Книга Песен

Вчера я пил, и был счастливый,

Сегодня я хожу больной,

За что ж ты, мать — сыра природа,

Настоль безжалостна со мной?

Снился мне сон, что я был трезвый,

Ангелы пели в небесах.

А я проснулся в черном теле,

Звезда застряла в волосах.

Говорила мне мать — летай пониже,

Говорила жена — уйдешь на дно…

А я живу в центре циклона,

И вверх и вниз — мне все равно.

А люди работают за деньги,

Смотрят в окно на белый свет.

А в нашем полку — все камикадзе,

Кто все успел — того здесь нет.

Так скажем "Банзай", и Бог с ней, с твердью;

Все, что прошло — сдадим в утиль.

И здесь у нас в центре циклона,

Снежные львы и полный штиль.

Сегодня я опять счастливый,

А завтра я опять больной,

За что ж ты, мать — сыра природа,

Настоль безжалостна со мной?

Опомнись, мать — сыра природа,

Я все же сын тебе родной!

Я хотел стакан вина — меня поят молоком,

Ох я вырасту быком, пойду волком выти.

Сведи меня скорей с Максимом-Лесником,

Может он подскажет, как в чисто поле выйти.

То ли вынули чеку, то ль порвалась связь времен,

Подружились господа да с господней сранью.

На святой горе Монмартр есть магический Семен,

Он меняет нам тузы на шестерки с дрянью.

Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес,

А теперь мы все равны, все мы анонимы.

Через дырку в небесах въехал белый Мерседес,

Всем раздал по три рубля и проехал мимо.

Чаши с ядом и с вином застыли на весу

Ох, Фемида, где ж твой меч, где ты была раньше?

Вдохновение мое ходит голая в лесу,

То посмотрит на меня, а то куда дальше.

Я опять хочу вина, меня поят молоком,

Ох я вырасту быком, пойду волком выти,

Сведи меня скорей с Максимом-Лесником

Может он подскажет, как в чисто поле выйти.

Куда ты, тройка, мчишься, куда ты держишь путь?

Ямщик опять нажрался водки или просто лег вздремнуть,

Колеса сдадены в музей, музей весь вынесли вон,

В каждом доме раздается то ли песня, то ли стон,

Как предсказано святыми все висит на волоске,

Я гляжу на это дело в древнерусской тоске.

На поле древней битвы нет ни копий ни костей,

Они пошли на сувениры для туристов и гостей,

Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ,

Алеша, даром что Попович, продал весь иконостас.

Один Илья пугает девок, скача в одном носке,

И я гляжу на это дело в древнерусской тоске.

У Ярославны дело плохо, ей некогда рыдать,

Она в конторе с пол-седьмого, у ней брифинг ровно в пять,

А все бояре на "Тойотах" издают "Playboy" и "Vogue",

Продав леса и нефть на Запад, СС20 — на Восток.

А князь Владимир, чертыхаясь, рулит в море на доске,

Я гляжу на это дело в древнерусской тоске.

У стен монастыря опять большой переполох,

По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог.

Монахи с матом машут кольями, бегут его спасти,

А бог глядит, что дело плохо, и кричит "пусти, пусти”,

Настоятель в женском платье так и скачет на песке,

Я гляжу на это дело в древнерусской тоске.

А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,

Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,

А у хранителей святыни палец пляшет на курке,

Знак червонца проступает вместо лика на доске,

Харе Кришна ходит строем по Арбату и Тверской,

Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской.

Когда в лихие года пахнет народной бедой,

Тогда в полуночный час, тихий, неброский,

Из леса выходит старик, а глядишь — он совсем не старик,

А напротив, совсем молодой красавец Дубровский

Проснись, моя Кострома, не спи, Саратов и Тверь,

Не век же нам мыкать беду и плакать о хлебе,

Дубровский берет ероплан, Дубровский взлетает наверх,

И летает над грешной землей, и пишет на небе —

"Не плачь, Маша, я здесь;

Не плачь — солнце взойдет;

Не прячь от Бога глаза,

А то как он найдет нас?

Небесный град Иерусалим

Горит сквозь холод и лед

И вот он стоит вокруг нас,

И ждет нас, и ждет нас…."

