Княжна Мстиславская

Глава 10

Четвёртая глава. Шуйский

Новые сапоги жёлтой кожи оказались тесноваты, глава Посольского приказа Андрей Щелкалов морщился, отрывался от бумаг, вставал и прохаживался по горнице, наваливаясь на ноги всем телом на каждом шаге.

- Разнашивать надо, - думал дьяк. – Или портянки толстоваты? Из-за этого жмёт, поди?

Он уселся на скамью, закряхтел, поднимая левую ногу на правое колено. Мешало пузо, которое отрастил, сидя в царских приказах. Оскалившись от натуги, Щелкалов стянул сапог, ноге сразу полегчало. Размотал шерстяную портянку, пошевелил покрасневшими пальцами, подумал и решительно снял и второй сапог.

Портянки дьяк бросил на скамью и прошёлся босиком. Но тут же ударился мизинцем ноги об угол сундука, зашипел, плюнул и прихрамывая, вернулся за стол.

Только что приехал гонец из Ковно от московского посольства, ехавшего к императору, в Вену. Сообщал дворянин Иван Лодыженский, что видел по пути, что говорят в разных городах. Такой порядок – рапорты с дороги отправлять, завёл Щелкалов не так давно для посольств, и не зря. Полезные новости можно было узнать, и не с отсрочкой на месяц или полгода, как бывало ранее, и не слухами, по крупицам собранным, пользоваться.

«Писарь Вдушёнок из ратуши, напившись пьяным, кричал в кабаке, что его подвойт обманул. За московского засыльного купца, который пана Доментовича убил, взял откупные, да с писарем не поделился», - читал Щелкалов, потирая пятки босых ног друг об дружку. Хотя и лето, но от пола тянуло холодом, дожди в Москве шли вторую неделю.

Дьяк повертел головой, увидел портянки, сморщившись от неловкого движения, не вставая, дотянулся до них, тяжело выдохнул, обмотал ноги. Стало теплее и Щелкалов принялся читать дальше.

«Это слыхали наши стрельцы, что в кабаке сидели, - дьяк покрутил головой, только бы пировали, собачьи дети! но в этот раз хоть с толком. Продолжил: - Вдушёнок им плакался, что ротмистр Лютый двойную пошлину за купца оплатил и ещё от себя талеров насыпал, а жадный подвойт только два гроша ему и сунул».

Щелкалов откинулся назад, на стену, завешенную кизилбашским ковром, задумался. Лютого он хорошо знал, знал и то, что хочет он за отца отомстить казаку этому, что царь через Бельского с Годуновым в Литву послал. Припомнил и разговор с ним два месяца назад. Неужели этот казак и есть тот купец? Чего он в Ковно делал? Велено было ему, как ведал Щелкалов, ехать через киевское воеводство в Ковель, к Курбскому. Странно это, и ещё непонятно, отчего Лютый, который этому казаку чуть голову не снёс на Москве, даже засаду устроил на Ивановой горке, откупил его? Может, другой купец? Надо поспрошать, когда вернётся казак. Или он сбежал? Ведь про Курбского никаких вестей нет. Ладно, подождём.

«Староста ковельский рассуждал, что король отнимет у детей князя Курбского ковельское староство, - прочитал он дальше и поднял брови, интересное началось, самое интересное. – Князь Андрей волею божией помер наутро после Вознесеньего дня. Сказывали, у него внутри лопнула жила сердечная. Князь Острожский, сказывают, гостил у него, и поехал после похорон в Вильно, просить за детей Курбских».

Щелкалов перекрестился, подняв глаза на иконы, перед которыми тускло мерцала лампадка.

- Царствие тебе небесное, раб божий Андрей, - пробормотал он и вздохнул. Посидев бездвижно минутку, дьяк проглядел грамоту Лодыженского, но более ничего интересного не усмотрел.

Вытащил ноги из-под стола, досадливо глянул на тёплые, но чересчур уж толстые портянки и крикнул слугу. Когда тот вбежал, велел принести портянки льняные.

- На шестке у печки сушатся, - сказал Щелкалов. – Потряси их от пыли да сажи, и тащи быстро сюда. Пошёл!

Пока слуга бегал, дьяк собрал бумаги, босиком дошёл до сундука и уложил их в него. Ключ от сундука сунул в тайный ящик стола.

