Клодет Сорель

ДОМ НА ОСТОЖЕНКЕ-3. ДОПРОС. СЕНТЯБРЬ 1934 Г

— В общем, Константин Алексеич, Самару ты просрал! — Николай Ильич, кряхтя, поднялся и, держась за бок, поковылял к столику за чаем. — Тебе такое дело доверили, а ты его взял и просрал. А потом еще и к белым перебежал!

Стоянович в бессилии развел руками.

— Я ж объясняю, после того, как нас разбили под Самарой, мы со Свердловым решили, что я в подполье принесу больше пользы. Поэтому я и поехал в Уфу, где меня все знают…

— Отличная идея — работать подпольщиком там, где родился и где каждая собака тебя знает! — съязвил кто-то.

Стоянович напрягся.

— Отличная идея — это организовывать подпольную работу из людей, которым доверяешь и которых проверил в деле, вот это — отличная идея. А риск всегда есть. На фронте что, не рискуют?

— Видели мы, как ты на фронте рисковал! — Николай Ильич, вернулся на месте, глотнул чаю, шумно выдохнул. В комнате опять резко запахло перегаром. — Я уж молчу про то, что вы с Куйбышевым еще до белочехов погрузились на пароход и побежали. Бросил войско-то, а, воевода?

— Это было не бегство, а передислокация штаба!

— Да навидался я этих передислокаций, когда пятки смазывали, и уж не видать было, куда и передислоцировались-то, — пробурчал Николай Ильич.

— Да хоть у Куйбышева спроси!

— Во-во, у того, с кем вместе бегал. Он правду скажет!

— Погоди, Николай Ильич! — Филин смотрел на Стояновича в упор. — Ладно, развалил фронт, с армией не справился — бывает, не всем быть Тухачевскими. Ладно, подполье — соглашусь, в родном городе легче работать. Но почему ты Комучу-то сдался? Они же уже не ладан дышали! Их же через месяц не стало всех, так какого хрена ты к ним перебежал, да еще и воззвание подписал?

Стоянович подскочил и нервно забегал по комнате.

— Я же вам талдычу и талдычу: это была часть нашего со Свердловым плана! Внедрение к белым якобы перебежавшего видного советского руководителя…

Николай Ильич хрюкнул, старший строго посмотрел на него.

— Да-да! Видного. Много у вас бывших замнаркомов и командующих фронтами перебежало?

— Много, — неожиданно сказал старший. — Все твои преемнички на посту — все изменили.

— Какой пост оказался вредный! — снова съехидничал Николай Ильич.

— Нет, не много! — резко возразил Стоянович. — Изменяли — было дело, один Муравьев[16] чего стоит. А так, чтобы к белым перейти — этого не было.

— Да было, — отмахнулся старший, — но не это важно. Расскажи-ка, как перешел на ту сторону-то?

— Я ж и объясняю: секретный план. Сейчас это называют «разведывательная операция». Я как бы перехожу на их сторону, внедряюсь в их верхушку и сообщаю нашим все сведения, какие только смогу добыть.

— Ага, как же! Они же тебя в тюрьму посадили и никакого «внедрения» никуда не было.

— Да кто же мог знать, что через три недели Колчак устроит переворот?! Что всех социалистов в правительстве в кутузку потащат, чего уж говорить о комиссаре-перебежчике?! А вот когда следствие по бывшему царю началось, тут-то я и понял, что дело труба. Надо бежать.

— И прям сбежал?

— Практически сбежал. Говорю же, жена выкупила! Мое дело в контрразведке вел капитан Зайчек, чех, ему на все наши идеи было наплевать, только бы денежки платили. Вот и заплатили.

— Какой хороший Зайчек, — Николай Ильич прямо брызгал ядом. — Ему красного комиссара приводят, замнаркома и командарма, а он вместо того, чтобы его на ближайшей березе вздернуть, отпускает «видного советского руководителя»!

— Да погоди ты, Николай Ильич! — раздраженно почти кричал Филин. — Дай разобраться! Предположим, что так оно и было. Тогда почему ты вместо того, чтобы вернуться на советскую территорию, побежал в Китай?

