Константин Великий. Чудо пылающего креста

1

В конце первого года обучения большинство юношей получило повышение в звании, правда, им был присвоен только чин дикуриона, как правило имевшего под своим началом десять человек. Максенций, являясь сыном августа, и Максимин Дайя, как племянник и протеже цезаря Галерия, могли надеяться на быстрое продвижение по службе, но Константину нечего было ждать от цезаря, и он это прекрасно понимал. А поскольку император редко появлялся у него на глазах, он порой сомневался, знает ли Диоклетиан вообще о его существовании.

Теперь, как декурион учебных манипул, Константин располагал гораздо большей свободой по сравнению с тем временем, когда он был рядовым учеником и ему изредка удавалось вырываться в Дрепанум и навещать свою мать. В городе Елена устроилась удобно — там обитало множество ее родственников, и его отец хорошо ее обеспечивал, регулярно посылая ей деньги из своей резиденции Августы Треверов в Галлии. От матери Константин узнал о рождении своего единокровного брата — сына отца от Феодоры, падчерицы императора Максимиана. И когда ему сообщили, что этого ребенка нарекли тем же именем, что и его, всем его надеждам сменить отца на посту цезаря, а возможно, и августа был нанесен сокрушительный удар.

В мрачной задумчивости и даже возмущенный он ехал после полудня назад в Никомедию. Но по возвращении в казармы Даций не позволил ему раскисать, встретив его новостью, что декурион, ответственный за наряды по охране императорских садов, заболел и он велит ему, Константину, заменить заболевшего.

Дворцовые сады славились своей красотой с их расположенными террасами грядами цветов и кустарников и музыкальным плеском воды, издаваемым рядом фонтанов, которые шли один за другим с постепенным понижением уровня. Константин расставил своих людей на посты, требующие постоянного обхода, и, покончив с этим рутинным делом, задержался после обхода караула у тихого пруда, где сквозь ветви деревьев пробивалась луна, отбрасывая на воду пятнистый узор из теней и света. Погруженный в нерадостные мысли, он вдруг услышал какое-то движение, совсем рядом, почти у локтя, и, быстро повернувшись, схватился за рукоять меча.

— Часовой, потерявший бдительность, долго не живет, — проговорил густой голос. Узнав императора Диоклетиана, Константин вытянулся по стойке «смирно».

— Мои люди на своих постах, доминус, — он назвал императора Рима титулом восточного монарха, который, как известно, тот предпочитал титулу «император». — Я только что закончил обход караула.

— И, будучи молодым, задумался о других вещах?

— Да, доминус.

— Как тебя звать, декурион?

— Флавий Валерий Константин.

— Сын Констанция?

— Да, господин.

— Я хорошо знал твою мать, еще когда Констанций за ней ухаживал. Она была очень красивой.

— Для буфетчицы? — Из-за той глубины отчаяния, в которую повергла его услышанная в Дрепануме новость, Константин говорил порывисто и ожесточенно.

— Родители твоей матери держали гостиницу на императорской почтовой дороге. Дело они вели добросовестно, все по закону, — резко сказал Диоклетиан. Затем несколько смягченным тоном добавил: — Но, полагаю, тут тебя кое-кто обвинил в том, что ты незаконнорожденный, потому что она была конкубина.

— Да, господин.

— Следующего, кто это сделает, уличи во лжи от моего имени. Я пил вино на свадьбе твоего отца; ты законнорожденный.

— Но он развелся с матерью.

— По моему распоряжению, во благо империи.

— А теперь у него и госпожи Феодоры есть сын, которого тоже назвали Константином.

— Так вот отчего ты такой мрачный? — Диоклетиан дружески положил руку на плечо юноше, — Ну-ка, присядь-ка со мной вот здесь, на скамейку, и я тебе кое-что объясню.