Вскоре, переобувшись, Щелкалов уже велел запрягать возок, ехать к государю. Тому никто ещё не сообщил о смерти Курбского. За такую весть Иван Васильевич должен хорошо наградить.

Уже сидя в тесном, обитом изнутри золочёной бумагой возке, дьяк размышлял, говорить или нет царю про купца и Лютого? Решил: спросит если, так скажу. А нет, так и не скажет. Казака-колдуна Бельский с Годуновым посылали, пусть и отвечают за него. Посольскому приказу никакого дела до того оборванца нет.

Тёплый пар окутывал тёмную мыльню - поднимаясь вверх, собирался каплями на потолке. Они набухали, падали вниз, на потного банщика, но тот, мокрый с головы до ног, не обращал на это внимания.

Царь лежал на сыром полке лицом вниз, вытянув руки вдоль тела. Банщик не спеша растирал его огромное тело мягкой намыленной тряпкой.

- Справа по боку пройдись, - невнятно сказал Иван Васильевич. – Вот так, хорошо.

Он лежал с прикрытыми глазами и от тепла, сырости его начало клонить в сон. Так бы и уснул здесь, в уютной мыльне. Только тут у него проходила боль в животе и спине, переставала отдаваться в висок острая боль – будто иголкой кто-то тыкал.

Надо идти, скоро вечерня. Отстоять да Годунова выслушать, что там, какие новости по женитьбе на английской царевне. Фёдор Писемский, думный дворянин, опытный служака и удачливый воевода, с прошлого года сидел в Лондоне, для вида договариваясь о военном союзе против Батория, на самом деле решая вопрос о женитьбе московского царя на Марии Гастингс, племяннице королевы Елизаветы.

Иван Васильевич пустил это дело в обход Посольского приказа, полагая, что дьяк Андрей Щелкалов и так слишком много знает. Поэтому вопросом брачного союза с англичанкой занимался Годунов.

Шаркая тяжёлыми ногами, царь поднялся в горницу. На столе парил горячий сбитень в серебряной ендове, после мыльни хорошо такого испить. Годунова ещё не было.

- Бегает где-то Бориска, - мельком подумал царь. Попил сбитня, встал, подошёл к окну. По двору, скользкому от недавнего ливня, бегала курица, растопырив крылья, за ней гонялась неуклюжая толстая баба-повариха. Тихонько подойдя, баба кинулась на курицу, та, махнув крыльями, отлетела в сторону, повариха упала и заворочалась в мокрой траве.

- Колода бестолковая! – поморщился Иван Васильевич. Отвернулся, подошёл к столу. На краю лежала книга. Это были записки императора Траяна. Он сел на лавку и полистал страницы, подёрнутые желтизной. Нашёл любимое место, где римский император описывал поход в Месопотамию.

«Пройдя же холмы, войско вышло на берег реки, - читал царь. – Отсюда начинал свой путь в Индию царь Александр. Здесь он разбил войска могущественных персов и двинулся дальше, в сторону восхода солнца. Но я не Александр, мне не дано идти туда, в страну чудес, мой долг не покорять новые страны, а сохранять величие Рима. Помнить об этом должны все, кто правит Римом».

Царь вздохнул, всё верно писал Траян, великий император и дальний родич московского правителя. Величие своей страны, вот что нужно сохранять, а не гоняться за новыми землями. Он вспомнил, как когда-то Адашев и Сильвестр чуть ли не силой заставили его идти войной на Казань и Астрахань, отнимать Ливонию. Хорошо, что в Крым не сунулись. И сейчас, когда Строгановы сообщили о победе над Кучумом, ему стало страшновато. Он еще не забыл унижения, когда стоял десять лет назад перед надменными послами крымского хана и в рубище и едва не умолял их о пощаде.

- А книги? – вдруг обожгла его мысль. – Если иезуиты встанут возле Фёдора, что с книгами будет? Увезут, поди-ка, в Рим, откуда их бабушка Софья привезла?

Закрыв книгу, царь опять отошёл к окну. Огромная библиотека хранилась в Грановитой палате, особом месте, куда вход был только ему и царевичу Ивану - Фёдор не интересовался книгами.