— Ага, вернуться. По тем временам вы бы меня шлепнули без разговоров, — возразил Стоянович.

— И правильно бы сделали! — снова встрял Николай Ильич.

— Во-во! А я в Китае вел революционную работу.

— А зачем воззвание подписывал?

— А что мне оставалось делать? Не подпишешь — к стенке. Подпишешь — выиграешь время, пока деньги соберут.

— Шкуру спасал! — авторитетно заявил Николай Ильич. — Другие на смерть шли, жизни не жалели ради пролетарского дела. А этот — шкуру спасал.

— Особенно ты не жалел! — закричал Стоянович. — Видел я тебя в Самаре, как ты жизни не жалел, всей-то разницы между нами, что вовремя смылся.

— Ну, и кто может подтвердить наличие такого сверхсекретного плана? — остановив жестом перепалку, поинтересовался старший.

— Никто. Знали только двое — я и Свердлов. Вы же жене моей не поверите? Она тоже знала.

— Не поверим, — подтвердил Филин. — И пока у нас нет никаких оснований и тебе верить. Так что, если спросят меня — скажу: Костя Мячин свое отсидел, старые грехи перед народной властью искупил. Но рекомендацию в партию я ему не дам. Не могу я доверять такому человеку.

— Видал? — веселился Финкельштейн на обратном пути. — Вот она, старая гвардия — любо-дорого посмотреть. Несгибаемые борцы за светлое будущее, честное слово. Старого товарища раздавить — только дай, зубами порвут!

— А тебя-то зачем звали? — спросил Кузин. Кое-какие мысли крутились у него в голове, но он пока никак не мог ухватить нить и понять, что же его так задело.

— Как это «зачем»? Я же представитель органов, чекист! Кто как не я может дать оценку зловредности персонажа? — Финкельштейн захохотал. — Скажи, Кузя, вот дали бы тебе возможность высказать мнение по поводу старого большевика Константина Алексеевича Мячина, он же Стоянович, он же Василий Васильевич Яковлев, что бы ты сказал? Можно ему верить?

— Думаю, можно, — неуверенно начал Кузин. — Почему же не верить? Вроде, рассказывает он все складно, концы с концами сходятся, логика присутствует.

— То-то и оно, что слишком уж все логично. А вообще — черт его знает. Как ты думаешь, зачем он поезд с царем на восток повернул? На самом деле Уралсовета испугался или темнит, а?

— Не знаю, — Кузин задумался. Вот оно — то, что не давало ему до конца разобраться в услышанном.

— Мы с тобой, конечно, в гражданскую под стол пешком ходили, всех тонкостей не знаем, но мне кажется, что точно такой же разговор по прямому проводу со Свердловым мог состояться и в Екатеринбурге, правда?

— В Свердловске, — поправил Финкельштейн.

— Тогда-то он был Екатеринбург, правда? Так вот, думаю я, что комиссара из центра они сходу из трехдюймовок расстреливать бы не стали, связались бы с центром, для этого не надо было в Омск ехать, телеграф он телеграф и есть, что в Омске, что в Свердловске.

— Тогда-то он был Екатеринбург! — передразнил его Финкельштейн. И они рассмеялись, топая по ночной Москве.

Утро не выспавшийся помощник оперуполномоченного решил начать с дела этой самой Ивановой-Васильевой — пока еще свежи в памяти воспоминания о вчерашнем вечере. За то время, что ее вели к нему на допрос, открыл тонкую папку, снова перечитал «сопроводиловку» из Ялты. Протокол медицинского осмотра задержанной… Так, это понятно, она же женщина… Это тоже… А вот это — интересно: «В области нижней трети обеих костей плеча имеются обширные мягкие рубцы, согласно заключению специалиста, огнестрельного происхождения. В верхней части груди — следы застарелых проникающих пулевых ранений. Под волосами — глубокий рубец, возможно также огнестрельного происхождения»… А в девушку-то нашу стреляли, оказывается. Любопытно.

Наконец, привели арестованную. Надо же, по документам она всего на 6 лет старше его, а выглядит, будто на все 10. Какая-то помятая вся, потухшая. Глазищи, правда, выразительные, огромные, серые, но какие-то прозрачные, как у безумных. Может, она и правда, того? Но это что-то уж совсем просто. А тут надо бы разобраться.

