в самых откровенных и влажных снах, прикоснулся теплыми мягкими губами к рубиновым рубцам, надувшимся на нежных ягодицах, и в тот момент, когда тонкую кожу укололи его усы, стало немножко больно. Клодет чувствовала, как от этого поцелуя из темной нижней глубины опять выползает маленький дракончик, постепенно заполняя ее всю без остатка, и, о боже, как хотелось, чтобы это никогда не кончалось!

Но быт, проклятый быт, проклятое, чертово время!

Все, что можно было продать и обменять, было продано и обменяно на продукты и дрова. И в какой-то момент все кончилось. Есть было нечего, греться было нечем. Певицы романсов больше никому не были нужны. И армии больше не существовало. Чем все это закончится — никто не знал. О том, чтобы Андрею идти и кланяться большевикам не могло быть и речи, ни за какой паек. И впереди замаячила довольно безрадостная перспектива помереть то ли от голода, то ли от холода.

Единственный выход — ехать обратно к родителям — не устраивал ровно до тех пор, пока оставалась хоть какая-то надежда выжить. Но чем дальше, тем менее унизительной казалась эта идея.

Первым об этом заговорил Андрей. Его родители жили в Екатеринбурге, на Урале, можно было бы уехать к ним — он вопросительно посмотрел на Клодет.

— А мои — в Самаре — задумчиво сказала она. — Можно и к моим.

Наутро Зеленин взял свою винтовку, завернул ее комом в одеяло и куда-то ушел. Клодет места себе не находила, как всегда, когда он убегал по каким-то непонятным мужским делам. Ей, по большому счету, было совершенно все равно, кто там у власти. После того шока, что она испытала, узнав об отречении Государя, все остальное казалось мелкой возней. Сами посудите, какая разница, кто там сидит в Петрограде — Львов, Керенский или какой-то Ульянов? Ей-то что с того? Как пела по ресторанам при одном, так и при другом поет. Сейчас, правда, ни при ком не поет, гадкие времена настали. Ну, лишь бы хуже не было. Вот только становилось как раз все хуже и хуже.

Андрей вернулся без винтовки и в какой-то солдатской дерюге вместо своей приталенной офицерской шинели, зато с солдатским мешком, довольно плотно набитым драгоценностями: мясные консервы, сало, две буханки хлеба, немного картофеля и лука, внушительная бутыль прозрачного самогона. Клодет чуть в обморок не упала при виде такого богатства, до одури захотелось уткнуться носом в плотный хлебный мякиш, вдохнуть его запах, ощутить кислый вкус плотной корочки.

Перед дорогой подкрепились. Зеленин засунул за пазуху наган — последнее, что его связывало с прошлой жизнью. Да еще фуражка, в которой на месте вынутой кокарды светился невыгоревший овал. Подхватил мешок. Клодет тоже оделась в дорогу — по-простому, без затей, даже сапожки натянула самые невзрачные, на очень низком каблуке. Повязала голову платком, глянула в зеркало — Господи, волжская купеческая дочка, хоть сейчас в пьесу Островского. Из вещей взяла самое необходимое — всего один чемодан. Сначала хотела два, но Андрей так посмотрел, что решила обойтись. «Еще выпорет!» — подумала, и маленький дракончик внизу живота обрадованно полез вверх, но она бесшумно прикрикнула на него, и он снова спрятался. До лучших времен.

Сесть удалось только в состав, уходящий на Нижний. Повезло: их даже не остановил воинский патруль, подозрительно рассматривавший всех покидавших древнюю столицу. У каждого второго проверяли документы. Но Андрея и Клодет Бог миловал.

Вагон был забит какими-то страшными толстыми бабами в бесформенных одеждах, которые разговаривали исключительно криком. Отвратительно воняло потом, несвежим дыханием, чем-то тошнотворно кислым. Клодет подумала, что сейчас рухнет в обморок, но передумала: не тот случай. Хватит изображать из себя барышню. Коли уж, несмотря на весь столичный опыт и все переживания, она выглядит как купеческая дочка, то и вести себя будет соответственно. Всё, с прошлым покончено.

Андрей протолкался в закуток вагона, втянул за собой Клодет, усадил ее на свободный уголок скамейки, сам примостился рядом на чемодане. Напротив сидел интеллигентного вида человек в пальто с бараньим воротником, в шапке пирожком. Наглый такой. Нацепил пенсне, бесцеремонно оглядел Клодет, спрятал пенсне во внутренний карман.

— Супруга? — кивнув на нее, спросил у Андрея.

— Супруга, — спокойно ответил тот. У Клодет стало тепло внутри. Даже жарко стало. Она, конечно же, много раз представляла себя женой Зеленина, вернее, не женой, а невестой. Вот она идет в венке с фатой в церковь, держит его под руку, он в парадном мундире, а вокруг все кричат и радуются. Такая пошлость. Дура она все-таки. Как была купеческой дочкой, так и осталась. И вообще, он не предлагал, а она не торопилась. Зачем? Они ведь и так вместе. А все эти свадьбы — это пережиток!

— Красивая, — отметил противный в пирожке.

— Красивая, — подтвердил Андрей и, глядя прямо на собеседника, добавил. — А вам не кажется, что это несколько неприлично подобным образом отзываться о чужой жене? Вам не кажется, что вы перешли некую грань, и теперь я буду вынужден требовать извинений для нее и удовлетворения для меня.

— Ух, какой горячий! — нагло рассмеялся «пирожок». — Наверное, офицер. Офицер?

Андрей промолчал.

