Константин Великий. Чудо пылающего креста

1

Внезапная волна ярости хлынула в лицо Константина.

— Максимиан снова осмелился отказать мне?

— Никто тебе не отказывал. — Даций поднял руку, словно защищаясь.

— Тогда почему же ты не привез с собою Фаусту?

— Сама госпожа считает, что время еще не приспело.

— Ей что, нужен кто-нибудь поважней, чем август Галлии, Британии и Испании? — настойчиво допрашивал он.

— В глазах ее семейства ты только цезарь, а вовсе не август, — напомнил ему Даций. — Максимиан и Максенций предпочитают держать тебя в меньшем звании, но у госпожи Фаусты другие планы — и решимости ей хватит, ты знаешь.

Да, Константин это знал прекрасно.

— Может, расскажешь мне все по порядку, — предложил он.

— Когда я узнал, что галера, на которой я находился, везет товары для Рима, я приказал хозяину судна идти сначала туда, — начал рассказывать Даций. — К счастью, ты произвел меня в главнокомандующие, поэтому он не посмел отказаться.

Константин, несмотря на злость и разочарование, смог-таки улыбнуться.

— В Риме я узнал несколько интересных вещей, — продолжал Даций. — Север, похоже, боится приезжать в Италию. Хоть его и поставили августом, он все еще торчит на границе возле Аквилеи.

— Почему?

— Он же марионетка Галерия. Очевидно, оба они боятся удлинять те веревочки, которые позволяют ему плясать.

— Разве он не знает, что это только на руку Максенцию и Максимиану?

— Если и не знает, — ухмыльнулся Даций, — то уж мы точно не скажем ему об этом — мы себе не враги.

— Продолжай, — настаивал Константин.

— Галерий отменил свободу от обложения налогами граждан города Рима, которой те всегда пользовались.

— Да это же должно вызвать настоящий переворот, — заметил Эвмений.

— Скорее это будет похоже на извержение Везувия, — сухо сказал Даций, — Рим настолько разъярен, что если бы мог, то вышел бы из состава империи. Но у Максенция и Максимиана есть другие идеи. Они вскоре провозгласят себя августами-соправителями и двинутся на север с преторианцами и легионами Южной Италии, чтобы захватить альпийские провинции между Рейном и Дунаем.

— Тогда они окажутся у меня на восточной границе! — воскликнул Константин.

— И придется им договариваться с тобой, — напомнил ему Даций. — Иначе они будут зажаты между твоими армиями и Галерия.

— И ты это все узнал, пробыв так недолго в Риме? — удивился Константин.

— Признаюсь, что весь этот план мне стал ясен насквозь только тогда, когда я приехал в Неаполь и госпожа Фауста сообщила мне, что ее отец и Максенций объединяются, чтобы провернуть это дело, — признался Даций. — По ее мнению, если ты будешь играть правильно, то выйдешь победителем — и с титулом августа.

— И, полагаю, она отказывается выйти за меня до тех пор, пока меня официально не провозгласят императором.

— Нет, — сказал Даций. — Она думает так: если ты подождешь, тогда и то и другое преподнесут тебе — это ее собственные слова — «на золоченом блюде».

— Вот это будет царица! — вскричал Крок. — Как та, что была на Востоке, как ее там…

— Зенобия, — подсказал Константин. — Но не забывай, чем кончилось ее царствование: ее заковали в цепи.

— Насколько мне помнится, в золотые, — вставил Эвмений, — И после она долго жила в Риме в полном почете. Даже стала женой сенатора.

— Ну, хватит об этом! — Константину все еще трудно было сдерживать свой гнев в отношении Фаусты, — Что ты там узнал о Галерии?

— Когда Севера назначили августом Италии и Африки, Дайя потребовал для себя равного звания, — продолжал Даций, — Галерий, очевидно, отговорил его от этого, уверяя, что Север не будет иметь никакой власти на Востоке — только на территории, управляемой раньше твоим отцом.

— Но не в Галлии! — Крок быстро перевел взгляд на Константина, — Ты ведь не позволишь этого.

— А галльские легионы и вспомогательные войска, склонятся они покорно перед Севером? — спросил его Константин.

— Какое там склонятся, — конечно, нет.

— Вот ты и ответил на свой вопрос. Ты сам нарек меня августом, и я не намерен отрекаться от этого титула. И неважно, признает ли это остальная империя или нет.

2

Читая сообщения своих лазутчиков, приходящие из других частей империи, Константин порой ощущал себя зрителем, примостившимся высоко над ареной гигантского цирка и наблюдающим суровую драму борьбы за власть, которая велась внизу. За последующие месяцы проницательная оценка Дацием — и Фаустой — предстоящего хода событий оказалась точной.

