Клодет Сорель

МОСКВА, ЛУБЯНКА, СЕНТЯБРЬ 1934

Как и договаривались, Кузин вызвал странную подследственную на допрос, выждав для пущей важности не пару дней, а целую неделю. Пусть посидит, подумает, сговорчивей будет. Ему было даже немного жалко эту Иванову-Васильеву, все же тюремная еда, знаете, не вершина кулинарного искусства, а передачи ей получать было, судя по всему, неоткуда. Но, с другой стороны, а что, сам Кузя в ресторанах питается? Нет, точно такую же баланду ест, можно сказать. Только ему ее не приносят прямо в камеру, а приходится совершенно добровольно идти в предприятие общественного питания. И передач ему не носят. Родители умерли, а сестра со своей семьей далеко. Так что он тоже и рад бы домашних котлет поесть, да вот нету.

Иногда Никита думал, что хотя бы ради этого стоило бы жениться, но, представив, что его комнату придется делить с какой-то женщиной, да не неделю, не десять дней, а постоянно — с дрожью отказывался от этой идеи. Призрак огненного борща, кипящего на керосинке, расплывался и таял, вытесненный призраком развешанных повсюду пеленок, бессонных ночей, заполненных криком младенца, постоянного влажного пара от булькающих в кастрюле подгузников. Насмотрелся у Финкеля, наслушался, как орет на того жена, не стесняясь ни сослуживцев, ни бога, ни черта, видел как нельзя ни папиросу выкурить, ни выпить в свое удовольствие. Всей и радости, что при кормежке — да и то не всегда. Ну, и половые проблемы решаются. Впрочем, тоже не всегда.

И ради этого жениться? Нет уж, спасибо, он с этим погодит. Столовский борщ, конечно, домашнему не чета, зато Кузя свободен, как птица и не засиживается специально на работе допоздна как Финкель. А для решения половых проблем есть милые москвички. Правда, редко — нет у него времени на ухаживания, но ведь случается же! Ну и подростковый способ быстрого разрешения от тяжести в паху тоже никто не отменял.

Так что — Кузин тряхнул головой: эк его занесло в мыслях-то! — жениться мы погодим, и не будем торопиться жалеть подследственную. Ничего страшного, от тюремной еды никто не умирал.

Позвонил Финкельштейну, позвал посмотреть на «принцессу». Тот как всегда шумно ворвался, плюхнулся на стул, специально принесенный — у Никиты в кабинете было только два стула, один для него, второй — для допрашиваемых. Закричал:

— Что, Кузя, без Финкеля — никак?! — и заржал довольно. Ну что за человек? Попросили тебя помочь, так и помогай. А не хочешь — откажись, никто тебя не осудит. Нет, вечно ему все оборжать надо.

Завели подследственную. Надежда Владимировна бросила взгляд на незнакомого чекиста, но никак не отреагировала, мало ли людей на допросах присутствует? А Кузин вновь поразился, какие у нее огромные глазищи. Серые, влажные, то, что называется, «с поволокой». Наверное, мужиков с ума сводила по молодости. Так посмотришь — вроде ничего особенного, в профиль так вообще чуть ли не старуха, а как поднимет ресницы — внутри что-то дергается. Тьфу, какие мысли в голову лезут! Все, Никита Кузин, надо работать.

— Надежда Владимировна, — начал помощник оперуполномоченного. — В прошлый раз вы отказались ответить на вопрос, как вы выжили после расстрела в доме Ипатьева в Екатеринбурге.

Она покачнулась на стуле, но ничего не сказала. Сидела прямо, не горбясь. Все эти, из бывших, так сидят.

— К этому вопросу мы еще вернемся, вне зависимости от вашего желания, — сурово изрек Кузя, аж самому понравилось. — А пока давайте выясним: каким образом вы после отбытия срока в СЛОН, оказались в Ялте. И с какой целью.

— Вы же знаете, — Иванова-Васильева сидела неподвижно. — Я вам говорила: хотела выехать за границу к родственникам.

— Не выехать, а бежать! — уточнил Кузин.

— Пусть будет «бежать». Какая разница?

— Большая. Выехать — это законное действие с разрешения советского правительства. А бежать — преступление.

— Почему преступление? Если мне не дают выехать за границу, если мне не разрешают жить там, где я хочу, что мне остается делать?

— А в Советском Союзе вы жить не хотите?