— Конечно, офицер. Выправка, стать, взгляд. Краса и гордость армии. Кокарду снял, погоны снял, сел в паровоз и побежал. Армию развалили, полстраны немцам отдали, царя потеряли, правительство защитить не смогли. Зато при супруге.

Андрей напрягся и попытался встать. Клодет положила ему руку на плечо, остановила. Сделала знак глазами: не обращай внимания.

— Правильно, барышня, правильно вы его останавливаете. Пусть послушает господин боевой офицер без погон и без солдат. Чем командовали? Взводом, ротой?

— Батальоном.

— Ого! И много накомандовали, прежде, чем открыли фронт германцам и привели их шпионов к власти?

Андрей стиснул зубы, но держался. Вот уж что им сейчас совсем не нужно было, так это скандал. Клодет время от времени сжимала его плечо, как бы успокаивая. А собеседник все не унимался.

— Что, не нравится? И мне не нравится. Была у нас великая империя, мощная, сильная, все нас уважали, а, главное, мы сами себя уважали. А теперь все рухнуло. Из-за вас, между прочим, и рухнуло, господа офицеры. Не из-за либералов, как бы вы их ни ненавидели, не из-за интеллигенции, которую вы давили, да не передавили — и не передавите, не мечтайте. А вот из-за таких красавцев-офицеров, которых считали опорой трона. Ни один из вас не смог ни немца остановить, ни большевика. Один Корнилов хоть что-то пытался, и того не поддержали, предали. Все профукали, не при даме будь сказано. Ничего не смогли защитить, ни себя, ни семьи свои, ни народ, ни страну. Ненавижу вас. И вообще всех ненавижу.

«Пирожок» посмотрел на них — и вправду, похоже, с ненавистью, и отвернулся, уставился в окно. Андрей неожиданно перестал напрягаться — Клодет прямо почувствовала, как облегченно обмякло его плечо под ее ладонью. Зеленин усмехнулся.

— А вам не кажется, что вы перекладываете на наши плечи то, чего сами не сделали, господа либеральная интеллигенция? Если вас интересует мое мнение — оно вас, конечно, не интересует, но я все равно скажу — страну до черты довели именно вы. С больной головы, как говорится, на здоровую перекладываете.

«Пирожок» ничего не сказал, вообще никак не отреагировал, смотрел в окно, молчал.

— Вы почему-то решили, что кто-то будет за вас выполнять необходимую работу. И раз армия обучена стрелять, то самое просто решение — это же любому штатскому так кажется — взять и всех пострелять. Чтобы грязную, жестокую, кровавую работу делали не вы, а кто-то другой. Скажем, офицер, который вам попался в попутчики в набитом вагоне поезда, да? На него все и свалим. Вы кем, простите, служили? Присяжным поверенным, судя по умению обвинять?

«Пирожок» по-прежнему не отвечал.

— Ну, пусть не присяжным поверенным, пусть в департаменте каком сидели, в каком-нибудь из наших бесчисленных комитетов по спасению чего-то там, в союзе городов ли, в управлении по снабжению ли, в общем, занимались чем-то очень важным, а не глупостями, вроде сидения с винтовкой в окопах, правда? Ответить, я понимаю, вам, собственно, нечего. Вы правы, у нас все было. Был Государь, возможно, не самый лучший, но ведь и не самый самодур среди самодержцев. Был парламент, настоящий, как в Европе. Были пусть плохонькие, но свободы. Правительство было, не идеальное, конечно, но уж извините, какое есть. Все было, чтобы шагать в ногу с миром, работать, плавить сталь, убирать хлеб, производить станки и машины. Но вот работать-то вы как раз и не желали. Вы хотели лить бесконечный словесный поток в своей Думе, топать ногами и требовать, требовать, требовать, считая, что страна управляется вами, что это вы в Таврическом решаете, по какому пути двинется Россия. Вы издавали бесконечные циркуляры, приказы и распоряжения и никак не могли уразуметь своими чиновничьими мозгами, что такой гигантский механизм как Российская империя бумажками не управляется. Нужен механизм, система, которая бы работала сверху донизу, и только потом можно чего-то требовать, рассылая свои мудрейшие циркуляры. А вы сидели в авто без колес и требовали от него быстрой и мягкой езды.

— Это вы что, простите, имеете ввиду? — нарушил молчание «Пирожок».

— А вы не помните? В Петрограде нет хлеба, у магазинов драки в очередях, на всех заводах стачки, на улицах митинги — а чем занимается наш либеральнейший парламент? Обсуждает, сделать ли правительство подотчетным монарху, или этого никак допустить нельзя. Что будет потом со страной — вас интересовало? Нет. Единственное, чего вы желали страстно и от всей души — это захватить власть, разобрать хорошие сытные должности и сняться для истории на фотокарточку: вот, мол, мы, новые правители России. Кто-то из вас подумал, что самое главное в нашей стране, это не подотчетность правительства, а количество хлеба в магазинах? Что прежде всех циркуляров народ надо накормить? Разве с отречением царя по мановению волшебной палочки пополнились закрома? Кто-то из вас, таких умных, подумал, что солдатам в окопах элементарно нечего жрать? И не потому, что в стране проклятое самодержавие, а потому что снабженцы все украли еще в тылу. Вы подумали о том, что отречение не остановит повального казнокрадства вашей чиновной братии, что как воровали и брали взятки, так и будут? Что все мудрые указы вашего правительства никто на местах исполнять даже не собирается, потому что на местах испокон веку исполняют только собственные указы. Махнут рукой: «До Бога высоко, до царя далеко!» и продолжат брать взятки и воровать. Кто-то из вас, таких умных, об этом подумал? Кто-то попытался не указы издавать, которые все равно никто выполнять не будет, а систему выстраивать?

