Кочующая роза

Глава четвертая (из красной тетради). Разрез в мерзлоте

Экскаваторы ворочались в мерзлоте, делая ковшами надрез, сдирали мхи и лишайники, красную болотную клюкву. Проламывали лед. Черпали, чавкали жадно, с лязганьем, хрустом. Терлись друг о друга боками.

В кабине из стеклянных треугольников, ромбов сидели двое. На пульте пестрели кнопки. Экскаватор, сваренный из цветного железа, застыл, ожидая состав. Стрела, свитая из стальных сухожилий, напряженно тянулась к пласту. Касалась его недвижным сверкающим ротором. Пласт круглился в циркульных надрезах, осыпанный мелким снегом, вспыхивал кристаллами угля.

Машинист Карпуха и помощник его Веревкин втиснулись оба в кабину, поджидая гудков тепловоза.

— Ну как, ковер-то купил? Или не успел? Перебили? Ай-ай! Как же ты теперь без ковра-то? Нинка твоя тебя загрызет. Такое семейство, и без ковра! — дразнил Веревкин, лениво и весело поглядывая на Карпуху.

— Зачем «перебили»? — спокойно, с достоинством отвечал Карпуха. — Сегодня после работы куплю. Вчера заходил к прорабу. Он говорит, вечером домой приходи. Ему бы поскорей распродаться да уехать. У него шифоньерчик есть. Может, сторгую.

— Сторгуешь! Еще бы… Нинка тебя прямо купцом сделала. Ты, как женился, все в магазинах торчишь. Она тебя за прилавок поставит. В перекупку.

— Зачем за прилавок? Я и тут хорошо зарабатываю. А она в магазине. Кто где может, там и зарабатывает.

— Слушай! — оживился Веревкин. — Колбаски она мне не достанет? Ну, какие-нибудь обрезочки. Она же под прилавок обрезки бросает, а? У тебя всегда дома колбаска. А апельсинов нету? Или рыбки там красной? У меня, понимаешь, праздник.

— Смотрю я на тебя — удивляюсь, — сочувственно вздыхал Карпуха. — Квалификация у тебя хорошая. Зарабатываешь прилично. А деньги дуром просаживаешь. Ходишь черт те в чем. Костюма себе не купишь. На собрание приходишь — смотреть стыдно. Была б у тебя жена, она бы тебя приучила. В семью бы нес деньги.

— Как Нинка твоя?.. Она бы заставила! Вторую сберкнижку-то завели? Может, скажешь, что нету? Ну, ну, уважаю. Уважаю тайну вкладов.

— И ты бы завел, что плохого? Скопил бы на пальто, на костюм. За рацпредложение с тобой поровну получили. Куда ты их просадил? Опять со своими самодеятельными артистами? Сами заработать не могут, а из тебя тянут. Наговаривают, напевают тебе. А ты и рад. Поишь их, кормишь.

— Правильно ты говоришь! Мне бы, как ты, пожить. Пришел домой — денежки Нинке, на стол. Колбаски бы поел с апельсинами. Сберкнижечку развернул, пересчитал доход, расход. И спи спокойно.

— Уж лучше, чем ты-то живешь! Зайти страшно. Мазня кругом. Какая-то глина намешена. Художник! Кому твое художество нужно? Артисты тебя с толку сбивают, денежки твои тянут.

Они смотрели одни на другого язвительно, усмехаясь. Крепкий, твердорукий Карпуха со сросшимися бровями. И худой, узкоплечий Веревкин, с хрящеватым носом, петушиными вздернутыми бровями. Они хотели еще что-то сказать. Но уже подползал со свистками рыжий дизель. Втягивал под кабину запорошенные снегом вагоны. Машинист им кивнул, послав короткий гудок.

— Ладно. Начинать, что ль? — спросил Веревкин, гладя красную кнопку пуска.

— Давай, — ответил Карпуха. — Плавней выводи, помягче.

Веревкин надавил пуск. Задрожали, набухли конструкции. Ротор пошел в разгон, звеня, сливаясь в размытое блестящее солнце. Наматывая на себя вихрь снега и пыли.

— Выводи! — крикнул сквозь грохот Карпуха.