Во-первых, Галерий попытался как-то смягчить возмущение граждан города Рима тем, что их облагают налогами, как самые последние провинции в империи, отдав в их распоряжение великолепные термы, или бани, которые Диоклетиан построил в конце своего правления. Но это лишь напоминало им, что они платят за бани, только подстегивая их возмущение.

Максенций также был не прочь извлечь политический капитал из общественного недовольства. Пообещав вернуть Риму его традиционное место столицы империи, он согласился, чтобы разгневанный сенат провозгласил его августом Италии и Рима. Наскоро прирезали несколько верных Северу чиновников, и, когда Максенций предложил своему отцу вступить с ним в союз, Максимиан с жадностью ухватился за эту возможность вернуть себе по крайней мере часть своей бывшей славы.

В торжественно-фальшивой церемонии народ, сенат и Максенций убедили бывшего августа снова принять порфиру и править в качестве императора-соправителя вместе со своим сыном. И когда префект преторианцев — главный магистрат самого Рима — предусмотрительно предпочел ради спасения своей головы разделить свою судьбу с Максимианом и Максенцием и расквартированные в Риме и Южной Италии войска сделали то же самое, дело окончилось без кровопролития.

Оказавшись перед угрозой потери как своего титула, так и территории, Север выступил наконец, но к этому времени сторонники Максимиана и Максенция взяли в свои руки контроль над Медиоланом и другими северными городами. Когда Север вошел в Италию, он обнаружил, что все города закрыли ворота, и решил двигаться к Риму. К тому сроку, однако, агенты узурпаторов преуспели в подкупе армейских частей обещаниями золота, и, видя тройную угрозу: войска Максенция впереди, враждебное население укрепленных городов позади и дезертирство внутри его собственной армии, — Север предусмотрительно отступил к Равенне, где имел достаточную поддержку с моря и запасы провианта для долгой осады. Шпионы, посланные хитрым Максимианом, убедили его, однако, что население города готово выдать его вместе с армией осаждающим и что ему лучше искать почетного мира. Уступив, он слишком поздно обнаружил, что великодушие Максимиана простиралось не так уж далеко: ему лишь было позволено выбрать то, как он предпочитает умереть, и Север вскрыл себе вены.

Естественно, Галерий не мог сидеть сложа руки и смотреть, как у него отнимают сердцевину империи, хотя новые завоеватели утверждали, что верны ему как старшему августу. Собрав армию, он двинулся из Никомедии в Италию, но, проходя город за городом, только убедился, что они так хорошо укреплены и обеспечены гарнизонными войсками, что попытка их завоевать истощила бы его силы еще до того, как он подступил к Риму.

И снова Максимиан и Максенций пустили потоки римского золота на подкуп иллирийских легионов, следовавших за Галерием. А поскольку императора Востока в основном ненавидели за эдикт, требовавший проведения переписи лиц, их собственности и налоговых платежей в этом районе, он вскоре оказался в том же положении, что и Север, — на враждебной территории с укрепленными городами позади и постоянно растущим дезертирством в рядах собственной армии. Припомнив, что случилось с ним во время поспешного проникновения в глубь Персии, Галерий выбрал более благоразумную тактику отступления и, кипя от негодования, но бессильный что-либо сделать, вернулся в Никомедию, оставив Максимиану и Максенцию чистое поле победы.

Пока он еще был в Северной Италии, хитрюга Максимиан сделал третий шаг с тем, чтобы обеспечить себе и Максенцию свободный доступ на Восток, когда им это будет желательно. В Треверы с императорским послом было отправлено письмо, составленное в цветистых выражениях, и в нем Константина приглашали встретиться с отцом своей возлюбленной в Арелате на южном берегу Галлии, недалеко от Массилии. Открыто заявлялось о двойной цели этой встречи: во-первых, присвоить цезарю Британии, Галлии и Испании законный титул августа и, во-вторых, отпраздновать свадьбу Фаусты и Константина.

Константин, естественно, был вне себя от радости и тут же отправил курьера с письмом о своем согласии и великолепным ожерельем из изумрудов, купленным им для Фаусты в Испании. Покончив с этими приятными обязанностями, он отправился к императрице Феодоре, чтобы оповестить ее о своем предстоящем вступлении в члены ее семьи.

Константин застал августу разговаривающей с мужчиной с оливковым цветом кожи, испанскими чертами лица и умными черными глазами. Он чем-то напоминал Константину Евсевия из Кесарии — возможно, потому, что, как и Евсевий, он носил рясу священника, хоть и без головного убора духовного лица высокого звания. С приветственно простертыми руками и приветливо оживленными глазами Феодора пошла навстречу Константину.

— Мы слишком редко видим тебя в Треверах, август, — сказала она. — Дети сегодня спрашивали о тебе. Твои сводные братья и сестры в большом от тебя восторге.