— Ну и какой, по-вашему, должна была стать эта система?

— Понятия не имею.

— Так, может, сначала стоило бы иметь понятие, а уж потом обвинять всех и вся — «Пирожок» усмехнулся и добавил: — Разглагольствуете непонятно о чем в данный момент именно вы. А мы как раз и пытались создать некий механизм, да не успели.

— Конечно, не успели. Вы же по поводу каждой запятой в любом указе многодневные слушания устраивали, считая, что это так важно, так принципиально! А мужику в деревне было наплевать на все ваши запятые, потому что он себя прокормить не мог со всеми вашими циркулярами и выпячиванием груди: «Мы всю Европу кормим!». А насчет механизма… Вон, большевички долго не думали, по месяцам не заседали, быстренько создали Чрезвычайную Комиссию, и система заработала как миленькая, без всех ваших хлопот. Наган, знаете, очень способствует убеждению. Можно, конечно, и без него, но это будет выглядеть гораздо менее убедительно.

— То есть, вы считаете, что нам нужно было установить военную диктатуру и расстреливать направо и налево без суда и следствия? Нет, знаете ли, нас можно обвинить в чем угодно, но руки наши чисты. И если вы считаете, что мир и благоденствие можно построить на крови, то вы сильно ошибаетесь! На крови можно построить только рабское подчинение власти. А мы как раз наоборот стремились к тому, чтобы каждый российский гражданин был свободен, так, как свободен любой европеец.

— Ну, во-первых, монархия никак не мешала свободе европейца…

— Монархия — но не самодержавие. Система, которая была в Российской Империи, не могла сама по себе превратиться в конституционную монархию. Просто не позволила бы, невозможно, здесь все построено на рабском подчинении сверху донизу, где каждый принужден исполнять указы начальства, какими бы безумными они ни были, зато сам имеет точно такое же право отдавать безумные указы нижестоящим. Вы думаете, что кто-то добровольно отказался бы от того, чтобы чувствовать себя маленьким, но царем? Не смешите меня. Все зависело только от того, каковыми свойствами начальство, вплоть до государя, обладает, плохо ли оно или хорошо. А мы пытались выстроить такой механизм власти, при котором свойства личности решающего значения не имели бы.

— Да бросьте! Ничего вы не пытались и ничем не занимались, кроме бесконечного словоблудия. Что вы сделали-то для строительства этого механизма? Что?

— А вы что для этого сделали? Вы говорите «монархия». А что ж она так легко и непринужденно рухнула? Была бы система жизнеспособной, разве развалилась бы огромная империя от каких-то демонстраций в Петрограде? Это ли не доказательство того, что и самодержавие ваше любимое прогнило уже настолько, что достаточно было легкого толчка, чтобы оно рассыпалось в прах.

— Вот тут я, пожалуй, с вами соглашусь. Дело не в том, что Николай Романов был слаб и плох, дело в том, что система требовала замены. Это понятно. Но — какой замены? На что? Что вы предложили взамен? Очередную болтовню?

— Слушайте, да почему я все время должен перед вами за что-то оправдываться? Я вовсе не министр, не облеченный властью чиновник, я всего-навсего обычный депутат Учредительного собрания, которое большевики разогнали пулеметами. Вы такой системе дифирамбы поете? Когда людей, избранных народом, пулеметами разгоняют? Это механизм власти, о котором вы мечтаете?

Андрей задумался. Клодет почувствовала, как он снова напрягся.

— Нет, знаете ли, хоть я и не поддерживаю республиканскую идею, но разгонять выборных силой оружия считаю неправильным. Однако возникает совершенно другой вопрос. Вот ответьте, господин депутат: предположим, вас не разогнали, работу собрания не прекратили, вы с удовольствием прозаседали положенное время, избрали руководящие органы, распределили должности — любимое занятие! — все очень законно и очень демократично. Теперь потрудитесь объяснить, как вы себе представляли передачу власти? Что Ленин и Троцкий, услышав, что председателем правительства избран Чернов…

— Почему именно Чернов, — неожиданно вскипел «Пирожок». Видимо, он баллотировался в Учредительное собрание не от эсеров.

— Ну, пусть не Чернов, пусть кто угодно, какая разница. Вы что, на самом деле думали, что они тут же поднимут лапки и скажут: «Добро пожаловать, господа законное правительство! Мы вам совершенно добровольно и с наслаждением отдаем бразды правления!»? Так вы думали?

— Но большевики же сами утверждали, что власть захватили временно, до созыва Собрания!

— Да что вы?! И вы собираетесь убедить меня, что хотя бы на секунду этому поверили? Это когда на Святой Руси такое было, чтобы власть добровольно отдавать? Вы что, настолько наивны? Какая за вами стояла сила, чтобы напугать большевиков и получить власть?

«Пирожок» заволновался, задергался. Судя по всему, Андрей наступил ему на больную мозоль, и именно эта «мозоль» и была тем главным вопросом, на который у него самого не было ответа.

— За нами — сила законности. Мы — истинный выбор народа! — с неожиданным пафосом изрек он.

— Да бросьте вы! — отмахнулся Зеленин. — Какая законность, вы о чем? Если вас можно было, позевывая, пинками выгнать из Таврического, а вы пикнуть не посмели…

— Мы вышли на улицы! Мы протестовали!

— Толку-то, господин депутат, законно избранный? Вас и на улице разогнали, не так ли? Вот вам и вся ваша демократия. Демократия хороша, когда за ней стоит армия — вот тогда все будет настолько законно и справедливо, насколько законен и справедлив хорошо смазанный затвор.