Стрела колыхнулась, пошла. Ротор вломился в пласт, вырывая из него падающие звонкие глыбы. Уголь жирно потек под кабиной, через весь экскаватор, туда, где второй машинист, Гасанов, направлял на состав водопад угля. Тепловоз тихо пятился. Уголь заполнял вагоны.

Пласт круглился, как туча. Отбрасывал на лица ртутные отсветы. Они сидели, прижавшись плечами, в стеклянной кабине, как экипаж бомбовоза. Ротор пропеллером врезался в грозовые разряды.

— Будто летим! — крикнул Веревкин, обдавая Карпуху горячим дыханием.

Тот кивнул, наклоняя мощный загривок, словно собирался бодать и крушить этот пласт. Потянул рычаг, положив на крыло громаду, и она пошла на вираж, набирая высоту и движение.

— Хорош! — возбужденно сказал Карпуха, нажимая стон-кнопку.

Они очнулись, радостно озирая друг друга. В тишине, свистя, отходил тепловоз, утягивая груженные доверху вагоны.

— Да, так что я хотел сказать-то? — спохватился Веревкин, едко мигая Карпухе из-под пластмассовой каски. — Ты на Нинку свою молись. Она тебя большим человеком сделает. Она и квартиру выбила, из общежития тебя вытянула. Она и в институт пихнула. Сам бы ты не додумался. Подкармливает, по столовкам разве стал бы таким гладким. Ничего, ничего, питайся. Ты же без пяти минут инженер. Я тебе сулю, ты до большого начальства вырастешь. А ковры сейчас закупай. Потом их будешь в персональном кабинете вешать. Нинка у тебя баба с прицелом!

— Да уж лучше, чем ты-то, живем, — обижаясь, гудел Карпуха. — Выдумал себе, что художник. На художников люди учатся. А ты самоучка. Лепишь, мазюкаешь, ничего не поймешь. Вагончик расписал! Думаешь, здорово? А ребята смеются. Как провезут по городу, так Веревкина вспоминать. Бросил бы, делом занялся.

— Брошу, — ерзал на сиденье Веревкин. — Переменюсь по твоему образцу. Пойти или нет в институт?

— Я тебе от души говорю. У тебя голова замечательная. Разве не вижу? Рацпредложения так и сыпятся. Зубья на ротор наварил. Это же замечательно! Или редуктор отладил. Просто, а не додумаешься! Если б ты путем занимался, ты б на одних рацпредложениях заработал.

— Нет, не пойду в институт, — качал головой Веревкин. — Тебе — в институт. Нинке твоей — в институт. А кто же в рабочем классе? Нет, уж лучше я в рабочем классе останусь. А вы давайте вперед. Развивайтесь! Да, слышь? А вы хрустальные рюмки случайно купить не желаете? Тут старушка одна померла, одинокая. От нее хрустальные рюмки остались.

— Это где ж, на поселке иль в городе? — оживился Карпуха.

— Да я пошутил, — жива.

— Дурак ты! — зло, почти с ненавистью сказал Карпуха.

Веревкин хотел ответить, но со свистом подходил порожняк. Взвыл сигнальный гудок, и Веревкин нажал на пуск.

Железные тонны дернулись, задрожали. Ротор таранно пошел на пласт. Встретился с ним в черных ревущих взрывах.

Они снова тесно прижались, сливая в одно свои дыхания, тела, движения. Чувствуя бой механизмов, давление пласта. Подставляя под него свои груди и плечи. Роднясь в напряжении гигантской работы.

Уголь круглился и высился, как крепостная башня. Ее долбил и разламывал хобот стенобитной машины. Казалось, там, за стенкой, — осажденный, растревоженный город. Вой и стенание. Голошение толп. А снаружи — нарастание глухих ударов, визг чужих голосов. Вот-вот упадет стена, в пролом, оголяя клинки, устремится дикая конница.

— Да ты на программное ставь, — наклонился к пульту Карпуха. — Отдохни. Давай на программное.

И сам набрал из кнопок программу. Экскаватор, освободившись от человеческой воли, закачал стрелой.