Когда они сели на скамью у пруда, Диоклетиан сказал:

— Те, кто стоят у кормила власти, должны в большинстве случаев как можно раньше научиться оставлять в стороне свои личные чувства. Я знаю, как сильно твой отец любит Елену, и уважаю его за это. Но он еще и солдат и обязан подчиняться моим приказам. Между прочим, Даций сообщает, что ты самый лучший из всего помета щенят в этом году.

Константин так остолбенел, что не знал, как ему ответить, а спокойный густой голос продолжал:

— И в твоих жилах, юный Константин, течет благородная кровь. Даже можно было бы сказать, что ты лучше годишься на роль здешнего правителя, чем я.

— Мне и в голову такое не приходило…

— Значит, ты не так честолюбив, как я мог бы предполагать. Но все равно я должен предупредить тебя: пока я правлю Римом, не надейся, что станешь цезарем или августом. А знаешь почему?

— Потому что я этого недостоин.

— Напротив. Я уверен, что ты достойней многих бывших и будущих правителей Рима. Почти столетие империю разрывали на части амбиции ее полководцев и их сыновей, желающих быть императорами. Передо мной правил Нумериан — человека лучше и добрее его я еще не знал, — но его убил собственный префект претория, Аррий Апер, который сам мечтал о титуле августа. Я такого желания не имел, но солдаты выбрали именно меня.

— Это был выбор по зову сердца, господин.

— По крайней мере, взяток я не давал. Я также поклялся сойти через двадцать лет с престола, чтобы вместо меня и Максимиана августами стали твой отец и Галерий. И когда они выберут цезарей себе на смену, им так же повезет, как мне, в слугах престола. — Он перешел на другую тему. — Я собираюсь назначить Максенция и Максимина Дайю на службу в легионы. А ты где бы хотел служить?

— В Галлии — принимать участие в осаде Гезориака.

— Боюсь, это невозможно.

— Значит, правда, что меня держат в заложниках, не доверяя верности моего отца? — Константин тут же ужаснулся собственной безрассудной смелости в таком обращении к самому могущественному человеку на свете, но Диоклетиан, судя по всему, и не думал обижаться.

— Твоему отцу я доверил бы собственную жизнь. И, начинаю в этом убеждаться, тебе тоже, — добавил он. — Но Галерий настаивает на том, чтобы ты остался на Востоке. Дайя отправится на границу по Евфрату, там он живо наберется опыта. Максенций будет определен на службу в префектуре Италии. Он, похоже, военной службе предпочитает роскошь и попойки; в Риме у него этого будет вполне достаточно, чтобы хранить его от честолюбивых притязаний, которые иначе могли бы мутить воду где-нибудь еще. К тому же в Африке становится неспокойно, так что там у него будет возможность приобрести опыт.

— Он смелый и отважный…

— Чересчур отважный, на мой вкус, — сухо оборвал его Диоклетиан. — Что же касается тебя, то я хочу, чтобы ты остался при мне в качестве одного из начальников императорской гвардии. По словам Дация, ты не только отличный солдат, но к тому же имеешь хорошую голову на плечах. И, надо признаться, ты это доказал во всей этой истории с галльским вождем, Кроком.

— Но в этот день вас даже не было там, господин. Не думал, что вы что-то знаете об этом.

Диоклетиан издал довольный смешок.

— Императору необходимы невидимые глаза и уши, если он хочет остаться у власти. Разумеется, галлу уже нельзя было и дальше оставаться кавалерийским инструктором после того, как его выбил из седла и победил один из его учеников. Но Констанцию оказалось достаточно того, что ты поручился за его способности, и теперь он — один из лучших командиров у твоего отца.

— Я рад за Крока.

— Тебя сразу же переведут на пост центуриона в моей гвардии. И если ты во всем таков, каким я тебя себе представляю, то скоро станешь рангом повыше.

Ошеломленный, Константин с трудом подыскивал слова:

— Я… это больше того, что я заслуживаю, доминус.