— Вот и вернулись мы к тому, с чего начали, — «Пирожок» со злобой посмотрел на Андрея. — Вы нас предали, вы, господа армия. Это вы позволили разогнать законно избранное собрание, это вы хохотали и улюлюкали, когда большевики глумились над выборными народа. Это вы, офицеры, собственных солдатиков удержать не смогли, отпустили к большевикам, а теперь у вас хватает наглости предъявлять нам претензии? Да какие вы офицеры, если у вас из-под носа армия разбежалась как тараканы?

Андрей тоже начал горячиться. Клодет снова положила ему руку плечо, но он этого пожатия уже не почувствовал в пылу спора.

— Армия, говорите, разбежалась? А не вы ли ее разогнали? Это я должен был вас защищать, чтобы вы снова могли спокойно воровать и самодурствовать? Вы мне кричали про верность союзническому долгу и войну до победного конца. А армия в это время вшей выводила. Лошади от бескормицы дохли, потому что никто не подумал о том, что лошадям, оказывается, как и людям, надо есть, а иначе они орудия не потянут. Никак не потянут. Но эшелоны с фуражом до фронта не доходили. Вот не доходили и все. А по документам — лошади от жира еле двигаться должны были! Солдатики ноги обмораживали, потому что у них валенки своровали. На бумаге у меня все роты поголовно в валенках, а на деле — одиннадцать человек пальцев на ногах лишились, калеками остались. Почему? Потому что те, кто должен был нам валенки поставить, «поставили» их кому-то другому, получив хорошие денежки. Причем дважды: один раз от военного министерства, а второй — от перекупщика. Вы там сидите, уверенные, что все отлично — все солдатики в новеньких теплых валенках. А они в худых сапогах по снегу бегают и обмораживаются. Вы про это думали в своих Таврических? Хоть кто-то из вас озаботился тем, чтобы прекратить повальное казнокрадство и навести порядок в снабжении? Вы нам про наступление, про освобождение Европы от гуннов, а про то, что армия — это в первую очередь снабжение, подумали? Войскам не демократия нужна, не свобода совести и собраний, а горячий суп, теплый тулуп, вдосталь патронов, да артиллерия за спиной. Вот за таким правительством армия пойдет и защищать его будет до самого конца. Но вы же думали, что раз говорите правильные слова про демократию и преобразования, то вас непременно должны поддержать, исключительно светлой идеи ради.

— То есть, по вашему, никаких идеалов нет, и за идеалы никто на эшафот не пойдет? Вы ошибаетесь, господин офицер без батальона.

— А вы утверждаете, что вот вы лично, например, пойдете? На эшафот? А то большевики они такие, они за идею могут и голову оторвать.

Собеседник ничего не ответил. Видно было, что ему по-настоящему плохо.

— И оскорбить меня не пытайтесь, — зло продолжил Андрей. — Это по вашей милости я без батальона остался, потому что временное правительство меня боялось больше всей этой своры. Заигрывало с ней: солдатушки, бравы ребятушки, вот вам наши подарки, сладкие пряники — честь офицерам не отдавать, во фрунт не становиться, благородиями не величать, и решать теперь все будут не отцы-командиры, а ваш собственный солдатский Комитет. Знаете, что мужичок из всего этого понял? Что теперь офицеров можно ни в грош не ставить. Мало того, они же эти ваши великие либеральные преобразования восприняли как прямой призыв к убийству. Вы про резню офицеров флота в Гельсингфорсе не слышали? Нет? Две сотни офицеров, краса и гордость российского флота — под корень. Они ж теперь не благородия. Так что давай, братцы, одних — на дно, других — на штыки. Про то, как стреляли в командиров полков, уговаривавших — уговаривавших! — идти на позиции, не слыхали? Как чудо-богатыри топили в реках патроны и снаряды, отказываясь воевать? У меня под Двинском целая рота в атаку не поднялась. Сказала: «И сами не пойдем, и другим не дадим!». В соседней роте только два взвода поднялись, до немецких окопов добрались, там их германцы и перерезали. А Керенский возмущался: как так, моя доблестная 5-ая армия не способна выполнить поставленные перед ней задачи!? Да, не способна. Он командующих менял, а надо было солдат менять. Под ружьем десять миллионов, а на фронте безвылазно торчат только два из них, без смены, без еды, без патронов, зато со вшами. А остальные где? Чем занимаются? Вот они-то большевичков и поддержали, кому ж охота в траншеях по горло в воде сидеть? С какой стати вы решили, что они будут за вас воевать? Чтобы вы их потом под пули послали? Вы понятия не имели, что в действительности происходит в вашей великой стране и считали что там и в самом деле такой же сахарный туман, как и у вас в голове. Мифические мужички и верные солдатики. Теперь вы нам предъявляете претензии? Нам? Вы? Которые сначала все поломали, всех растлили, а потом испугались: спасайте нас, господа офицеры! А господ офицеров уже самих спасать надо. Армии нет, дисциплины нет, сил нет, желания нет, даже царя — и того нет. Тут-то большевики и подсуетились. Вы сами себе могилу вырыли и не смейте меня в этом обвинять!

Андрей замолчал. Сидел злой, раскрасневшийся. «Пирожок» тоже молчал, в окно глядя.

Потом сквозь зубы прошипел:

— Правильно, чего же еще ждать от человека, который сам себя отрекомендовал монархистом.