Кузя достал бланк протокола допроса, обмакнул перо в чернильницу, приготовился заполнять.

— Фамилия, имя, отчество?

Женщина подняла на него свои большие глаза, долго смотрела, не отвечая. Кажется, она только сейчас заметила, что в комнате кроме нее есть кто-то еще.

— Там написано, — тихо ответила она. Голос у нее был тихий, из тех голосов, к которым надо прислушиваться, чтобы понять, что говорит собеседник..

— Я знаю, что там написано, — строго сказал Кузин. — Я хочу услышать это от вас лично. Будьте любезны, назовите себя.

Ему приходилось допрашивать этих, из бывших, и он по опыту знал, что обращения: потрудитесь, будьте любезны, не изволите ли — действуют на них безотказно. Не ожидают такого от рабоче-крестьянского оперативника, теряются.

Арестованная пожала плечами.

— Пожалуйста. Иванова-Васильева Надежда Владимировна.

— Это ваши настоящие имя и фамилия?

— Нет.

Ну, кажется, пошло дело!

— Каковы же ваши истинные фамилия, имя и отчество?

— Романова Мария Николаевна.

Вот те на!

— Вы утверждаете, что являетесь дочерью бывшего царя Николая Второго?

— Да. Я дочь Николая Александровича Романова, государя императора…

— Позвольте, — торопливо перебил ее Кузя, невольно подстраиваясь под ее манеру изъясняться. — Но на следствии в Ялте вы утверждали, что вы — Анастасия Николаевна Романова, младшая дочь Николая?

Она пожала плечами.

— Пусть будет Анастасия, мне все равно.

— Зато мне не все равно! — Кузя занервничал. Начнется сейчас морока! — На предварительном следствии вы заявили, что являетесь княжной Анастасией. Сейчас вы утверждаете, что вы княжна Мария. Так вы кто?

Женщина подняла на него полные тоски глаза.

— Молодой человек…

— Я вам не «молодой человек», а — «гражданин следователь». Потрудитесь обращаться по форме.

Иванова-Васильева кивнула:

— Все время забываю! — и продолжила — я больше десятка лет перехожу из тюрьмы в тюрьму. Когда говорят «провел полжизни в тюрьме», имеют в виду просто долгое заключение. У меня не долгое заключение. Я на самом деле провела полжизни в тюрьме. И я прекрасно знаю, что говорить, а чего не говорить на допросах, понимаете? Когда я увидела, что этот в Ялте хочет, чтобы я оказалась Анастасией, я и назвалась ею. Он сам говорил, что перед допросом прочел в газетах очередное сообщение о самозванке из Берлина, и пожелал, чтобы у него тоже была своя собственная Анастасия. Поэтому я ей для него и стала.

— А на самом деле вы кто? — изумленно спросил Кузин.

— А вы действительно хотите это знать? — устало и как-то безнадежно спросила женщина.

— Не только хочу, а и обязан. Итак, ваше настоящее имя.

Она близоруко прищурилась, всматриваясь в его лицо, как бы спрашивая саму себя: поверить этому или не поверить? И Кузин почувствовал: не поверила.

— Мое настоящее имя Романова, Анастасия Николаевна, дочь бывшего царя.

— Дата и место рождения? — Кузин решил не давить на нее сейчас, сделать вид, что принимает все сказанное за чистую монету. Простое дело становилось вовсе не простым, но это даже радовало. Будет интересно. Черт, кто же она такая, на самом-то деле?

— 18 июня 1901 года, Петергоф, — без запинки отчеканила женщина. Ей тридцать три года? А на сколько лет Мария была старше Анастасии? Если правильно помню, то на два года. Или больше? Нет, ровно на два. Значит, если вглядеться, то она примерно и выглядит на свои 36–37. Хотя, с другой стороны, полжизни по тюрьмам… Удивительно, что она вообще хоть как-то выглядит.

— Последнее место жительства?

— Город Ялта, ул. Войкова, дом 3, квартира 23.

— С какой целью прибыли в Ялту?