— Не хочу.

— Почему? — изумился Кузин и посмотрел на Финкельштейна. Тот кивнул головой, мол, крути ее, крути. Правильно, вот тебе и контрреволюция.

— Потому что мне здесь не нравится.

— А за границей, значит, нравится?

— Скорее всего, да. Я давно там не была, но, думаю, что мне в любом случае там будет лучше, чем здесь.

— Да чем лучше-то?! — вырвалось у Кузина. Так, спокойнее, спокойнее, без эмоций.

Надежда Владимировна пожала плечами.

— Во всяком случае, мне никто не будет там ограничивать свободу передвижения, и я смогу сама выбрать себе место жительства и способ существования. Вы же не будете утверждать, что после всего этого вы меня отпустите, и я спокойно поеду в какую-нибудь Пермь, правда? Вы же меня в любом случае не выпустите отсюда, просто одну тюрьму я поменяю на другую, вот и все. А я не хочу в тюрьму. Я, знаете ли, гражданин следователь, там уже была. И неоднократно. Мне бы в какой-нибудь Перми пожить. А лучше — в Ницце. Вы бывали в Ницце, гражданин следователь?

Она что, издевается? Какая к черту Ницца!

— Я в очередной раз напоминаю вам, гражданка подследственная, — сурово произнес Кузин. — Что вопросы здесь задаю я. И вам на них надо отвечать, а не заниматься антисоветской агитацией.

Она кивнула и снова как бы потухла. Финкельштейн поморщился и помотал головой: нет, Кузя, так ты ничего не добьешься!

Финкель встал, скрипнув портупеей и сапогами, прошелся по комнате — и следователь, и подследственная проводили его взглядом, он этого и добивался. Затем, по своему обыкновению, уселся на край стола. Стол качнулся, бумаги поехали по направлению к тугому заду чекиста.

— Моя фамилия Финкельштейн, я коллега вашего дознавателя уполномоченного Кузина («Молодец, всегда повышает следователя в должности — не помощник какой-то, а полновесный уполномоченный»). Вопросы вам задаются не для нашего тут развлечения, а для выяснения всех обстоятельств дела. И дело у нас с вами серьезное. Если мы квалифицируем вас по статье 58 часть 10 — антисоветская пропаганда и агитация — это одна история. Вот то, что вы тут рассказывали про вашу ненависть ко всему советскому, тянет не ниже, чем на полгода. Немного, правда? С вашим-то опытом отсидок — я тут полистал дело. Но учтите, что «не ниже». Верхняя граница не указана, вы меня понимаете? А вот если вы будете молчать и упорствовать, то получается, что вам можно инкриминировать статью 11 — организация и подготовка преступлений, а это совсем другое наказание. Теперь о вашем самозванстве. Вы тут себя объявили великой княжной Анастасией…

— Я ничего не объявляла. Я — Мария Романова, но если вам хочется по каким-то причинам величать меня Анастасией, то я не против, как вам будет угодно.

— А мы, Надежда Владимировна, тут никого не величаем. Мы пытаемся прояснить все обстоятельства, и вы нам в этом мешаете. Я просто обязан вас предупредить, что если вы и дальше будете так упорствовать в том, что являетесь дочерью бывшего царя Николая Второго, то придется присовокупить и статью 13 — активная борьба с революционным движением при царском строе и в годы гражданской войны. А это уже не ниже трех лет и вплоть до… Не говоря уж о таких статьях, как 58 часть 1 — измена родине, там вообще высшая мера пролетарской защиты — расстрел. Оно вам надо? Вы меня понимаете?

Иванова-Васильева пожала плечами. Кивнула.

— Ну, вот и славно. Так что вам прямой резон с нами сотрудничать, оставить выдумки про голубую кровь и начать рассказывать все, как было. Потому что в этом случае мы можем ходатайствовать о смягчении наказания с учетом ваших признательных показаний. Это тоже, надеюсь, понятно?

Она снова кивнула.

— Прекрасно! Тогда давайте продолжим вашу беседу с гражданином следователем Кузиным. Прошу вас, Никита Васильевич!

Вот же ж ушлый! Ловко он разыграл сейчас плохого следователя, прямо как их учили. Значит, теперь он, Кузя, будет добрым, с этой минуты дамочка должна остерегаться сурового Финкеля и доверять мягкому ему. Ну что, надо додавить, пока есть такой момент!