— А кем я, по-вашему, должен быть? Государь Император Николай II к моему полку с рождения приписан! Он моему полку шеф! 65-й пехотный Московский Его Величества полк. Так кем же вы хотите, чтобы я был? Кадетом? Эсером?

— Ну-ну, — «Пирожок» криво усмехнулся. — Его Величество, шеф полка, бедные солдатики… А сейчас верный присяге блестящий офицер в солдатской шинельке без погон бежит куда-то «во глубину сибирских руд». Но при этом имеет смелость рассуждать о долге.

— Я не обязан перед вами отчитываться, но раз уж вы смеете бросать мне подобные обвинения, то извольте, — тихо сказал бледный от злобы Зеленин. — Я оставил службу после того, как боевого генерала, командующего армией, в которой я имел честь служить, генерал-лейтенанта Василия Георгиевича Болдырева[13] вызвал к себе какой-то прапорщик Крыленко[14], который теперь, оказывается, командует всеми вооруженными силами России. Прапорщик-связист требует, чтобы пред его ясны очи предстал генерал, потому как, видите ли, некое правительство решило назначить прапорщика верховным главнокомандующим! Болдырев, ясное дело, отказался, и теперь мой бывший командир сидит в Петропавловской крепости. А вы хотите, чтобы я после этого служил под началом негодяев, приказавших прекратить боевые действия и открыть фронт немцам? Нет, знаете ли, истинной верностью присяге было как раз не участвовать во всем этом отвратительном водевиле. Я счел себя свободным от обязательств перед нынешней властью.

Клодет тихо плакала, сглатывая катящиеся по щекам слезы, и все гладила, гладила Зеленина по грубой ткани шинели. Метрономом стучали колеса на стыках, в горле першило от паровозного дыма. Вагон молчал.

Ей казалось, что за те два года, что она не была дома, город должен был преобразиться. Ничего подобного. Самара осталась точно той же, что и была. Разве что на улицах, пока они шли от вокзала по Москательной к себе на Дворянскую, стало попадаться много вооруженных молодых людей с безумными глазами. Они косились на Зеленина, но до дома им с Андреем удалось добраться без приключений.

Мама всплеснула руками, заплакала. Юля завизжала, бросилась Клодет на шею, а из ее комнаты показался подтянутый молодой человек во френче со следами от погон. Надо же, корнет вернулся. Вот бы не подумала.

— Клавка! — вот Юлька дура! Ну, зачем? А впрочем, как она могла еще ее назвать? — Красавица ты наша! Посмотрите на нее! Такая модная!

Зеленин скользнул по ней удивленным взглядом. Клодет ревниво присмотрелась: не смеется ли над ее уродливым именем. Но нет, даже не улыбнулся.

— А где Катя? Где папа?

Мать, по-прежнему прижимая к себе блудную дочь, махнула рукой. Оказывается, отца похоронили еще год назад. Апоплексический удар. Ей сообщить не успели. Да и куда было сообщать? Они же ее московского адреса не знали, она им не писала. Так папа без нее и умер. Клодет почувствовала, как немилосердно щиплет в носу и неожиданно для себя совершенно по-бабьи взвыла в голос. Заголосила и Юля, кинувшись к ним с мамой. Так они и ревели втроем, обнявшись.

А Катя, оказывается, с мужем своим противным в Питер укатила, родила девочку — и укатила, он там свое дело захотел открыть. Ну, ему-то скатертью дорога, а Катю и племянницу жалко. Да и какие дела сейчас в Питере? Ладно, не пойдет торговля — вернутся.

Андрей после знакомства с мамой и сестрой подошел к корнету, представился.

— Штабс-капитан 65 Московского полка Андрей Зеленин.

— Поручик (надо же, уже поручик!) 11 Рижского Драгунского полка Роман Темников.

И пошли у них эти ужасные мужские разговоры про войну, про бои, только и слышалось: генерал Рузский, армия Безобразова, Двинск, Брусиловский прорыв, Северный фронт, Юго-Западный фронт. А уж когда выяснилось, что в сентябре 1914 оба воевали бок о бок в Галиции, то они шумно зачастили, моментально перешли на «ты» и стало понятно, что теперь их нипочем не разлучить. Тем более, что сестры Сорокины… Черт, теперь Андрей знает, что она на самом деле Клава. Кошмар. Такой красавец, мужественный, сильный, просто мечта — и рядом с ним девица по имени Клава Сорокина. Дворянин и купеческая дочка. Классический мезальянс, бульварное чтиво, дамский роман. Можно себе представить что-то гаже этого?

Улучив момент, Зеленин подошел к ней и шепнул прямо в ухо:

— Маленькая обманщица! Ночью — выпорю!

Ее как огнем обдало. Дракончик заволновался, захлопал в ладоши. Ох, дожить бы до этой ночи! Жаль, что нельзя сделать это прямо сейчас! «Муж хлестал меня узорчатым…» Она чуть не застонала от непреодолимого желания. Уехали зачем-то из Москвы. Там бы бросились сейчас на кровать, и все дела. А тут надо матери как-то объяснить, она еще не дай бог им в разных комнатах постелит, с нее станется, с ее-то взглядами.

Мама и Юля возились на кухне. Больше не было ни кухарки, ни горничной — как не было и денег. Юлия еще как-то пыталась поддерживать торговлю в лавке, но не было и поставок, неоткуда было взяться ни чаю, ни кофе, ни другим «колониальным товарам», а кому сегодня нужна была «искусственная минеральная вода», практически единственное, что лавка теперь могла предложить? Так и перебивались старыми запасами, что-то осталось от отца, да что-то еще можно было продать.