Пласт бугрился, словно черный огромный зверь, упершийся в землю и небо. На него надвигался ротор. Хватал за бока. Прогрызал брюшину. Погружался в чавкающую парную тьму. И казалось, вагоны, уходя на туманное солнце, оставляют на шпалах красные ледяные дорожки.

— Хорош! — крикнул Карпуха, выключая программу. — Ты говоришь, мне на Нинку молиться… А чего мне молиться? Я сам всего добиваюсь. Уезжал из деревни, что видел? Навоз да солому. До райцентра по грязюке сутки добирался. Сказал себе: не хочу. Буду человеком. Я сюда ехал не водку пить, а чтоб человеком стать.

— Ты стал. Стал человеком, — хохотал Веревкин, вздергивая тетеревиные брови. — Я вот смотрю на тебя и думаю: как таким становятся?

— А что? Не пью, не ворую, — сдерживал подымавшийся гнев Карпуха. — Свои зарабатываю. Своим горбом. Ты вон, как вечер, так бежать в этот свой… кружок. Дурака валяешь. А я после работы в школу ходил. Худо ли, бедно, а кончил. Ты чего за эти два года нажил? Как был в общежитии, так и остался. Как имел семь классов, так и есть. А я, пока ты фурыкал да мазюкал, я в институт поступил. Женился. Свадьбу отгрохал за пятьсот сорок рублей. Квартиру дали как семейному. Если бранишь, то из зависти.

— Ты в деревню-то поезжай, покажись, каким стал, — заливался Веревкин. — И вырезку из газеты возьми! И портретик с доски сыми. Там все лопнут! Ты в очередь за машиной встал?

— Встану. Годика через два подойдет, и возьму. Не хватит, так брат доложит. Он уже, пишет, на своей ездит. А ты вон на велосипеде от Мурманска до Свердловска дул. Это же глупость одна! Чего хотел доказать? Ты бы еще на телеге или пешком зарядил. В наше время сел на самолет, прилетел. А то на велосипеде! Это что, романтик ты, что ли?

— А я тебе еще не рассказывал, как на плоскодонке Байкал переплыл? Как на оморочке один сплавлялся от Хабаровска до Сахалина? Этого тебе не понять! Ты для этого узок. Мы с тобой из разной глины слеплены, из разной мы с тобой породы! Не терплю таких!

— Лучше б учился, чем шляться, — дышал тяжело Карпуха.

— Да чему мне учиться? Я и так все знаю, чего тебе не приснится. Сидел в палаточке дырявенькой, а на Амуре челночок мой плещет, и костерчик горит, и звездочки мигают. Я же на такой земле живу, у которой нет края! Как же мне на одном месте сидеть?

Подкатил состав. Они снова работали, яростные, зыркая гневно друг на друга.

Казалось, что ротор, надвигаясь на сверкающий пласт, вламывается в гигантские застекленные коробки, где в коллекциях вспыхивают огромные окаменелые стрекозы, папоротники и хвощи. Они осыпались шуршащей массой, наполняя вагоны. Весь состав был в перемолотых стрекозиных крыльях и в ломких зубчатых листьях.

Экскаватор внезапно стал, будто напоролся на кол. Ротор на стреле повис тяжело и безжизненно. Веревкин давил на кнопки, но они погружались в пустоту, не встречая упора. Машинист тепловоза, посигналив напрасно, увел недогруженный состав.

В переговорном устройстве раздался голос оператора с выгрузной стрелы:

— Опять, что ли, кабель пробило? Опять, говорю, пробило кабель? Что делать будем, машинист?

— Второй раз пробивает, — озлился Веревкин. — Или в перегрузке работаем, или схема гнилая!

— Гасанов, слышишь меня? — гудел в переговорное устройство Карпуха. — Гасанов, возьми искатель, пробегись по кабелю! Сперва старый пробой проверь. А после к нам сюда, и доложишь!

В тишине, остывая, звенел металл. Из огромного организма машины улетало тепло, оставляя бездушной грудой шестерни, валы и колеса. Теперь агрегату предстояло вмерзать в опустелый карьер, покрываться льдом, поднимая в небо стальные обледенелые бивни.

