Черный ветер гудит над мостами,
Черной гарью покрыта земля.
Незнакомые смотрят волками,
И один из них, может быть, я.
Моя жизнь дребезжит, как дрезина,
А могла бы лететь мотыльком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.
Не корите меня за ухарство,
Не стыдите разбитым лицом.
Я хотел бы венчаться на царство,
Или просто ходить под венцом —
Но не купишь судьбы в магазине,
Не прижжешь ей хвоста угольком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.
Мне не жаль, что я здесь не прижился;
Не жаль, что родился и жил;
Попадись мне, кто все так придумал —
Я бы сам его здесь придушил;
Только поздно — мы все на вершине,
И теперь только вниз босиком;
Моя смерть ездит в черной машине
С голубым огоньком.
Меня зовут последний поворот,
Меня вы знаете сами
По вкусу водки из сырой земли
И хлеба со слезами.
В моем дому все хрен да полынь,
Дыра в башке — обнова;
Мне нож по сердцу там, где хорошо,
Я дома там, где херово.
На кой мне хрен ваш город золотой,
На кой мне хрен петь складно —
В моей душе семь сотен лет пожар,
Забыть бы все — и ладно.
А если завтра в чистый рай
Под белы руки взят буду —
Апостол Петр, ой батька Николай,
Возьми меня отсюда.
А в чистом небе два крыла
Чертят дугу исправно…
Я сам хромой, и все мои дела —
Налей еще — и славно.
Село солнце за Гималаи,
Чтоб назавтра вновь взойти;
Бредет йогин на кладбище
Отсекать привязанности.
У него труба из кости,
Он начнет в нее трубить;
Созовет голодных духов —
Их собой поить-кормить.
Они съедят его тело,
Они выпьют кровь до дна;
И к утру он чист-безгрешен,
Не привязан ни хрена.
Ох, мы тоже трубим в трубы,
У нас много трубачей;
И своею кровью кормим
Сытых хамов-сволочей;
Столько лет — а им все мало.
Неужель мы так грешны?
Ох, скорей бы солнце встало
Над кладбищем моей родины…
Не коси меня косой,
Не втыкай в ладонь гвоздь;
И настоем цикуты ты меня не глуши.
Ты — мой светлый разум,
Я те — черная кость,
Так сбегай в честь пропоя
Нашей чистой души.
Сколько я ни крал — а все руки пусты;
Сколько я ни пил — все вина как с куста;
Хошь ты голосуй, хошь иди в буддисты,
А проснешься поутру — всяк вокруг пустота.
Не пили меня пилой, не тычь бревном в глаз:
Бревен здесь хватит на порядочный дом;
А душа — святая, она клала на нас,
Так что пей — не ерзай, мы с тобою вдвоем.
Я бы и хотел, да все как след на песке;
Хошь — пой в опере, хошь брей топором —
А все равно Владимир гонит стадо к реке,
А стаду все одно, его съели с говном.
Мается, мается — жизнь не получается,
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем;
Мается, мается — то грешит, то кается;
А все не признается, что все дело в нем.
Мается, мается — то грешит, то кается;
То ли пыль во поле, то ли отчий дом;
Мается, мается — то заснет, то лается,
А все не признается, что все дело в нем.
Вроде бы и строишь — а все разлетается;
Вроде говоришь, да все не про то.
Ежели не выпьешь, то не получается,
А выпьешь — воешь волком, ни за что, ни про что…
Мается, мается — то заснет, то лается;
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем.
Мается, мается — Бог знает, где шляется,
А все не признается, что все дело в нем.
Может, голова моя не туда вставлена;
Может, слишком много врал, и груза не снесть.
Я бы и дышал, да грудь моя сдавлена;
Я бы вышел вон, но только там страшней, чем здесь…
Мается, мается — тропка все сужается;
Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем.
Мается, мается; глянь, вот-вот сломается;
Чтоб ему признаться, что дело только в нем…
В белом кошелечечке — да медные деньги,
В золотой купели — темнота да тюрьма;
Небо на цепи, да в ней порваны звенья;
Как пойдешь чинить — ты все поймешь сама.