Отказались от второго этажа, комнаты там сдавали жильцам. Платили те через пятое на десятое, но хоть какой-то доход.

Н-да, положение. А тут еще двое нахлебников им на шею. Ну, да ладно, как-нибудь образуется. Все-таки теперь в доме двое мужчин.

С продуктами в Самаре было полегче, чем в Москве: мать замесила тесто для пирога с капустой, значит, хотя бы мука у них была. Из ледника притащили варенье, закрученное пергаментной бумагой с цифрой «1916» на крышке. Надо же, она-то считала, что по ней все глаза выплакали, а они, оказывается, в это время банки закручивали! Но зато теперь у них есть варенье! Мамино! Так что все правильно: нечего горевать, тем более, что она живая и здоровая. Лучше делом заниматься. Вон, что на столе творится! По московским понятиям — пир горой.

Пока суетились, резали начинку, мать искоса все поглядывала на Клодет. Ну, спрашивай, спрашивай, ничего страшного, хочется ведь узнать, что это за офицер со мной! Наконец мать решилась:

— Клав, вы с ним…

— Да, мам, муж и жена.

— Венчанные?

Все, приехали.

— Нет, гражданские.

Мать поджала губы.

— В грехе, значит, и разврате. Вот же Господь наградил дочерями, что та, что эта.

Юлия подмигнула, мол, ничего сестренка, я уже привычная, теперь и ты привыкай. Ну, это мы еще посмотрим, кто к чему должен привыкать.

— Мама, этот человек — мой муж перед Богом и перед людьми, понятно? И я не считаю, что наши отношения как-то изменятся от того, сходим мы в церковь, или нет. И венчанные расходятся, и невенчанные до старости живут.

— Ну-ну!

Мать отчаянно раскатывала тесто. Юлия вступилась за сестру:

— Мамочка, ты посмотри, какое время вокруг! Какие свадьбы, какие венчания? Тут друг друга бы не поубивать, да мужчин наших прокормить. Пройдет смутное время, тогда уж и сделаем все чин по чину. И внуков тебе нарожаем. Хорошо?

— Что с вами сделаешь? Сейчас уж ничего не попишешь, нам, матерям, только терпеть и остается. Кто ж вас, кроме этих-то, теперь замуж возьмет, порченых.

Юля прыснула, подняв легкое мучное облачко. За ней засмеялась и Клодет. Господи, а ведь как хорошо дома-то!

— Смешно им, свиристелкам, — все ворчала мать. — Мать им устарела. Вспомните, что я говорила, да поздно будет. Слава Богу, отец до такого позора не дожил, смотрит теперь на вас сверху, горюет.

Девушки, не стесняясь, хохотали. Юля обняла мать, прижалась к ней. Та похлопала ее по плечу, испачкав белым. Притянула к себе Клодет.

И вечером постелила им с Андреем вместе.

Утром Юля отозвала Клодет в сторону:

— Ничего себе, ты орешь! Что, — подмигнула. — Он так хорош, да?

Клодет кивнула. Почему-то именно перед сестрой было немного неудобно.

— Мой тоже очень хороший, — доверительно шепнула Юля. — Но я уже привыкла не шуметь. Маму жалко, она же переживать будет. А чего переживать, если нам так сладко, правда?

Вот оно, это старое общество с его лицемерием и ханжеством! Даже в самом интимном деле невозможно проявлять чувство, нужно притворяться, что за запертой в спальню дверью ничего не происходит. И родные, вместо того, чтобы радоваться за то, что кому-то хорошо, будут «переживать». Нет, эти порядки надо менять!

Кстати, к чести Андрея надо сказать, что он ни разу не назвал ее Клавой.

Зеленин и Темников куда-то все время исчезали, пропадали по вечерам, так что сестры начинали волноваться. Юля просто переживала, а Клодет нервничала, ходила туда-сюда, пытаясь не представлять, что будет, если Андрея схватит кто-то из этих наглых мужиков с винтовками за плечами и бомбами на поясах. Обнаглевшие от вседозволенности, эти мужики бродили по городу и куражились, опьяненные неожиданным дозволением вершить безнаказанно суд и расправу.

По ночам на улицах слышались выстрелы, девушки всякий раз вздрагивали, но пока Бог миловал. Клодет хоть, отвечая новым веяниям, в Бога и не верила, но когда Андрея не было дома, время от времени поворачивалась к иконе Богоматери, шепотом произнося слова молитвы, идущие откуда-то изнутри, из вечной первобытной бабьей заботы о муже своем, непутевом и беспомощном. Сохрани его, Матерь Божья, спаси и не дай в трату — сколько раз на разных языках и в разные времена женщины молили об этом сухими от волнения губами, с ужасом представляя, что будет, если молитва до Богородицы не дойдет.

Клодет сама себя презирала за такую примитивную женскую слабость, но поделать ничего не могла. Слава Богородице, Андрей и Роман каждый раз возвращались веселые, возбужденные, вместо рассказов и объяснений обнимали сестер и, не обращая внимания на возмущенное лицо матери, растаскивали их по своим комнатам, где уже было не до расспросов.

И тогда уже мать поднимала глаза к образу Девы Марии, заученно тараторя вполголоса ничего не значащие слова. А на самом деле молила ее о дочках, чтобы счастливы были, распутницы эдакие, чтобы деток нарожали, да чтобы были здоровы их чада и домочадцы. А еще молила, чтобы поскорее кончилась эта ужасная смута, чтобы снова вся семья собралась в большом доме, хоть и без Серафима, Царствие ему Небесное. Чтобы расселись все вокруг стола, покрытого белой скатертью, да уставленного яствами как в старое доброе время. Девицы они хоть и непутевые, да еще, прости Господи, любительницами сладенького уродились, но ведь это же не беда, правда? Зато они хорошие, ласковые, добрые, дай им, Матерь Божья, счастья женского, простого, да чтоб хоть кто-то из них, зараз таких, мальчишку уже родил. Одни девки в семье, деваться от них некуда.

