Клодет Сорель

МАРИЯ РОМАНО, ЛА ПЛАТА, АРГЕНТИНА, 1971 Г

Старый ювелир Хайме Смилански всерьез подумывал о том, чтобы бросить все к чертовой матери и уехать в Израиль. В стране, где он родился и вырос, где встретил свою любовь, с которой прожил больше 40 лет, что так внезапно предала его, померев в прошлом году от рака, делать ему больше нечего. Что его держит в Аргентине? Сыновья? У них свои семьи, и старый Хайме теперь для них просто обуза. Дом? Да пропади он пропадом этот дом, который только пожирает деньги и все равно разваливается на глазах. Лавка? О чем вы говорите?! Кто сегодня покупает ювелирные украшения, после того, что творится в стране последние годы? Вы, например, знаете, кто у нас нынче президент? А Хайме уже не знает, они меняются с такой быстротой, что он плюнул и перестал запоминать их фамилии. Только-только привык к тому, что в префектуре висит портрет генерала Гневи, как его тут же заменили на штатского Марсело, а теперь опять генерал — Лануссе. Скоро и этого свалят.

И кто теперь будет покупать серьги и кольца для любимых, когда и с деньгами такая же свистопляска, что и с президентами. Только что у тебя было сто песо — и бац! — с января прошлого года это уже не сто, а только один песо. А вы думаете, цены тоже снизились в сто раз? Как бы не так! Все эти девальвации и деноминации — хитрый трюк, чтобы обирать обычных и скромных тружеников, таких как старый Хайме.

Если бы до сих пор не играли свадьбы и не заказывали обручальные кольца, можно было бы вообще по миру пойти.

Эти, которые приезжают из Израиля, как их? Миссионеры? Да нет, не миссионеры. Ну, в общем, эти, которые приезжают, рассказывают, как их маленькая, но гордая страна разгромила за шесть дней все арабские армии. Всевышний за шесть дней мир создал, а эти за шесть дней арабов развалили. Молодцы, конечно, ничего не скажешь. Вот только что он там будет делать, в их Израиле? Он и тут-то в родной стране никому не нужен, а там? Сидеть на пособии, как все старики, пить черный кофе, да смотреть, как солнце опускается в море? Это он и тут может делать точно так же, ради этого не стоит тащиться на другое полушарие. Да и какой он, собственно говоря, еврей? Он и в синагоге-то бывает раз в год по обещанию, иногда даже на Судный День не ходит молиться. Отец знал бы — убил бы. Но только ради этого в Израиль? Чтобы там в синагогу ходить? А еще ко всем этим прелестям там арабы и жара.

С другой стороны, может, и правда, продать дом, да и укатить, а? Может, и в 70 не поздно жизнь начать заново. Или хотя бы покой получить на старости лет. И вообще там Земля Обетованная, наверняка там евреям лучше.

Пока старый Хайме предавался вечным иудейским метаниям и мучился от невозможности выбрать что-то одно, звякнул колокольчик у двери, и в лавку вошел Луис Дюбуа, скромный молодой человек лет 25. Хайме его знал с самого рождения, да собственно и до него. Мать его, Катерина Романо, была известной местной вертихвосткой, вечно таскалась с какими-то сомнительными молодыми людьми, ничем полезным в жизни не занималась и заниматься не хотела, родила вот этого мальчика от какого-то француза — скажите на милость, как в их город занесло француза? Впрочем, кого только в их город не заносит. Оставила младенца маме и укатила с этим самым Дюбуа в Париж. Так бедная сеньора Мария его и растила одна вместо непутевой дочки.