Не видя, что по двору торопливо шагает Щелкалов, Иван Васильевич, сжав кулаки от волнения, думал, как спасти библиотеку. Он был уверен, что рано или поздно иезуиты сгинут на Москве, но сохранят его род при власти. Его потомки-правители сильной, крепкой страны получат от него старинные книги, напитанные мудростью веков. Только где же прибрать, куда укрыть?

Додумать царь не успел, в дверь легко стукнули и через пару секунд в горницу сунулся Гаврилка.

- Дьяк Щелкалов пожаловал, великий государь, - негромко сказал слуга.

Очнувшийся от дум царь нахмурился и кивнул, дескать, зови.

Войдя с поклоном, глава Посольского приказа подошёл к государю вплотную и оглянувшись на дверь и окно, прошептал: - Князь Курбский умер!

Дав передыху москвичам на пару часов, снова припустил дождь. И опять, как всю весну, с молниями и небесным грохотом.

Годунов выглядывал из конюшни, морщился. До крыльца пройти шагов двадцать, так промокнешь насквозь. Рядом стоял конюх, тоже морщился и выпятив нижнюю губу, сокрушённо качал головой, сочувствуя боярину.

- Что ты башкой трясёшь? – зло спросил Годунов. – Почему у тебя даже рогожи никакой нет?

- Нету, барин, нету, - закивал конюх.

- Тьфу! – сплюнул Годунов. – Дурак какой, прости господи!

Конюх развёл руками, дескать, и не поспоришь.

- Уйди отсюда, - Годунов махнул ему рукой. – Не торчи тут. Дождь кончится, выводи упряжку, к царю поеду.

Он был недоволен собой. Третий год собирался сделать весь двор крытым, и всё недосуг. Вон как у князя Романа Голицына, заехал с улицы в ворота и сухо. Зимой снега нет.

- Завтра же найму плотников с Ильинки, пусть меряют, что надо, что не надо, и до первых снегов чтоб сделали, - решил Борис.

В доме его ждал Богдан Бельский. Прискакал неугомонный, успел аккурат до ливня. Вон он, окно распахнул, рукой машет.

- Да иду я, иду, - пробормотал Годунов. Надо торопиться, к царю ехать, докладывать, что там и как в далёкой английской стране. Воевода Писемский вчера письмо прислал, надо переговорить с государем, что дальше делать с невестой его заморской. Приспичило тоже царю жениться ещё раз! Без устали баб меняет, бегай только, невест ему ищи. Уже мало московских девиц, английскую подавай! И Богдан что-то примчался, тоже, видать, что-то приключилось.

Дождь кончился внезапно, тучи убежали с неба, и сразу же запекло солнце. С крыш ещё быстрыми струйками стекала вода, а воздух уже стал таким душным, так что Годунова прошиб пот.

Ругаясь про себя, он зачавкал сапогами по сырой земле, стараясь не попадать в ямки от лошадиных следов, наполненные водой. Добравшись до деревянных мостков, Борис потопал ногами, стряхивая грязь, и забрызгал себе штаны.

- Да пропади оно всё пропадом! – прошипел он сквозь зубы и пошёл в дом.

Богдан принёс ошеломительную весть – князь Курбский умер. Причём скончался он после того, как их посланец, этот разноглазый казак побывал у него в гостях.

- Так он в самом деле колдун? – поразился Годунов. Пробыв всю жизнь при царском дворе, он верил только себе, а ко всякому ведовству относился с подозрением.

Бельский ходил по горнице, размахивая руками и едва не сшиб на пол полочку со стены, где хозяин клал кошель с медными монетками – для раздачи нищим.

- Мне вчера вечером купец сообщил, Антипа Паук, он как раз из Киева вернулся, что князь Острожский заказал молебен за упокой раба божьего Андрея, - громко говорил он. - Ладно, думаю, не стану спешить с докладом. Антипа ещё толком ничего не знает, он уезжал, и случайно новость услыхал. А утром ко мне этот казак заявился.

Годунов сел на лавку и задумался. Новость была сногсшибательной. Курбский был мужчина крепкий, на здоровье никогда не жаловался, во всяком случае не было слуха, что он болеет. Слыхали на Москве, как он воюют с панами-соседями, спуску никому не даёт, и на тебе – умер. Может, и правда, казак руку приложил? Надо порасспросить его, да аккуратнее, а то, ещё не дай, бог, самого отправит на тот свет.