Солнце село. Заря чуть краснела за бегущими тучами. Но это не тучи, а ледник опять выползал с полюсов. Кончалось земное тепло.

Гасанов, белея каской, влез по вантам в кабину. Просунул голову, задыхаясь, напустив жгучего холода:

— Есть пробой! Новый! А старая муфта держит. Новую нужно ставить. Нашел пробой!

— Ясно, энергоблок в перегрузке, — сказал Веревкин. — Тут одну муфту поставим, а рядом снова пробьет!

— Ладно, айда чинить, — сказал, подымаясь, Карпуха. — Схожу возьму инструмент. А вы костерок разложите. А то, как тогда, застынем.

Они подождали Карпуху и вышли втроем на мороз.

По разрезу со свистом несся пыльный, жгучий сквозняк. Костер из ветоши, облитой соляркой, дергался на ветру. Рядом, в снегу, чернела жила кабеля. Карпуха, встав на колени, сопел, взрезая резиновый слой. Веревкин с Гасановым заслоняли от ветра костер и Карпуху. Направляли тепло на Карпухины голые пальцы, обжигающиеся о ледяную резину.

Карпуха обвел ножом два кольца. Соединил их длинным надрезом. Стянул резиновую изоляцию. Обнажил обмотку свинца.

— Жжется! — замахал руками Карпуха, кладя нож на кабель. — Не могу! Застыли! Смени кто.

Веревкин врезался ножом в свинец. Кромсал его, пробивая, отрывая лепестки плоскогубцами. Он обнажил стальную оплетку и, очистив ее, кинул плоскогубцы на снег.

— Давай, Гасанов, подменяй! Не могу. Не шевелятся. — Он сунул пальцы в костер, где уже двигались растопыренные пальцы Карпухи, огромные, как суки.

Гасанов бил ножом по оплетке, внедряясь в нее. А она топорщилась сотнями острых иголок, покрывала его кулаки царапинами.

— От, чертовка, впивается! А ну подмени, застыл. — И он отложил инструмент.

Они работали, часто меняясь. Плоскогубцы обжигали ладони. Они дышали на пальцы, и железо туманилось инеем. Они разрывали стальные волокна. Пятна костра падали на вскрытый кабель, на стиснутые кулаки.

Не было больше атомных станций. А только древнее костровище на безымянной стоянке и маленький, готовый угаснуть костер. Они работали, кровеня себе пальцы. Карпуха покончил с оплеткой. Глянули разноцветные жилы. Словно вскрыли запястье, обнажив артерии, вены. Карпуха поддевал их ножом, вытягивал петлями.

Не ведая о них и не зная, встречались дипломаты в гобеленовом зале. Шел балет, женщины сияли радостными лицами в полутьме. Где-то пили вино из цветных хрусталей. Елка светилась разноцветными лампочками. А они в мерзлоте охали и кряхтели, принимая на себя заботу о белом свете. Карпуха с его Нинкой, с неумелым стремлением к лучшему. Веревкин с его малеванием, с челночком, несущимся по Амуру. Гасанов с далекой казанской родней.

Они срастили кабель. Обмотали изоляцией медь. Спрятали под оплетку. Опять покрыли свинцом и резиной. Наложили защитную муфту. Промерзшие, залезли в кабину, согреваясь от электропечи.

Высвечивая ночь огнями, подкатил порожняк. Карпуха нажал на пуск. Ротор в луче прожектора несся и ревел, как комета. Звезды горели в черном параболоиде пласта.

Веревкин, сбив каску, наклонился к Карпухе.

— Ну что, после смены — в чайную? Ведь надо согреться?

— Не, мне нельзя сегодня, — ответил Карпуха. — Мне ковер идти покупать. Прораб дожидается. За сотню обещал уступить. А брал, говорит, за сто тридцать. За Нинкой зайду и пойдем.

— Ну, ну, покупай, — язвительно усмехнулся Веревкин. — С Нинкой своей покупай! Ты потом ее в ковер заверни и неси! Вместе с шифоньерчиком.

— Дурак ты, дурак!

Карпуха тянул контроллер.

Экскаватор ревел, будто отрывался от бренной земли. Вдавливался в горящие звезды.