А вокруг становилось все темнее и теснее. Новая власть наложила «налог на буржуазию», стала отбирать дома у хозяев. Сурошниковых разорили, Челышевых, Соколовых. К Сорокиным пришли, посмотрели, пообещали, что и у них отберут. Мать заохала, а Юля попыталась ее успокоить: куда нам два этажа? Все равно второй сдаем, пусть, подавятся, черт с ними. Главное, чтобы самим оставили крышу над головой, а то с этой братии станется.

Думу разогнали, газеты позакрывали, на Заводской, в двух шагах от них, открыли какой-то «клуб коммунистов», из-за этого улица была постоянно заполнена злыми мужиками с оружием. Памятник Александру II Освободителю на Алексеевской досками заколотили. Хорошо хоть не снесли.

Андрей и Роман обсуждали каких-то чехов, которые должны были двигаться через их город в Европу. Ехали они почему-то на восток. Какие чехи? Откуда на Волге чехи? Андрей объяснил, что это бывшие пленные, насильно мобилизованные в австро-венгерскую армию. Они во время войны целыми батальонами сдавались в плен русским, и теперь горят желанием повернуть штыки против Австрии и отвоевать независимость своей родины. Из этих чехов сформирован целый корпус, и есть договор с Антантой, что им будет позволено вернуться домой. Но так как через охваченную войной Европу попасть в Чехию решительно невозможно, то поедут они туда через Владивосток, совершив кругосветное путешествие. И будут биться там с немцами и австрийцами. Он объяснял еще что-то, но Клодет пропустила это мимо ушей, особо не вслушиваясь. А вот свояки этими чехами почему-то были весьма заинтересованы. По вечерам сидели над географическим атласом, переворачивали страницы и тихо переговаривались:

— Слышал, что было в Пензе?

— Конечно. Нечего говорить, сегодня чешский корпус — единственная боеспособная сила на всей территории империи. Какая там «красная гвардия»!

— Проблема в том, что чехословаков интересует не борьба с большевиками, а только и исключительно возвращение на родину. Как они могли ту же Пензу оставить?! Разве не понятно было, что туда вернутся красные, и устроят резню.

— Самара — не Пенза. Если они смогут дать нам хоть какое-то время для наведения порядка, то пусть себе едут дальше, — Роман откинулся на стуле. — Тут мы уже сами справимся.

По мере приближения чехов, в городе становилось все тревожней. Приехал какой-то комиссар Яковлев, объявил себя командующим фронтом, следом началась мобилизация, которая ничем, впрочем, не кончилась — Яковлев набрал всего несколько сот человек, бросил их к станции Липяги с требованием остановить наступающие части корпуса чехословаков. Но, похоже, действительно в России не было никого, кто мог бы оказать хоть какое-то сопротивление братьям-славянам. Чехи прошли сквозь «армию» Яковлева практически ее не заметив. Одних перебили, другие потонули в реке Татьянке, пытаясь скрыться от преследования. Сам же Яковлев и его штаб погрузились на пароход и отчалили, приказав оставшимся стоять насмерть.

Стало понятно, что город вот-вот падет. Андрей и Роман попрощались с девушками, объявив, что в такой час не могут оставаться в стороне от происходящего, они давно готовятся к восстанию, участвуя в подпольной офицерской группе, и вот сейчас настал решительный момент. Оба стремительно исчезли, чтобы избежать слез и упреков.

Юлия пошла плакать в свою комнату, а Клодет ужасно разозлилась на своего Зеленина. Мог бы и раньше сказать ей, не чужие люди, неужели он не понял, что ей можно доверять? Мужчины. Ничем не прошибешь эту их уверенность, что они непременно обязаны вмешиваться во все происходящее. Неужели нельзя было просто тихо и мирно жить, спокойно, без всех этих глупостей. Переждали бы эту ужасную годину, все когда-то кончается. Нет. Без них, видите ли, не обойдется. Мало им было окопов? Снова пострелять захотелось?

— Не навоевался?! — хотелось ей бросить Андрею в спину, но он ушел слишком быстро, и сарказм пропал втуне.

О том, что его могут убить, она старалась не думать.

Еще и дождь этот — вселенский потоп. Льет и льет, прямо стеной.

Под такой ливень очень хорошо спится. Если бы только мужья были дома. «Может, пореветь, как Юля?» — подумала она, но не стала. Закуталась в шаль, села у окна, вглядываясь в льющуюся потоками воду, и, вспомнив о том, как когда-то мечтала петь в Париже, все-таки немножко поплакала. А потом прямо на стуле и задремала.

Утром в город вошли чехи. Последние красные заперлись в этом своем «клубе коммунистов», но было понятно, что долго им не продержаться. К 9 утра они и сдались, вышли с белым флагом под гарантии, что их не отдадут толпе на самосуд.

Пленных вели через весь город, и обыватели как с цепи сорвались. Всех, кто мог иметь хоть какое-то отношение к большевикам, забивали на месте. Андрей видел, как толпа женщин булыжниками забила двух мужчин. Он, было, попытался остановить их, но увидев безумные лица, понял, что люди эти просто невменяемы, развернулась кровавая вакханалия, только теперь уже с обратной стороны и раз есть возможность безнаказанно убивать, то толпа будет безнаказанно убивать. Зеленин развернулся и пошел домой.