Не успели все разлить, а полжизни за кормою,
И ни с лупой, ни с ружьем не найти ее следы;
Самый быстрый самолет не успеет за тобою,
А куда деваться мне — я люблю быть там, где ты.
Вроде глупо так стоять, да не к месту целоваться;
Белым голубем взлететь — только на небе темно;
Остается лишь одно — пить вино да любоваться;
Если б не было тебя, я б ушел давным-давно.
Все, что можно пожелать — все давным-давно сбылося,
Я ушел бы в темный лес, да нельзя свернуть с тропы;
Ох, я знаю, отчего мне сегодня не спалося —
Видно где-то рядом ты, да глаза мои слепы.
Так что хватит запрягать, хватит гнаться за судьбою,
Хватит попусту гонять в чистом море корабли:
Самый быстрый самолет не поспеет за тобою —
Но, когда ты прилетишь, я махну тебе с земли.
С арбалетом в метро,
С самурайским мечом меж зубами;
В виртуальной броне, а чаще, как правило, без —
Неизвестный для вас, я тихонько парю между вами
Светлой татью в ночи, среди черных и белых небес.
На картинах святых я —
Незримый намек на движенье,
В новостях CNN я — черта, за которой провал;
Но для тех, кто в ночи,
Я — звезды непонятной круженье,
И последний маяк тем, кто знал, что навеки пропал…
Навигатор! Пропой мне канцону-другую;
Я, конечно, вернусь — жди меня у последних ворот,
Вот еще поворот — и я к сердцу прижму дорогую,
Ну, а тем, кто с мечом —
Я скажу им: "Шалом Лейтрайот!"
А пока — a la guerre comme a la guerre, все спокойно.
На границах мечты мы стоим от начала времен;
В монастырской тиши мы —
Сподвижники главного Война,
В инфракрасный прицел
Мы видны как Небесный ОМОН.
У всех самолетов по два крыла,
А у меня одно;
У всех людей даль светлым-светла,
А у меня темно;
Гости давно собрались за стол —
Я все где-то брожу,
И где я — знает один лишь Тот,
Кто Сторожит Баржу.
В каждой душе есть игла востра,
Режет аж до кости;
В каждом порту меня ждет сестра,
Хочет меня спасти —
А я схожу на берег пень-пнем
И на них не гляжу,
И надо мной держит черный плащ
Тот, Кто Сторожит Баржу.
Я был рыцарем в цирке,
Я был святым в кино;
Я хотел стать водой для тебя —
Меня превратили в вино.
Я прочел это в книге,
И это читать смешно:
Как будто бы все это с кем-то другим,
Давным-давным-давно…
А тот, кто сторожит баржу, спесив
И вообще не святой;
Но тот, кто сторожит баржу, красив
Неземной красотой.
И вот мы плывем через это бытье,
Как радужный бес в ребро —
Но, говорят, что таким, как мы,
Таможня дает добро.
Я родился в таможне,
Когда я выпал на пол.
Мой отец был торговец,
Другой отец — Интерпол;
Третий отец — Дзержинский,
Четвертый отец — кокаин;
С тех пор, как они в Мавзолее, мама,
Я остался совсем один.
У меня есть две фазы, мама,
Я — чистый бухарский эмир.
Когда я трезв, я — Муму и Герасим, мама;
А так я — война и мир.
Я удолбан весь день,
Уже лет двенадцать подряд.
Не дышите, когда я вхожу:
Я — наркотический яд.
Мое сердце из масти,
Кровь — диэтиламид;
Не надо смотреть на меня,
Потому что иначе ты вымрешь, как вид —
У меня есть две фазы, мама,
Я чистый бухарский эмир.
Когда я трезв, я — Муму и Герасим, мама;
А так я — война и мир.
На юге есть бешеный кактус,
На севере — тундра с тайгой;
И там, и сям есть шаманы, мама,
Я тоже шаман, но другой —
Я не выхожу из астрала,
А выйду — так пью вино;
Есть много высоких материй, мама,
Но я их свожу в одно.