Она снова с тоской посмотрела на него.

— Вы знаете, я ужасно устала. Я прекрасно понимаю, зачем чуть не на каждом допросе мне задают одни и те же вопросы, это такое психологическое давление. Но можно обойтись без этого, пожалуйста? У вас в деле все написано.

— Я знаю, что там написано, — сухо ответил Кузин. Не хватало еще, чтобы она ему диктовала что спрашивать, а что — нет. — Я хочу, чтобы вы это мне сами сказали, а потом собственноручно расписались. Если вы такая опытная заключенная, то должны знать, что внизу каждого протокола есть место для вашей подписи, и текст там гласит: «С моих слов записано верно». Понимаете? С ваших слов, а не с моих. Так что потрудитесь отвечать на мои вопросы. Итак, я повторяю: как вы оказались в Ялте?

Она вздохнула и тусклым голосом начала:

— В ноябре прошлого года я освободилась из Соловецкого лагеря особого назначения…

— За что отбывали срок?

Она пожала плечами.

— Честно говоря, понятия не имею. Там предъявляли какие-то обвинения, но я ничего не поняла. Вот вы сейчас меня допрашиваете, вы меня в чем-то обвинить хотите?

— Во-первых, вопросы здесь задаю я. Ваше дело на них отвечать. Во-вторых, не хочу обвинить, и не собираюсь даже. Я хочу выяснить истину, только и всего. Это моя работа. Теперь понятно?

— Понятно. И в чем же меня обвиняют?

— Вас пока ни в чем не обвиняют. Пока что идет следствие, если вы, как вы говорите, провели полжизни в тюрьмах, то должны бы знать разницу. Пока вы только подозреваемая.

— Пусть подозреваемая. Но в чем?

— Знаете, — усмехнулся Кузин. — Это вы меня, похоже, допрашиваете, а должно быть наоборот. Я вам сейчас отвечу, и мы продолжим допрос. Вас подозревают в организации преступной группы с целью побега за границу.

— Помилуйте, гражданин следователь, разве это преступление?

— Преступление. И хватит вопросов! Иначе я прикажу отвести вас обратно в камеру, и будете сидеть, пока снова не позову. А дел у меня много, сидеть придется долго, так что не тратьте время. Ни мое, ни свое. Я спрашиваю, с какой целью прибыли в Ялту?

— Я хотела, наконец, воссоединиться с моими родственниками.

— Какими родственниками, где они живут?

— У меня родная тетя в Англии, двоюродная сестра….

— Как зовут вашу тетю?

— Ксения Александровна, папина родная сестра, — удивленно ответила женщина, как будто это было само собой разумеющимся. — Еще одна тетя — в Дании, Ольга Александровна, другая папина сестра. У меня еще и в Париже родственники есть: моя кузина с мужем, Юсуповы, Ирина и Феликс… Ну, там, правда, сложно все.

«Ничего себе!»

— То есть, вы продолжаете утверждать, что являетесь младшей дочерью царя Николая Второго — Анастасией?

— Я же сказала: пусть будет Анастасия.

— А я повторяю: не пусть будет, а?..

— Анастасия, — обреченно сказала она.

Кузин записал: «Анастасия». Все колебания — Мария — не Мария, Анастасия — не Анастасия — он решил в протокол не вносить. Лишняя путаница и много лишних вопросов от начальства. Если этой безумной все равно, то пусть, действительно, будет Анастасия. Как в Берлине. Даже престижно, мол, у вас — своя, у нас — своя.

— Если вы утверждаете, что вы на самом деле не Надежда Владимировна Иванова-Васильева, а младшая дочь бывшего царя великая княжна Анастасия Николаевна Романова, то где вы находились во время расстрела царской семьи?

Женщина вздрогнула. Она и так-то говорила тихо, а тут было еле слышно.

— Там и находилась.

— Я повторяю вопрос: «там» — это где?

— В подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге.

— Другой вопрос: откуда у вас на теле следы пулевых ранений?

Она резко побледнела. Кузин даже испугался: вдруг сейчас с ней припадок будет!

— Воды налить, Надежда Владимировна?