— Итак, вы подтверждаете, что собирались бежать за границу СССР с целью заняться антисоветской деятельностью?

— Нет, гражданин следователь, не подтверждаю. Я собиралась воссоединиться с родственниками. А вовсе не заниматься, как вы изволили выразиться, деятельностью.

— Хорошо, я отмечу в протоколе, что вы не собирались заниматься за рубежом контрреволюцией. Видите, как пошло у нас дело? Если вы к нам по-доброму, то и мы со своей стороны — по-человечески.

Финкельштейн хмыкнул в своем углу. Не поймешь, то ли одобрительно, то ли издевается как всегда.

— Продолжим. Из материалов дела следует, что вы 7 апреля 1934 года явились на исповедь в церковь Воскресения на Семеновском кладбище к священнику Ивану Дмитриевичу Синайскому. Подтверждаете?

— Подтверждаю.

— Почему именно к нему?

— Мне его рекомендовали как человека, которому можно довериться.

— Кто рекомендовал?

— Там написано…

Никита хотел было вспылить, но подследственная поняла, исправилась, заторопилась:

— Иеромонах Афанасий.

— И представились Синайскому как?…

— Как дочь бывшего царя Анастасия Николаевна Романова.

— Опять двадцать пять! Да что ж это такое?!

Кузин вскочил и заходил по комнате, не обращая внимания на знаки которые ему делал из своего угла Финкельштейн.

— Так вы Мария или Анастасия, давайте же внесем, наконец, ясность!

— Давайте, — спокойно и тихо сказала Надежда Владимировна. — Я же вам пытаюсь объяснить, но вы меня не слушаете. Все вокруг говорят о том, что спаслась Анастасия, а не я. Поэтому гораздо легче представляться Анастасией — ее все знают — а не своим настоящим именем. Тем более, что мне это было очень легко, кто ж знал Швыбзика лучше меня!

— Кого? — Кузин перестал ходить и прислушался к странному имени.

— Швыбзика. Это я ее так называла. За вертлявость и неусидчивость. Знаете, она была очень способная девочка, и как все способные — ужасно ленивая. Даже ленивее меня. Больше всего любила розыгрыши, обожала шутить и представлять в лицах. Крайне похоже и очень смешно, между прочим! Мы, младшие, очень дружили. У старших — Тани с Олей — была своя жизнь, хотя мы все, конечно, были дружны, но две старших сестры были очень близки друг к другу, и соответственно же — мы, две младших. Поэтому мне легко представить себя Настей.

После такой длинной тирады она замолчала. Действительно, надо же, как разговорилась!

Подследственная пожевала губами и вдруг продолжила:

— Я вижу, что вы категорически отказываетесь мне верить. Что ж, не верьте. Я, наверное, на вашем месте тоже бы не поверила. Но почему вместо того, чтобы уличить меня в этой чудовищной лжи, задав несколько очень простых вопросов о жизни царской семьи, что-то вроде мелких бытовых подробностей, которые может знать только член семейства, вы уцепились за какой-то побег? Нет-нет, — заторопилась она, увидев, как дернулся помощник оперуполномоченного. — Я ни в коем случае не хочу указывать вам, о чем меня спрашивать, я просто готова к любому опознанию. Ведь есть же кто-то, кто помнит царских дочерей в лицо. Да, меня трудно узнать, я понимаю, но какие-то особенности внешности остались.

— А почему вы только сейчас решили открыться, Надежда Владимировна? — спросил из своего угла Финкельштейн. — Прошло 16 лет с момента вашего, как вы утверждаете, чудесного спасения, а объявиться вы решили только сейчас?

— Гражданин следователь Финкельштейн, вас когда-нибудь били? Вы когда-нибудь сидели в карцере?

— Гражданка подследственная, — строго ответил Финкель. — Вы опять пытаетесь устроить допрос нам, а на допросе-то сейчас находитесь вы. Итак, я задал вам вопрос: почему вы полтора десятка лет молчали, а теперь вдруг опомнились?

— Не полтора десятка. До 1923 года верные люди вполне знали, кто я на самом деле.

— И где эти верные люди теперь?

— Они погибли, — сухо ответила Надежда Владимировна.

— При каких обстоятельствах?

— При попытке перехода границы возле Уссурийска с целью побега в Харбин.

— Как вы выжили?

— Случайно.

— А можно поподробнее?