У меня есть две фазы, мама,
Моя родина — русский эфир;
Когда я трезв, я — Муму и Герасим, мама,
А так я — война и мир.
Что ж ты смотришь совой —
Дышишь, словно рухнул с дуба?
Посмотри на себя —
Хвост торчком, глаза востры.
Это все пустяки; в жизни все легко и любо,
Пока вдруг у тебя на пути
Не возникнут три сестры.
У них кудри — как шелк,
А глаза — как чайны блюдца;
У них семь тысяч лет без пардонов, без мерси.
У них в сердце пожар; они плачут и смеются;
Загляни им в зрачки — и скажи прощай-прости.
Три сестры, три сестры
Черно-бело-рыжей масти
В том далеком краю, где не ходят поезда;
Три сестры, три сестры
Разорвут тебя на части:
Сердце — вверх, ноги — вниз,
Остальное — что куда.
А в саду — благодать, пахнет медом и сиренью.
Навсегда, навсегда, навсегда —
Я шепчу: Приди, приди!
Кто зажег в тебе свет — обернется твоей тенью,
И в ночной тишине вырвет сердце из груди.
Три сестры…
Гарсон No.2, Гарсон No.2,
На наших ветвях пожухла листва;
И, может, права людская молва,
И все — только сон, Гарсон No.2.
Вот стол, где я пил; вот виски со льдом;
Напиток стал пыль, стол сдали в музей.
А вот — за стеклом —
Мумии всех моих близких друзей;
А я только встал на пять минут — купить сигарет.
Я вышел пройтись в Латинский Квартал,
Свернул с Camden Lock на Невский с Тверской;
Я вышел — духовный, а вернулся — мирской,
Но мог бы пропасть — ан нет, не пропал.
Так Гарсон No.2, Гарсон No.2,
То разум горит, а то брезжит едва;
Но мысль мертва, радость моя, а жизнь — жива,
И все — только сон, Гарсон No.2.
А колокольный звон течет, как елей;
Ох, моя душа, встань, помолись —
Ну что ж ты спешишь?
А здесь тишина, иконы битлов, ладан-гашиш;
А мне все равно — лишь бы тебе было светлей.
Так Гарсон No.2, Гарсон No.2,
На кладбище — тишь;
На наших гробах — цветы да трава,
И, похоже, права людская молва,
И все — только сон, Гарсон No.2;
А раз это сон — что ж ты стоишь, Гарсон No.2?!
Ой ты, фикус мой, фикус; фикус религиозный!
Что стоишь одиноко возле края земли?
Иноверцы-злодеи тебя шашкой рубили,
Затупили все шашки и домой побрели.
Ясно солнце с луною над тобой не заходят,
Вкруг корней твоих реки золотые текут;
А на веточке верхней две волшебные птицы,
Не смыкая очей, все тебя стерегут.
Одну звать Евдундоксия, а другую — Снандулия;
У них перья днем — жемчуг, а в ночи — бирюза;
У них сердце — как камень, а слеза — как железо,
И, любимые мною, с переливом глаза.
Я читал в одной книге, что, когда станет плохо,
И над миром взойдут ледоруб да пила —
Они снимутся с ветки, они взовьются в небо
И возьмут нас с тобою под тугие крыла.
Как большой друг людей, я гляжу на тебя непрестанно;
Как сапер-подрывник, чую сердцем тугую струну —
А в чертогах судьбы удивительный мастер Лукьянов
Городит мне хором с окном на твою сторону.
Если б я был матрос, я б уплыл по тебе, как по морю,
В чужеземном порту пропивать башмаки в кабаке;
Но народы кричат, и никто не поможет их горю —
Если только что ты, с утешительной ветвью в руке.
Жили впотьмах, ждали ответа;
Кто там внизу — а это лишь стекло.
Счастье мое, ты одна и другой такой нету;
Жили мы бедно — хватит; станем жить светло.
В журавлиных часах зажигается надпись: "К отлету”;
От крыла до крыла рвать наверху тишину;
Только кто — не скажу — начинает другую работу;
Превращается в свет из окна на твою сторону.
В невечерний свет в окне на твою сторону.