— Тогда докажи, что ты этого заслуживаешь и что Даций прав, говоря о твоем уме, ответив на один вопрос, который не дает мне покоя, — весело сказал Диоклетиан. — Чтобы содержать четыре огромные армии и заботиться об охране границ, нужно все больше и больше денег, чтобы платить по ценам, предлагаемым торговцами. До меня императоры постоянно понижали содержание ценного металла в наших монетах, но от этого положение становилось только хуже. К какому, по-твоему, результату привел бы указ, фиксирующий все цены и жалованья на их нынешнем уровне?

Вопрос был не из легких, и Константин сомневался, действительно ли Диоклетиан просит у него совета, что казалось маловероятным, или же просто испытывает его способности к логическому мышлению. Выросши в Наиссе, рядом с плодородной землей Иллирии, он унаследовал от нее и от своих родителей некие черты крепкой, здоровой личности, в равной степени характерные как для простых крестьян, так и для благородной знати этого региона, поэтому первым его побуждением было не согласиться с замыслом императора. Однако Константин понимал, что, согласившись с Диоклетианом, он мог бы укрепить свое положение при дворе и ускорить свое продвижение к высшим чинам военной иерархии, которые в делах империи лишь на одну ступень стояли ниже императора. Впрочем, он ни на миг не поддался этому искушению.

— Я понимаю преимущество монет с неизменным количеством ценного металла, — сказал он. — Но я не думаю, что фиксирование цен и жалованья будет эффективной мерой.

— Это почему же? Я ведь только пытаюсь внести порядок в хаосе растущих цен и выплат.

— Тогда делайте это путем фиксации количества золота и серебра в монетах на более высоком уровне, чем сейчас; сделайте разменную монету постоянной. Тогда те, кто работает, получат больше за свой труд и не станут требовать еще. А те, кто продает, получат больше за свои товары, и таким образом у них не возникнет искушения повышать цены.

— Да что ты говоришь? Разве ты не знаешь, что все торговцы жадные?

— Из-за того, что они жадные, я думаю, ваш план, господин, как раз и провалится, — серьезно сказал Константин, все больше увлекаясь темой разговора. — Если вы на все установите фиксированную цену, торговцы уберут товар с рынка, пока его станет не хватать, а потом начнут продавать его из-под прилавка за более высокую цену, чем та, что установлена правительством.

— Несмотря на угрозу бичевания или смерти?

— За деньги люди готовы на любой риск. У нас теперь не хватает солдат, чтобы сдерживать варваров на границах. Как вы их будете защищать, если ваши армии будут заниматься арестом торговцев, получающих больший доход, чем им позволено, или понукать ремесленников, которые отказываются работать за установленные вами платежи?

— Каким же образом фиксация ценности монет предотвратит все эти безобразия?

— Не все торговцы продают сейчас ту же вещь по одной и той же цене, — заметил Константин. — Кому-нибудь всегда желательно продать побольше, смирившись с тем, что его доход при этом упадет. Если отпустить цены на товары, они придут к разумному уровню, при условии, что никто не посмеет утверждать, что у денег разная ценность.

— Ты, наверное, понимаешь, — не так ли? — что, споря со мной, возможно, рискуешь тем благорасположением, которое я обещал выказать тебе? — Голос Диоклетиана посуровел.

— Да, господин. Но если бы я согласился с вами лишь для того, чтобы снискать ваше расположение, а потом мой совет окажется неправильным, вы будете еще более низкого мнения обо мне.

— А ты считаешь меня достаточно справедливым, чтобы не таить на тебя зла, если ты окажешься прав?

— В вашей воле, господин, все наши жизни. Если я не верю в вашу справедливость, я не могу верить ни во что.

Диоклетиан задержал на нем изучающий взгляд, затем поднялся со скамьи.

— Если, молодой человек, я окажусь не прав в этом вопросе, — сказал он очень серьезно, — то могу также оказаться не прав и в другом: в том, что ни один сын августа не должен сменять своего отца на этом посту. Думаю, что Даций был прав: у тебя на плечах мудрая голова, хотя мы еще посмотрим, кто из нас мудрее.