— Действительно — случайно. Меня успел схватить разъезд красных.

Кузин криво усмехнулся. Красных! А ты, значит, белая? Финкель же, молодец, продолжает ее раскручивать, пока тепленькая, вон, Кузя даже записывать не успевает!

— Почему же тогда вы не открылись и не сообщили, кто вы?

— А вы как думаете, что бы со мной сделали в 1923 году, узнав, что я великая княжна?

Ну, да, тут не поспоришь. Шлепнули бы без разговоров, да и все.

— Поэтому я сообщила, что я гражданская жена одного из офицеров Сибирской армии. Впрочем, тогда она, кажется, называлась уже Приморской. Я не помню.

«По долинам и по взгорьям…» начал напевать про себя Кузин. Недавно по радио передавали, армейский хор пел. Хорошая песня. Вот, пожалуйста, перед ним сидит живой осколок империи, тот, против кого воевали под Спасском и Волочаевкой, когда «разогнали атаманов и разгромили воевод».

— Ну, предположим, — Финкельштейн снова зашагал по кабинету, скрипя ремнями. Новые что ли получил? — А потом? Что вам мешало потом?

— Тот же страх. Как только я пробовала заикнуться о том, кто я такая — а был такой грех, признаю — меня избивали и сажали в карцер.

— И поэтому после каждой отсидки вы пытались вновь и вновь бежать из СССР?

— Совершенно верно. Я хотела добраться до родных, только и всего. Причем, я вовсе не уверена, что они бы меня приняли. Но все равно это лучше, чем каждый раз попадать в лагерь.

— Надежда Владимировна, без протокола, — Финкель незаметно подмигнул Кузину, ага, понял. — А как вы относитесь к женщине в Германии, объявившей себя Анастасией?

Иванова-Васильева пожала плечами.

— Никак не отношусь. Понятно же, что она самозванка.

— Это отчего же оно понятно?

Надежда Владимировна подняла на Финкеля свои серые глаза, заполненные болью.

— Оттого, что я видела, как умерла Настя.

Финкельштейн деликатно выдержал паузу, но продолжил. Ох, упорный!

— А почему же сейчас вы вдруг решились открыться, да причем настолько решились, что упорствуете даже под следствием в управлении госбезопасности, хотя я и не уверен, что вы до конца отдаете себе отчет, чем вам это грозит?

— Потому, что я поняла, что в одиночку мне не удастся покинуть пределы вашего государства.

— Вашего? — грозно переспросил Кузин.

— Вашего. Россия — моя, а власть — она ваша, меня увольте.

Понятно, 10-ая часть 58-ой просто про нее написана. Можно закрывать. Опять пойдете, Надежда Владимировна, по этапу. А ведь могла бы стать просто хорошей работницей, ведь могла бы? Признать советскую власть и всё, начать трудиться, как все. Хотя, нет, не смогла бы. Эти — они упорные. Вот для того мы тут и сидим, высокопарно подумал Кузин, аж самому неудобно стало от пафоса, ночей не спим, чтобы вот такие вот элементы вылавливать и от общества изолировать, как клопов или вшей. С другой стороны, ни на клопа, ни на вошь, подследственная похожа не была. Если уж быть до конца честным, то похожа она была на смертельно уставшую женщину, очень симпатичную, между прочим, и очень неухоженную. Может, и правда, стоило бы таких отпускать за границу? Пусть себе там живут, а? Нет, нельзя. Вон после гражданской войны их понавыпускали, буквально насильно отправляли, и чего добились? Теперь на Западе огромная антисоветская организация! Только кучу врагов вместе собрали. Нельзя, никак нельзя их отпускать. Попадет такая сероглазая к фашистам, начнет агитировать против советской власти, соберет вокруг себя армию монархистов и опять война? Подожди, ты что, Кузя, веришь, что она на самом деле дочь царя? Да ладно!

— Вы бы поосторожней с языком-то, гражданка подследственная, — сурово глядя на Иванову-Васильеву, сказал Кузин. — Нечего тут против народной власти агитировать!

Женщина пожала плечами. Финкель сделал страшное лицо, мол, погоди, дай дожать!

— Значит, — мягко продолжил он. — Поняв, что вам не удастся покинуть пределы СССР, вы решили создать преступную группу, которая помогла бы вам перейти границу?

— Почему же преступную?

— Не отвечать вопросом на вопрос! — теперь уже грозно крикнул Финкель. — Отвечать на поставленный вопрос!