Он неожиданно обратился к ней по имени-отчеству. Вообще-то надо было ее назвать «подследственная», но Кузе стало жалко эту несчастную. Она ведь когда-то была веселой красивой девушкой. Вон и сейчас видно, что хорошенькая была. Не семнадцать лет, конечно, но все же вполне, вполне. И вообще, не Анастасией же Николаевной ее называть, правда?

Он налил ей теплой застоявшейся воды из графина, она благодарно кивнула, отпила немного. Вздохнула:

— Мне трудно говорить об этом.

— Я обязан спросить, вы обязаны ответить, — чуть ли не сожалея, сказал Кузин.

— Хорошо. Эти следы пулевых ранений остались после того, как меня и мою семью расстреляли в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге.

— Вы были среди тех, кого расстреливали в Екатеринбурге?

— Да.

— Как же вам удалось выжить?

Она молчала.

— Надежда Владимировна! Я повторяю свой вопрос: как вам удалось выжить после расстрела царской семьи.

Женщина смотрела прямо перед собой, не произнося ни звука. Кузин встал, прошелся перед ней, следя за ее взглядом. Никакой реакции. Видно, сегодня от нее больше ничего не добьешься.

Он вызвал конвойного.

Когда ее увели, попробовал заняться другим делом, но женщина эта все никак не шла у него из головы. Когда Никита понял, что не понимает смысла несколько раз прочитанного документа, то плюнул и пошел к Финкельштейну.

Финкель тоже что-то писал в одном из бесконечных их отчетов. Кузя застукал его, когда он, шевеля губами, смотрел в окно, явно что-то выдумывая.

— Здорово!

Финкель вздрогнул.

— Фу, дурак, напугал! Ну, здорово. Как дела?

— Да все нормально вроде. Сильно занят?

— А что?

— Ничего, поболтать хотел.

— Болтай!

— Давай не здесь. Пойдем, пройдемся, погода уж больно хорошая.

— Пойдем!

Вышли на Фуркасовский, повернули к Старой площади, сели на скамейку в сквере у памятника героям Плевны.

По улицам ходили те, кто стремился поймать последние теплые деньки лета. Скоро зарядят дожди — и все. Потом снег — и вечная московская слякоть, от которой разваливаются сапоги и падает настроение. А пока — осень, золотая осень, лучшее время года. Красиво!

Финкель развалился на скамейке, вытянул ноги, перегородив чуть не половину сквера, нагло рассматривал проходящих девушек — рядом, на Маросейке, был комсомольский штаб, наполненный голоногими красотками. Кузин задумчиво молчал, пытаясь сформулировать, что же его мучало.

— Ну, и когда болтать начнем? — снисходительно спросил Финкельштейн. Впрочем, он всегда относился к Кузину снисходительно. Но при этом был единственным, кому Кузя мог довериться, не опасаясь доноса.

— Знаешь, Финкель…

— Финкельштейн! — притворно сурово поправил он.

— Да ладно тебе. Мне кажется, она — настоящая.

— Кто?

— Ну, эта, Анастасия.

Финкельштейн присвистнул.

— У врача давно был?

— Перестань, я серьезно.

— И я серьезно. Тут главное — не запустить, захватить болезнь вовремя. Мне ли не знать — три поколения врачей в семье!

Кузин обиженно замолчал.

— Ой, да не дуйся ты! Тоже мне, чекист, работник государственной безопасности. Вдумайся, Кузя!

— Кузин! — злобно поправил оперативник. Финкель не обидно заржал.

— Хорошо, товарищ Кузин, принято к сведению! Ну, давай, колись, дружище, с какого такого переляку показалось тебе, что твоя подследственная, выдающая себя за дочь последнего русского царя Николая II Кровавого, и есть та, за кого себя выдает? Только, умоляю! — заторопился он, прежде, чем Никита открыл рот. — Ни слова об интуиции, нечеловеческой проницательности и чутье сыщика. Только факты, факты и еще раз факты, товарищ помощник оперуполномоченного. Или хотя бы намеки на факты.