По всему городу шла стрельба. Чуть не в каждом переулке чехи подводили к стенам домов людей в нижнем белье, равнодушно целились, раздавался залп, затем подводили новую партию.

Мимо пробежал мужчина в шляпе, за ним гналось несколько человек с палками. У самого порога их дома, лицом к стене, лежала в луже крови какая-то женщина. Зеленин почувствовал, как его дернули за рукав.

— Господин офицер! — он обернулся. Мальчишка-подросток смотрел на него снизу вверх и тянул за собой. — Пойдемте со мной. У вас есть оружие?

— Есть, — ответил Андрей, доставая наган.

— Скорее, пойдемте!

Что ж, может мальчишке грозит опасность. Они повернули за угол, прошли немного по переулку.

— Вон! — мальчик показал на окно во втором этаже. — Он вон там.

— Кто?

— Митя Теплов.

— И что? — Андрей не понимал, что происходит.

— Как что? Его отец служил в ревкоме. Застрелите его, пожалуйста!

Если это шутка, то безобразная. Андрей всмотрелся в лицо мальчика. Да нет, похоже, не шутит.

— Ты с ума сошел? За что мне его убивать?

— Но его же отец — у большевиков, как вы не понимаете?

— Ну а Митя-то причем?

Мальчик, по-прежнему не отпускал, держал его за рукав френча, смотрел снизу вверх и силился сообразить: этот офицер что, придуривается? Или действительно не понимает, почему Митьку обязательно надо застрелить?

— Если не хотите, дайте мне наган, я его сам убью.

Андрей вздохнул.

— Пошел вон!

Вырвал рукав из пальцев маленького поганца и отправился домой. У порога по-прежнему лежала женщина, только густая лужа под ней стала шире, и туфель на ногах уже не было.

Юлия опять нервничала, как и перед великой войной: Роман вступил в армию нового правительства — Комитета членов Учредительного собрания, Получил под начало роту, правда, рота эта состояла почти сплошь из офицеров и была со взвод размером, ну так и вся армия Комуча с трудом насчитывала несколько тысяч бойцов. И всё же это была армия. А так как ничего, кроме как воевать, ни Роман, ни Андрей не умели, то что им оставалось? Только что сформированная команда собиралась в поход, Юлия беспрестанно рыдала, глядя на своего возбужденного поручика, Клодет приходилось ее все время утешать, и это опять раздражало. Больше двух лет прошло — и ничего не изменилось, кроме того, что корнет стал поручиком. Нельзя же так! Роман и Андрея агитировал записаться добровольцем, но тот пока не торопился. Темников давил, уговаривал:

— Решайся же, во-первых, это — настоящее дело, мы создаем сегодня первую национальную боевую силу, чехословаки не в счет, они все равно уедут к себе, а кто-то же должен противостоять большевикам. Так что пока их корпус стоит здесь, надо успеть организоваться, это же очевидно. Оружия на складах хватит на пять таких армий, глядишь, к зиме уже в Москве будем!

— Ух, какой вы торопливый, господин поручик! — смеялся Зеленин. — Меньше, чем на Москву — не согласны?

— Почему же нет? Железо надо ковать сам знаешь когда. И во-вторых, платят жалованье. Ты же не будешь утверждать, что тебе нравится сидеть нахлебником на шее у наших милых женщин?

— Не нравится. Но еще больше мне не нравится записываться в армию балаболов и пустомель. Мы будем проливать кровь, защищая своих близких, а они опять будут бесконечно заседать, уточнять и согласовывать, рассуждая о победе социализма и распределяя сытные должности, добытые ценой наших жизней? Уволь. Вот уж за кого я кровь проливать не собираюсь, так это за них.

— Ты что, не понимаешь, что они тут не при чем? Разве ты воюешь за социалистов и демократов? Ты воюешь за свою Клодет, а я за свою Юлию, чтобы не отдать их большевикам на обобществление и поругание. Как можно этого не понимать? Вон, подполковник Каппель[15] — точно такой же монархист, как и мы с тобой, но будет воевать за этот Комуч, черт бы побрал этих разночинцев с их любовью к идиотским сокращениям! Или вы, господин штабс-капитан, предпочитаете сидеть, сложа руки и вообще ничего не делать?

— Нет, конечно. Поверь, я не меньше твоего хочу, наконец, вернуться туда, где покой, пахнет сдобой, и по вечерам вслух читают друг другу книги. Но уж если за это необходимо воевать, то я больше склоняюсь к тому, чтобы в Сибирскую армию записаться.

— В Омск отправиться? В Новониколаевск? Подальше от Москвы? Мы же тут в двух шагах от столицы, зачем надо убегать на тысячи километров на восток, чтобы в конце прийти туда же, откуда начал? Не понимаю.

— А у меня, Роман, родители в Екатеринбурге. Я бы начал с того, что освободил бы их в первую очередь. Кстати, по слухам, Государя большевики держат тоже там, в Екатеринбурге. Так где же, по-твоему, будет вершиться история, если уж вы, поручик Темников, решили выражаться высоким штилем-с?

— А что, ты считаешь, что в Новониколаевске твоем сидят не те же болтуны, что в Самаре? Не те же эсеры и эсдеки, чума на оба этих дома?

— Те же. Но я чувствую, что там реальная сила, а здесь — нет.

— Да как же ты чувствуешь?

— А нюхом, поручик, нюхом.

— Странный у вас нюх, господин штабс-капитан!