Забавно прозвучало. Теперь уже Кузин хмыкнул.

— Да, если вы настаиваете, я хотела заручиться помощью добрых людей.

Кузин сообразил, что делать дальше.

— И с этой целью, вы, будучи на самом деле Марией Николаевной Романовой, выдали себя священнику Синайскому за Анастасию Николаевну Романову. Я вас правильно понял?

— Вы меня совершенно правильно поняли! — она усмехнулась.

Финкель одобрительно кивнул и вернулся в свой угол. Ничего, вдвоем они ее быстро на чистую воду выведут! Что, гражданочка королевна, издеваешься? Я тебе сейчас покажу!

— Что ж вы, Надежда Владимировна, на исповеди, получается, солгали? Грех ведь!

— Солгала. Правда, не на исповеди, а перед ней. Но я давно не исповедалась. Если вы приведете мне священника, я буду вам крайне признательна!

Кузин развел руками.

— Вы соображаете вообще, где вы находитесь? Это народный комиссариат внутренних дел, управление госбезопасности, а вы священника требуете!

— Требую? Вы меня не так поняли. Как я могу от вас чего-то требовать? Просто высказалась. Тем более, что священник никогда тайну исповеди не откроет, а так как это была не исповедь, то отец Иван сразу же принял деятельное участие в моей судьбе — сообщил обо мне верным прихожанам, стал собирать для меня деньги, нашел жилье. У меня, знаете ли, после Соловков никаких средств не было. То есть, вообще никаких. Ни туфли купить, а старые совсем прохудились, ни даже на еду, самую скромную, не хватало. Так что я сильно нуждалась, и отец Иван стал мне помогать.

— То есть, узнав о том, что вы дочь бывшего царя, он начал снабжать вас деньгами?

— Уверена, что он сделал бы точно то же самое для любого нуждающегося человека.

— А вот я в этом совсем не уверен.

Иванова-Васильева пожала плечами.

— Скажите, — вдруг снова подал голос со своего места Финкельштейн. — А что ж они вам такие дурацкие документы выправили? Ничего лучше не могли найти?

— Почему дурацкие? — удивилась Надежда Владимировна.

— Так сами посудите: это что ж за фамилия такая — Иванова да еще Васильева. Вы сами-то не чувствуете, что такое имя звучит комически?

— А какая разница? Я бы выбралась за границу, там бы вернула себе настоящее имя. Но вот, не успела.

— А кто вам документы делал?

— Я не помню. Отец Иван принес, а я не спрашивала.

— Ох, лукавите, госпожа царская дочка, лукавите! — Финкельштейн подошел к столу, пролистнул дело, нашел нужную бумажку и стал читать:

— А вот, что рассказал на допросе Иваньшин Александр Маковеевич, которого вы называли иеромонахом Афанасием: «Иванову-Васильеву Н. В. все участники группировки приняли за действительную царскую дочь — княжну Анастасию Николаевну Романову. Я лично помогал ей деньгами на пропитание и купил фиктивный паспорт, так как она проживала в Москве без документов, когда легко попасть в милицию и поплатиться за свою принадлежность к числу членов царской семьи. Синайский Иван Дмитриевич помогал ей деньгами, Куликова Ирина Никитична, Кузнецова Александра Даниловна, Макеичева Елизавета Васильевна и другие предоставляли ей квартиру, где она проживала по нескольку дней кряду, без прописки». Это верно?

— Если он так говорит, то значит верно.

— Нет, не «он так говорит», а что вы на это скажете?

— А что будет всем этим людям?

— Мы опять возвращаемся к тому, кто здесь задает вопросы, да, Надежда Владимировна? Да что ж вы за человек такой, которому все по десять раз повторять надо?! Не волнуйтесь, с ними ничего противозаконного не произойдет, все будет исключительно по закону.

Она сделала неопределенное движение головой, мол, знаем мы ваши законы.

— И не надо демонстрировать нам свое дворянское высокомерие и пренебрежение — сурово заявил Финкельштейн. — По закону все будет, нравится вам это или не нравится. То есть, вы подтверждаете показания Иваньшина?

— Кого, простите?

— Иеромонаха вашего.

— Ах, да. Подтверждаю.

— Вот и хорошо. Итак, Никита Васильевич, — обратился он к Кузину. — По-моему, здесь все ясно, как вы считаете?