— Да в том и дело, что нету у меня, товарищ оперуполномоченный Финкельштейн, никаких фактов. А есть только чутье, которого у меня до этого сроду не было. Вот, понимаешь, нутром чую…

— Про нутро — не надо! — остановил его Финкельштейн. — Давай по порядку: почему тебе так показалось.

— Так — не врут. И так не фантазируют. Тем более, в НКВД. Она же знает, чем ей это грозит, да? Она десять лет скиталась по тюрьмам и лагерям, я ее дело изучил. При этом никаких серьезных обвинений у нее не было, все по мелочи. Знаешь, с какого года она под нашим чутким взглядом живет? С 1923. Была арестована на Дальнем Востоке при попытке перехода границы и побега в Харбин. А теперь — внимание! Что бы ты сделал на ее месте после отсидки?

— Постарался бы скрыться, затаиться и перебраться в другое место.

— Правильно. Что делает она? Вновь пытается бежать из СССР, снова с Дальнего Востока, теперь уже на корабле, идущем в Японию. Зачем? Объясняет это тем, что хочет перебраться в Северо-Американские Штаты. И, натурально, вместо Америки отправляется на цугундер. Серьезный срок, так как уже рецидивистка. Думаешь, она успокоилась? Ничего подобного. И после этого заключения снова делает попытку перейти границу с Китаем, почему-то ей кажется, что там — самое удачное место для побега из нашей страны.

— Или кто-то ее ждет в Харбине, — проронил Финкельштейн.

— Возможно, — Кузин с уважением посмотрел на приятеля. Надо же, а такая простая мысль ему в голову не пришла. Не зря Финкельштейн в их внутренней иерархии стоит на ступеньку повыше.

— Вполне возможно. Но теперь ее за казенный счет везут через всю страну на Соловки, откуда она освобождается в ноябре прошлого года. И всего через четыре месяца, уже в апреле этого года, появляется в церкви Воскресения на Семеновском кладбище. Приходит якобы на исповедь, и тут же сообщает — заметь, совершенно незнакомому человеку! — что она есть Анастасия Романова, младшая дочь русского царя.

— Понятно — пожал плечами Финкельштейн. — Самозванка, не о чем и говорить.

— Почему самозванка?

— Так ты поставь себя на ее место! Золотое правило, между прочим, в нашем деле очень помогает. Ты бы с ходу стал незнакомому человеку открывать такую тайну? А вдруг он наш агент?

— Вроде бы его ей рекомендовали как человека, который может помочь.

— Кто рекомендовал?

— Один иеромонах.

— То есть, тоже мракобес и служитель культа? А она, стало быть, сразу поверила и пошла к батюшке просить… Что она, кстати, от священника-то хотела?

— Ну, что хотят вернувшиеся из лагерей? Чистый паспорт, деньги, крышу над головой. Она еще просила помочь ей сбежать за границу. Так ее в Ялту и отправили.

— Почему в Ялту?

— До Турции, вроде, недалеко. Можно нелегально пробраться на пароход и оказаться в Константинополе.

— В Стамбуле, Кузя, в Стамбуле. Он уже 4 года как Стамбул.

— Ну, пусть будет Стамбул, какая разница. Главное, похоже, именно туда она и навострилась.

— Ладно. Насколько я понимаю, в Ялте ее наши и взяли?

— Точно. И всю группу накрыли. Но есть тут одна штука…

— Какая еще штука?

— В группе работал наш информатор, который их всех и сдал. Полтора десятка человек, между прочим. И что меня удивляет — при таком количестве вовлеченных в историю, никто никому не проболтался, понимаешь? Они все совершенно искренне верили, что она и есть царевна. То есть, великая княжна. Почему? Если нам сразу понятно, что она самозванка, то почему им не было?

— Эх, брат Кузин, чему вас, чекистов, только учат! — Финкельштейн с хрустом потянулся, забросил ногу на ногу. — А чего ты ждал от людей, которые в церкви боженьке поклоны бьют? Если они верят, что на небесах есть дедушка с седой бородой, который всеми нами распоряжается, так как ты хочешь, чтобы они не поверили в чудесное избавление великой княжны Анастасии? Кстати, они ее спрашивали, каким это таким образом она избежала расстрела?