Жалко сеньору Марию. Месяц назад померла. Хайме на похороны надел черный костюм, причесал седые волосы, сбрил жесткую щетину с морщинистых щек — такой женщине как сеньора Мария Романо надо оказать уважение, обязательно! Всегда вежливая, предупредительная, улыбчивая, и видно, что в молодости была красавица невозможная. Грешным делом Хайме-то в свое время хотел к ней клинья подбить, ну, не сейчас, конечно, а тогда когда она приехала. А когда она приехала, кстати? В тридцатом? Нет, раньше, в тридцатом они с Изабелл уже поженились, а приударить он хотел еще до свадьбы. Значит, где то в середине двадцатых, когда Хайме и сам был красавец хоть куда. Высокий, стройный, с черными кудрявыми волосами. Бабушка любила его гладить по кудрям, приговаривая на своем русском: «Кудряш — как не дашь!». Хайме запомнил! Он, если уж быть совсем честным, и после свадьбы был бы не прочь закрутить с сеньорой Марией, но она так себя держала, что было понятно: ничего у вас, господа, не выйдет. Всегда приветливая, а видно было — спуску не даст, будешь наглеть — не поздоровится!

Так что он с ней вежливо здоровался, по-соседски, но ничего такого себе не позволял. Только смотрел своими темными глазами, как бы говоря: «Эх, а вот если бы!..» И казалось ему, что и сеньора Мария иногда тем же взглядом ему отвечала. Так и прожили бок о бок полвека почти. И надо же, чтобы у такой матери и такая дочь!

Хайме тряхнул головой, как бы стряхивая пыль прошлых лет. Интересно, с чем к нему пожаловал внук сеньоры Марии.

— Здравствуй, Луис!

— Приветствую, дон Смилански! — Ишь ты, «дон»! Ну, да называть «доном», как аристократов, это у них шутка такая. Какой из старого еврея дон?

— Чем могу помочь?

Луис замялся.

— Знаете, дон Хайме, я тут разбирал бабушкины вещи, надо же, наконец, порядок навести. Скоро сорок дней.

Хайме сокрушенно покачал головой. Действительно, скоро сороковины. Как время летит! Ведь только вчера, казалось, раскланивался с сеньорой Марией при встрече…

— И вот, смотрите, что я нашел.

Молодой человек выложил на стеклянный прилавок маленький прозрачный камешек, и у ювелира неожиданно защемило сердце. Если это бриллиант, то довольно крупный. А если стекляшка, то слишком красивая. Он вставил в глаз лупу и стал рассматривать кристалл.

Н-да! Таких камней он еще не видел! То есть, он знал, что они бывают, но в руках держать не приходилось. Стоило дожить до преклонного возраста, чтобы впервые взять в руки роскошный удивительный бриллиант.

Форма идеально круглая, похоже, на четыре, а то и на все пять каратов. Взвешивать при молодом человеке он не решился, потом выясним. Бесцветный, с легким голубоватым оттенком. При первом осмотре — никаких дефектов, ни внутренних, ни внешних. А качество огранки — идеальное! Это ж на сколько такая красота по нынешним временам потянет? Тысяч на 800 песо, никак не меньше. А то и миллион. Новыми. Старыми — даже страшно сказать. Мама дорогая! Миллион песо — это ж почти 300 тысяч долларов! Целое состояние! Откуда такой камень у сеньоры Марии? Жила она всегда скромно. Не бедно, нет, но скромно, без излишеств. А ведь могла бы продать этот бриллиант, преспокойно отправиться в Соединенные Штаты и жить там как королева!

Хайме вздохнул, вынул лупу, посмотрел на Луиса и равнодушно сказал:

— Неплохой камушек, Луис. Очень неплохой. Огранка, конечно, так себе, есть кое-какие внутренние дефекты, но, думаю, тысяч на 40–50 потянет.

Тут ему стало совестно, и он, проклиная себя, добавил:

— Долларов!

Луис пожал плечами.

— Я пока не собираюсь их продавать.

— Как хочешь, — ювелир сделал вид, что его это совершенно не интересует. — Но если задумаешь продавать, неси ко мне, я тебе хорошую цену дам, не обману. Другие ведь и надуть могут, а старый Хайме — ни за что.

И тут его осенило.

— Погоди, Луис, ты сказал «их»? Значит, у сеньоры Марии несколько таких камней?

— Десяток, может, полтора, — сказал Луис.

Хайме чуть не задохнулся. Ничего себе!

— Но ты только не говори про них никому, Луис! Ты же знаешь людей! Ограбят, уведут, и спасибо не скажут. Лучше бы ты мне их отдал, я бы их в сейф спрятал, все сохранней, чем просто так в доме держать!