Кузину как раз ничего не было ясно, но Финкель — умный, явно что-то задумал, поэтому он согласно кивнул.

— Да, Михаил Исаевич, все совершенно ясно! Надежда Владимировна, подпишите протокол, пожалуйста.

Она взяла ручку, подумала и стала что-то быстро-быстро писать, часто макая перо в чернильницу-непроливайку на столе у дознавателя. Кузин и Финкельштейн удивленно переглянулись — чего там столько писать-то? Но решили не мешать. Черкала она там пару минут, потом протянула бумагу Кузину.

— Я подписала.

Внизу страницы, там, где было оставлено место для подписи, она действительно расписалась. А на полях, мелким, но разборчивым почерком красовалось:

Последние строки доползли как раз до того места, где ей следовало написать стандартную фразу про верно написанное со слов. Кузин разозлился:

— Да зачем же вы протокол-то испортили?! Это же документ! Официальный!

Финкельштейн остановил коллегу:

— Не горячись, Кузин. Талантливые стихи написали, Надежда Владимировна. Вам бы ваш талант да на службу пролетарскому делу, глядишь, все бы и встало на свои места. А бумажечку эту мы тоже к делу пришьем. Станет она документом. Официальным.

— Скажи, ты понял, что она за птица? — горячился Кузя, торопливо черпая ложкой суп. В столовой было шумно, стоял постоянный грохот подносов, так что разговаривать приходилось, чуть ли не крича. А Кузя еще алюминиевой ложкой противно стукал о фаянсовое дно тарелки. Финкельштейн морщился.

— Вот зачем она испортила протокол? И так этой писанины столько, что не знаешь, куда от нее деваться, а теперь протокол надо переписывать, опять допоздна сидеть!

— Зачем переписывать? — удивленно спросил Финкель.

— Ну не со стихами же его в дело подшивать!

— Именно, что со стихами.

— Ты серьезно, что ли? — Никита перестал стучать ложкой.

— Абсолютно. Ты что, не видишь, что она сумасшедшая?

— Думаешь?

— Уверен! У тетеньки явно не все дома. То, что она царская дочка, она догадалась придумать, а вот какая — никак не может выбрать, то ли Мария, то ли Анастасия. Это нормально? А то, что она двум работникам госбезопасности спокойно сообщает, что не любит советскую власть и хочет бежать за границу — нормальный человек будет так делать? Отправь ее в институт Сербского на экспертизу — и все. И стишки эти приложи. Для примера. Если скажут: «Невменяема» — с тебя и взятки гладки. Если установят вменяемость, то отправишь ее года на три в лагерь, только полезно будет, может, дурь-то и вышибет. Стихи опять же в красный уголок попишет, опять польза.

Финкельштейн, конечно же, был прав, чего тут говорить. Самое разумное решение. И в сопроводиловке можно еще для уверенности осторожно так намекнуть, мол, скорее всего, девушка того-с, с приветом. И дело закрыто, и Кузя молодец. Все-таки умная у Финкельштейнов нация! Сообразительная.

— А эти немцы — они кто? — Кузя продолжил жадно хлебать суп.

— Какие немцы? — удивился Финкель.

— Ну, эти, которые в стихах.

— Розенкранц и Гильденстерн, что ли? Они не немцы, они — датчане.

— Да какая разница? Один черт немцы.

— Тоже верно, — усмехнулся Финкель. — Это из трагедии Шекспира, брат дознаватель. «Гамлет» называется. Эти два «немца» были друзьями одного принца.

— Опять принцы?

— Смотри-ка, — удивился Финкель. — А ведь действительно, стишки-то со смыслом, да не с простым. Эти два друга предали своего господина, принца датского Гамлета. А он их за это приказал тайно убить. Ты погляди, как все тут, оказывается, интересно! Молодец, Кузя, я сразу и не сообразил, что тут тайный подтекст, да какой! Принцы, предательство государя, вон оно как! Со смыслом, стишки-то, ох, да с каким не простым смыслом!

— Ну, ты тоже молодец, — польщено отвесил ответный комплимент Кузин. — Вон как ее раскрутил-то! И сказала все, что надо, и стишки накропала, которые к делу можно пришить.

— Во-о-от! А ты говоришь — протокол испортила. Так что с тебя бутылка! — хлопнул его по плечу Финкельштейн, встал и отправился по своим делам. Голова!