Он бросил свой щит и свой меч, швырнул в канаву наган,

Он понял, что некому мстить, и радостно дышит,

В тяжелый для Родины час над нами летит его ероплан

Красивый, как иконостас, и пишет, и пишет —

"Не плачь, Маша, я здесь;

Не плачь — солнце взойдет;

Не прячь от Бога глаза,

А то как он найдет нас?

Небесный град Иерусалим

Горит сквозь холод и лед

И вот он стоит вокруг нас,

И ждет нас, и ждет нас…."

Дело было как-то ночью, за околицей села,

Вышла из дому Настасья в чем ее мама родила,

Налетели ветры злые, в небесах открылась дверь,

И на трех орлах спустился незнакомый кавалер.

Он весь блещет, как Жар-Птица, из ноздрей клубится пар,

То ли Атман, то ли Брахман, то ли полный аватар

Он сказал — "У нас в нирване все чутки к твоей судьбе,

Чтоб ты больше не страдала, я женюся на тебе."

Содрогнулась вся природа, звезды градом сыплют вниз,

Расступились в море воды, в небе радуги зажглись.

Восемь рук ее объяли, третий глаз сверкал огнем,

Лишь успела крикнуть "мама", а уж в рай взята живьем.

С той поры прошло три года, стал святым колхозный пруд,

К нему ходят пилигримы, а в нем лотосы цветут.

В поле ходят Вишну с Кришной, климат мягок, воздух чист,

И с тех пор у нас в деревне каждый третий — индуист.

Расскажи мне, дружок, отчего вокруг засада?

Отчего столько лет нашей жизни нет как нет?

От ромашек — цветов пахнет ладаном из ада,

И апостол Андрей носит Люгер-пистолет.

Оттого, что пока снизу ходит мирный житель,

В голове все вверх дном, а на сердце маета,

Наверху в облаках реет черный истребитель,

Весь в парче-жемчугах с головы и до хвоста.

Кто в нем летчик — пилот, кто в нем давит на педали?

Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой?

На пилотах чадра, ты узнаешь их едва ли,

Но если честно сказать — те пилоты мы с тобой.

А на небе гроза, чистый фосфор с ангидридом,

Все хотел по любви, да в прицеле мир дотла

Рвануть холст на груди, положить конец обидам,

Да в глазах чернота, в сердце тень его крыла…

Изыди, гордый дух, поперхнись холодной дулей.

Все равно нам не жить, с каждым годом ты смелей.

Изловчусь под конец и стрельну последней пулей,

Выбью падаль с небес, может станет посветлей…

Когда летний туман пахнет вьюгой,

Когда с неба крошится труха,

Когда друга прирежет подруга,

И железная вздрогнет соха,

Я один не теряю спокойства,

Я один не пру против рожна.

Мне не нужно ни пушек, ни войска,

И родная страна не нужна.

Что мне ласковый шепот засады,

Что мне жалобный клекот врага?

Я не жду от тиранов награды,

И не прячу от них пирога.

У меня за малиновой далью,

На далекой лесной стороне,

Спит любимая в маленькой спальне

И во сне говорит обо мне…

Ей не нужны ни ведьмы ни судьи,

Ей не нужно ни плакать ни петь,

Между левой и правою грудью

На цепочке у ней моя смерть.

Пусть ехидные дядьки с крюками

Вьются по небу, словно гроза —

Черный брахман с шестью мясниками

Охраняет родные глаза.

Прекращайся немедленно, вьюга,

Возвращайся на небо, труха.

Воскрешай свово друга, подруга,

Не грусти, дорогая соха.

У меня за малиновой далью,

Равнозначная вечной весне,

Спит любимая в маленькой спальне,

И во сне говорит обо мне,

Всегда говорит обо мне.

Я учился быть ребенком, я искал себе причал,

Я разбил свой лоб в щебенку об начало всех начал.

Ох, нехило быть духовным — в голове одни кресты,

А по свету мчится поезд, и в вагоне едешь ты.

Молодым на небе нудно, да не влезешь, если стар.

По Голгофе бродит Будда и кричит "Аллах Акбар".

Неизвестно где мне место, раз я в этой стороне,

Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

Есть края, где нет печали, есть края, где нет тоски.

Гроб хрустальный со свечами заколочен в три доски

Да порою серафимы раскричатся по весне.

Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

В мире все непостоянно, все истлеет — вот те крест.

Я б любил всю флору-фауну — в сердце нет свободных мест.

Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне,

Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.