— Возможно. Но я, собственно не за этим, сеньор Смилянски, — вежливо продолжил молодой человек. — Я бы хотел попросить вас об одолжении.

— Конечно, — заторопился Хайме. — Помогу, чем смогу.

— Вы же из России?

— Ну, не совсем. Мама и бабушка родились там, а я — уже тут.

— Но русский язык вы знаете?

— Ой, нет, сынок! Бабушка моя знала очень хорошо, мать — похуже, пытались они и меня учить, но бесполезно. Кроме нескольких ругательств да пары-тройки поговорок вряд ли что вспомню.

— Так вы не читаете по-русски? — огорчился Луис.

— Нет, к сожалению. Зато знаю, кто читает! Сол Шейнкман! У него дома все заставлено книгами на русском.

Солу тоже было хорошо за семьдесят, и родился он не в Аргентине, а в Витебске. Успел окончить там три класса школы, прежде, чем отец, скромный управляющий местным отделением Крестьянского банка, решил не испытывать судьбу, а свалить от всей этой гойской смуты куда глаза глядят. Какими-то неведомыми путями эти глаза завели его на другой континент, где он и обосновался, сохранив при этом традиционную для еврейских беженцев любовь к русской культуре и презрение к культуре аборигенов. Поэтому и сына он решил воспитать на лучших образцах настоящей литературы, а не на местном суррогате, которого он не знал и знать не хотел. Так что вместо того, чтобы гонять с мальчишками мяч, Сол прилежно учил с мамой русские буквы.

Опять же, как все дети еврейских эмигрантов, он счастливо соединил в себе обе культуры, и в Ла Плате считался интеллектуалом.

Сол водрузил очки на нос, не торопясь, развязал тесемки папок, вытащенных Луисом из большого застекленного шкафа в бабушкиной спальне, и начал перебирать бумаги. Наряду с пожелтевшими от времени листами, попадались и довольно свежие, Сол раскладывал их, пробегая глазами, на две стопки. Некоторые страницы были сшиты между собой, другие — разрознены. На одних была проставлена дата, на других — нет. Луис и Хайме внимательно следили за неторопливым священнодействием Шейнкмана. А Хайме еще и пытался понять, где же, пропади они пропадом, хранила сеньора Мария свои бриллианты. Поэтому время от времени вертел головой, даже открывал рот — так и подмывал спросить, но мешать интеллектуалу, разбиравшему архив, не смел.

Наконец, Сол снял очки, протер их большим носовым платком, вновь водрузил на нос и внимательно осмотрел Хайме и Луиса.

— Тут, друзья мои, в основном письма. Только странно, что все они не отправлены. Очевидно, сеньора Мария писала кому-то, кто не мог их получить, иначе, конечно же, послания дошли бы до адресата.

Хайме важно покивал. Письма-шмисьма, у старой сеньоры полон дом бриллиантов, а Сол про какие-то бумажки. Впрочем, не дай Бог этому интеллектуалу узнать про камушки. Он с его полным отсутствием деловой хватки устроит бедному мальчику продажу этих бриллиантов по бросовой цене. Хайме старался не думать о сумме, которую сам озвучил, убеждая себя, что Сол провернет гешефт еще хуже.

— А вы понимаете бабушкин почерк? — осведомился Луис.

— У нее прекрасный ровный почерк, каким нас учили писать в старое время, — вздохнул Шейнкман. — Сейчас так уже не пишут. Сейчас корябают как курица лапой, ничего не разберешь. Мне внуки пишут из Америки — я половину не понимаю из того, что они пишут. А нас по рукам линейкой били!

Луис дослушал тираду до конца и продолжил:

— А вы не смогли бы взять на себя труд перевести их на испанский? Я заплачу, — заторопился он, видя, что Сол открыл рот, чтобы что-то сказать.

Сол закрыл рот.

— Денег мне не надо, я не нуждаюсь, — сухо сказал он. — А перевести — попробую. Хотя придется кое-что вспомнить, все-таки я много лет этим языком активно не пользовался.