— Я их тоже очень люблю, — заверил он ее. — Можно я завтра повезу их на игры?

— Разумеется — кроме Евтропии. Боюсь, она еще слишком мала для таких развлечений. Позволь мне представить тебе моего духовника, епископа Хосия из Кордовы.

Хосий поклонился и сказал:

— Как один из твоих подданных, я ежедневно молюсь за твое благополучие, август.

— Но я не христианин.

— Ты человек принципиальный, как и твой отец. И потому наши люди в Галлии, Испании и Британии освобождены от гонений и наши церкви отстроены заново.

— Епископ Хосий сам из Испании, он был близким другом твоего отца, — объяснила Феодора Константину. — Я попросила его остаться в Треверах и быть моим духовником, но боюсь, что навязалась ему.

— Вовсе нет. — Умные глаза Хосия осветились улыбкой. — Мы с твоим советником Эвмением, август, старые противники в спорах и дискуссиях. Редко где я проводил так приятно свое время, как здесь.

— Я не знал, августа, что вы христианка, — сказал Константин, когда церковник ушел, чтобы послушать молитвы детей.

— Ты не одобряешь?

— Вовсе нет. У меня много друзей среди христиан. Скажите, отец мой был христианином? Эборий в Британии сказал, что нет.

— Это правда, что Констанций никогда не исповедовал христианской веры, — подтвердила Феодора. — Хотя я считаю, что в глубине души он был нашим человеком и в конце концов признал бы это открыто. Но еще оставались в силе эдикты Диоклетиана, и на Востоке, и в Египте шли гонения, так что в то время это оказалось неприемлемо.

А потом… — голос ее пресекся на мгновение, — уж стало слишком поздно.

— Вы только что говорили о Хосии как о вашем духовнике. Мне незнакомо это слово.

— Мы, христиане, стараемся жить по учению Иисуса Христа, но мы всего лишь люди и поэтому непременно грешим, — пояснила она, — Прощение наших грехов обещается нам, если мы будем исповедоваться в них без принуждения и открыто, поэтому большинство из нас исповедуется священнику и до получения прощения во искупление этих грехов на нас накладываются определенные обязательства.

— Я-то думал, что обряд крещения для того и проводится, чтобы смыть все грехи.

— Это так, но, будучи людьми, мы непременно снова будем грешить. Вот почему многие христиане предпочитают, чтобы их крестили в последние часы перед смертью.

— Священник Евсевий из Кесарии пытался однажды объяснить мне кое-что из этих вещей, — признался Константин. — Но, боюсь, и сейчас я понимаю их не лучше, чем тогда, — особенно триединство Бога. — Он сменил тему разговора: — Сегодня я получил письмо от императора Максимиана. Он хочет, чтобы я встретился с ним в Арелате, чтобы облечь меня титулом августа.

— Я очень рада за тебя, — тепло сказала Феодора, — Если бы был жив твой отец, и он бы порадовался. Ты вполне это заслужил. — Тут лицо ее стало озабоченным. — Но что это понадобилось отчиму делать это именно сейчас?

— Хочет быть уверенным, что я буду поддерживать его в любой передряге с Галерием, Максимином Дайей и Лицинием.

— Лицинием? Я его не знаю.

— Он был главным военачальником императора Галерия, когда я жил в Никомедии, и однажды оказал мне великую услугу. Сегодня пришла весть, что Галерий назначил его и Максимина Дайю августами. Лициний будет править Иллирией, Галерий — Грецией и азиатскими провинциями, а Дайя — Сирией и Египтом. При этом Галерий будет старшим императором над всеми.

— Значит, при трех августах на Востоке мой отчим, естественно, желает быть уверенным в том, что ты будешь на его стороне?

— Можно ли его за это винить?

— Полагаю, что нет — уж коли ты знаешь, почему он добивается твоего расположения.

— У меня нет никаких иллюзий насчет моего будущего тестя, — заверил он ее.

— Выходит, вы с Фаустой…

— Император Максимиан согласился наконец на наш брак. Он привезет ее с собой в Арелат.

— Рада за вас обоих. — Она дала ему свои руки, желая этим теплым жестом выразить свое удовольствие. — Фауста — очаровательное существо, и я знаю, что ты горячо ее любишь. Я с детьми перееду на загородную виллу твоего отца под Треверами. Теперь, когда у тебя будет своя семья, дворец понадобится тебе самому.

— Это не к спеху, — заверил он ее. — Хочу немного побыть в Арелате. Там легче быть в курсе того, что происходит в Италии. — И Константин, и Феодора понимали, что при отсутствии доверия к Максимиану и Максенцию для него было бы благоразумней находиться в таком месте, откуда он быстро смог бы вступить в Италию, пользуясь перевалами через горы, которые иногда называли Приморские Альпы.