- Ты, Богдан, вот чего, - начал неспешно Борис. – Царь же велел тебе, как казак вернётся, при себе его держать, и деньги ему выдать, тысячу рублей, помнится.

Бельский кивнул.

- Так и сделай, - Борис потёр шею. – Чтобы он никуда не убёг, пусть лавку купеческую заведёт, торгует потихоньку и никаких дел своих колдовских! Пусть под рукой будет. я сейчас к царю поеду, надо с ним переговорить, что и как дальше. Похоже, дурят нас англичане с невестой этой, да ладно. Главное, чтоб их купцы нас здесь не обманули.

- Дела с ними иметь выгодно, - согласился Бельский. – Только Щелкалов с Шуйскими своих голландских да кизилбашских купцов проталкивают.

- Ну что поделать? – встал Годунов. – У кого где выгода, тот там и блюдёт её. Езжай домой, я к тебе после царя заеду.

Потянувшись за шапкой, Богдан вдруг нахмурился. Помолчал немного и вспомнил.

- Казак этот просил с тобой встретиться, - сказал он и посмотрел в глаза Бориса. – Дело у него важное к тебе. Очень, говорит, надо. Сообщить что-то хочет.

Годунов хмыкнул, пожал плечами.

- Тогда у тебя и поговорим, всё, поехал я. Царь ждёт!

Под окном застучали шаги по брусчатке. Понц де ла Гарди вздрогнул и еле удержал в руке оловянную кружку с тёплым вином. Отхлебнув из неё, шведский наместник Эстляндии встал и подошёл к небольшому окну. Лунный свет растёкся по узкой старинной улочке длинной горы Ревеля. Вниз по ней шагал чёрный горбатый человек. Вдруг из-за угла вывернул ночной дозор и пламя факела багровым светом озарило ночного прохожего. Тот остановился и бесстрашный Понц затрясся. По кожаной куртке прохожего потекли струи крови. Она замелькала и на брусчатке - сейчас польются ручьи!

Де ла Гарди отпрянул в полутьму комнаты, где на стене неярко горела свечка. Одним махом выпив вино из кружки, Понц схватился за голову, пытаясь унять внезапное колотьё в затылке.

Снова застучали деревянные башмаки по брусчатке.

«Это же звонарь, - вдруг облегчённо выдохнул Понц. - Он идёт в церковь святого Духа, к заутрене. Но почему он в крови?!»

И снова на грозного наместника обрушился ужас. Два года назад, тоже в ночь на праздник Дня Святого Духа, шотландцы, французы, шведы, весь сброд, какой удалось собрать Понцу под свои знамёна, ворвался в Нарву. Этот город тогда вытек кровью из-под крепостных стен.

Король Юхан, ненавидевший московского царя, сказал Понцу - убивай каждого русского, чтоб ноги их не осталось от моря до больших озёр. Де ла Гарди тогда отдал Нарву своим наёмникам и велел прикончить каждого жителя, а с трупов сдирать кожу. Тысячи покойников тогда приняла река, кровь на улицах хлюпала под сапогами.

Кричали дети, женщины, их резали четыре дня, вытаскивая из нор под домами, убежищ, церквей.

Два года назад де ла Гарди кричал, свесившись с седла, на площади - Режьте их, убивайте, русские должны умереть, это приказ короля!

Отрубленные головы, кровавые ошмётки содранной кожи кучами грязными багровыми кучами валялись на улицах. Такого не было ни в итальянских Портокомаро и Каприльо, ни среди зелёных холмов Шотландии, где его пехотинцы распинали на андреевских крестах мятежных протестантов. Кровь всегда была. И потом, когда Понц, незаконный сын деревенского кюре, вернулся прославленным командиром, но по-прежнему нищим, он бился за золото со своими наёмниками сначала на стороне жадных датчан, вырезая сердца угрюмым шведам. Потом де ла Гарди рубил уже датчан, дав клятву верности повелителю мрачного дворца с острова Стадхольмен. И никогда он, укравший чужое имя, вечный бандит, не испытывал такого ужаса, когда утром третьего дня, ему, пьянствовавшему безпробудно, его гогочущие наёмники приволокли несколько огромных тюков человеческой кожи.

- Бери, маршал! - кричали они. - Мы все разбогатеем только на коже, бери и ты!