— Расстрела она как раз не избежала. Она после него — выжила. А как — не сказала, «время, говорит, еще не пришло открыть эту страшную тайну!».

— И они сразу успокоились и не стали дальше допытываться, настаивать и требовать доказательств? Вот тебе и ответ — почему не сдали, да почему поверили. Эта братия всему поверит. Ты вот сидишь, переживаешь, истину ищешь, до сути докапываешься — почему? Потому что ты, оперуполномоченный госбезопасности Никита Кузин, овладел диалектическим методом познания, как каждый марксист, и на веру никакие утверждения не принимаешь, требуя факты и только факты. А им факты, в отличие от тебя, не нужны, их вполне устраивает слепая вера.

— Это слепая вера заставила их ей целую тысячу рублей собрать?

— Ого! Впрочем, нам ли не знать, как мошенники из людей средства вытягивают.

Кузин молчал, задумавшись. Молчал и Финкельштейн, щурясь на солнце. Пробежали очередные комсомолки, которых оба оперативника проводили долгим внимательным взглядом, детально рассматривая удаляющиеся фигурки.

— Хорошенькие! — вздохнул Финкельштейн.

— Угу, — подтвердил Кузин. — Понимаешь, вот во всем ты прав и рассуждаешь очень логично, ничего не могу сказать. Но сидит во мне сомнение, ничего не могу поделать, хоть стреляй меня.

— И на каких же фактах это сомнение основано?

— Факты, признаю, слабенькие. Очень. Потому и хотел с тобой посоветоваться.

— Валяй!

— Первое: она на допросе назвала себя Марией.

— И что?

— Ничего. До этого все говорила, мол, Анастасия, сторонников вербовала под этим именем, а мне на первом же допросе: я — Мария. Почему, как думаешь?

— Честно?

— Конечно.

— Потому что тебе в первую очередь надо назначить психиатрическую экспертизу.

— Мне?!

— Да не тебе, олух! А в смысле тебе надо ее отправить на психэкспертизу. Может, она просто больная женщина, а ты изводишься и страдаешь. Не плачь, Никитушка, руби сук по себе, — завыл он бабьим голосом. — Не твои они, прынцессы да королевишны, найти простую работящую девушку…

— Да перестань ты! — поморщился Кузин. — Я ж серьезно. Экспертиза нужна, факт. Но тогда как объяснить, что у нее на теле пулевые ранения?

— Кузя, вот, что значит молодость! Тебе в гражданскую сколько было?

— Ты же знаешь — десять лет, как и тебе, между прочим!

— Ага. Только я жил тогда на Украине, по которой только ленивый с пулеметом не гулял, а не в Подмосковье, как некоторые. И очень хорошо — опять же в отличие от некоторых! — помню, что практически у всех, кто жил в местах боев и походов, есть следы от пуль. А не от пуль — так от шашек. А не от шашек, так от штыков. Так что теперь у нас в стране трудней человека без следов ранений найти, чем со следами. Нашел, чему удивляться!

— Опять — с одной стороны, ты прав.

— А с другой?

— А с другой — неправ. Ты знаешь, как расстреливали в гражданскую?

— Как обычно. Поставят напротив команды, и — «пли!».

— Правильно. А куда целили при расстреле?

— Ну, и куда?

— В грудь. Точнее, в сердце, чтобы наповал. А если человек выживал, то добивали выстрелом в голову. Так?

— Предположим. И что?

— А то, что у нее все следы в районе груди, пониже плеча. И на голове след.

— Значит, живучая, что я тебе скажу. Мало народу после расстрелов выживало? Сплошь и рядом.

— Не преувеличивай.

— Ладно, тут есть кое-какая зацепка, признаю. Это все?

— Нет, Финкель, не все.

Финкельштейн поморщился, но поправлять не стал.

— А что еще?

— Пока не знаю, но чувствую, что узнаем мы еще много интересного.

— Вот и славно!

Фикельштейн поднялся, одернул гимнастерку, подтянул ремень, втянув внушительное пузо.

— Ладно, Кузин, пошли обратно, пока нас с тобой не хватились. Ты эту свою принцессу через пару дней вызови на допрос, и меня позови. Посмотрим, что это за Мария-Анастасия.