И уже второй год подряд, здесь, в Ревеле, в ночь на праздник Святого Духа, на де ла Гарди рушатся кошмары. Вот и сейчас звонарь, освещённый факелом ночной стражи, показался ему одним из тех убитых и освежеваных русских в Нарве.

Бесшумной тенью в комнату скользнула жена Понца, королевская дочь, гордая и надменная София. С огромным животом, вот-вот готовая родить, она молча смотрела на мужа. Тот, как всегда, при виде Софьи, успокоился и расслабился.

- Нарва покоя не даёт? - спросила она и подойдя к Понцу, погладила его по голове. - Успокойся, мой великий полководец, всё позади и никогда не повторится. Пойдём спать.

Де ла Гарди встал и обнял жену.

- Я упрашивал короля прекратить войну с Москвой, - он прислушался, не грохочут ли вновь башмаки за окном: - Они собирают войска и могут уничтожить наши батальоны. Он меня не слушает. Требует новых сражений. Но ему придётся смириться. Сейчас перемирие, а скоро заключим мир с Москвой.

София прижалась к мужу.

- Пойдём, - сказала она. - Дети сегодня плохо спят. Тяжёлая ночь в Эстляндии. Надо возвращаться в Стокгольм. Там и с отцом поговорю.

Понц улыбнулся.

- Тебе сейчас не надо ехать, - он поцеловал Софию в висок. - Сначала надо родить, прийти в себя, а потом уже ехать.

Они уже выходили из комнаты, как вдруг ударил колокол церкви Святого Духа. София прошла вперёд, и не слышала его, Понц вздрогнул и обернулся. Вдруг стоявшая на столе пустая оловянная кружка упала на бок, крутнулась вокруг ручки и с глухим стуком свалилась на пол. И сразу же треснуло стекло в окошке, выходившем на улицу длинной горы. Приоткрыв рот, де ла Гарди смотрел на него. А стекло, легонько заскрежетав, распалось на куски и со звоном упало на дубовую лавку. У Понца защемило в груди. Когда он венчался с Софи, в церкви рухнула галерея со зрителями. Тогда их гибель истолковали как хороший знак, но сейчас де ла Гарди уже не был в этом уверен.

- Где ты? - из темноты коридора спросила Софья.

- Иду, иду, - торопливо ответил сын священника из нищей французской деревушки дочери одного из самых могущественных правителей Европы, и пошёл за женой. Руки его тряслись.

На следующий день начались тяжёлые роды. София умерла, но сын, рождённый под дождливым небом Эстляндии, выжил. Через двадцать лет он, Якоб де ла Гарди, станет одним из погубителей и в то же время спасителей Московского царства. Он захватит север страны, где ненадолго появится эфемерное Новгородское государство под железной пятой шведских вояк. Его лучший друг Михаил Скопин-Шуйский начнёт войну против поляков, литовцев и черкасов. Якоб поможет ему разбить прославленных ляшских воевод, старост, князей и атаманов. Вместе они войдут в Москву в 1610 году, очистив её от панов. А когда трусливый царь Василий Шуйский, боясь Михаила Скопина-Шуйского, отравит его на пиру, Якоб де ла Гарди ударит по московским ратям.

Везде ему будет удача, и короли Швеции щедро наградят его, потомка нищего священника и лихого наёмника. Именно Якоб де ла Гарди на сто лет отнимет у Москвы выход к Балтике. Правда, за это пришлось отдать царю Михаилу Романову Новгород. Но мятежный город был не нужен шведам. И только одно воспоминание отзывалось болью в затылке, совсем, как у отца. Это была неудачная осада Пскова. Шесть лет шведы и всякая бродячая шваль со всей Европы пытались взять этот город. Якоб де ла Гарди обещал им отдать Псков на разграбление, и от многих неудач под стенами города порой впадал в ярость и неистово кричал, что сделает с псковитянами то же, что его отец сотворил в Нарве. Но те смеялись и неприлично обзывали гордого Якоба.

Князь Мезецкой на переговорах в деревеньке Столбово усмехался порой и тихонько, как бы про себя, повторял эти слова, чем приводил де ла Гарди в великую злость. А пока он багровел от ярости, отважный и разумный дьяк Алексей Зюзин буквально оттяпал у шведов все новгородские земли. Те были рады и тем, что сейчас, после Столбовского мира, между ними и Москвой легли сотни вёрст болот.