2

Какая бы ни была причина, но Диоклетиан не сразу ввел в действие декрет, который он обсуждал с Константином, зато немедленно выполнил свое обещание о переводе его в императорскую гвардию. На следующий же день одним и тем же приказом Максенций направлялся в Италию, Максимин Дайя — на Евфрат, а Флавию Валерию Константину присваивалось звание центуриона, назначающегося с этого момента на службу во дворце.

При первой же возможности, примерно неделю спустя, Константин поехал в Дрепанум, чтобы рассказать матери о своем новом почетном назначении. Он застал ее в саду небольшой виллы с привлекательной девушкой, с нежными чертами лица, светлыми волосами и умными живыми глазами, которой, по его оценке, было лет шестнадцать.

— Это Минервина, — представила девушку Елена, — А это мой сын, центурион Флавий Константин.

Девушка с любезностью восприняла это знакомство, а когда захотела уйти, Елена настойчиво попросила ее остаться.

— Ведь тебе интересно будет послушать о том, что делается во дворце, дорогая, — сказала она, — А уж офицер императорской гвардии наверняка знает все слухи и сплетни.

— Значит, это уже не сюрприз, — улыбнулся Константин. — Как же ты узнала?

— Марий написал мне о твоем повышении, и одновременно он послал письмо твоему отцу в Гезориак.

— Уже приступили к осаде?

— Да, — Елена внимательно посмотрела на него, — Ты очень расстроен, что тебя там не будет?

Константин пожал плечами.

— Теперь это не важно. Император Диоклетиан сказал мне, что я никогда не стану ни цезарем, ни августом.

— И ты покорно принимаешь этот приговор? Это что-то не похоже на правнука Клавдия Готика.

После скованной формальностями жизни во дворце в Никомедии Константин почувствовал, как приятно прохлаждаться в саду, а особенно любоваться хрупкой красотой Минервины. Когда Елена оставила их наедине, а сама отправилась на кухню, чтобы понаблюдать за приготовлением вечернего обеда, он узнал, что девушка — дочь купца из Дрепанума и дальняя родственница его матери. Она обладала живым умом и была куда осведомленней о делах империи, чем молодки в Никомедии, постоянно добивающиеся его внимания. Лучше его владея греческим, Минервина прочла прекрасные сказания этого романтического и чрезвычайно музыкально одаренного народа.

— Где же ты всему этому научилась? — восхищенно спросил Константин.

— Мой наставник, Феогнид из Никеи, большой знаток языков и литературы. Он так же свободно себя чувствует в греческом, как и в латинском.

— Жаль, что я не учился у него, когда был мальчишкой, — признался Константин. — Старый Лукулл знал только латынь, да и то не слишком хорошо. К счастью, солдату не нужно большого образования, кроме как в военных искусствах.

— Когда ты станешь императором, то сможешь нанять себе греческого певца, чтобы он пел тебе об Ахилле и Одиссее, или латинского поэта, который рассказывал бы о плаваниях Энея.

— Ты что, прорицательница, которая видит будущее? Или жрица на службе у оракула?

— Я христианка, — спокойно отвечала она, — Нам запрещено поклоняться другим богам, кроме нашего собственного, как и любому идолу или кумиру.

— Но ведь опасно быть христианином. — На сей раз Константин стал серьезен, ибо как-то сразу проникся симпатией к этой очаровательной юной девушке, симпатией большей, он признавал это, чем к любой доселе ему известной молодой женщине.

— Нас все время преследовали, — сказала она тем же спокойным тоном, — но Христос всегда защищал нас.

— А что ты скажешь о тех, кого распяли или сожгли, словно факелы, по приказу Нерона?

— Они пребывают с Иисусом на небесах.

— Откуда ты это знаешь?

— Он сам поведал нам об этом в Святом Писании, когда говорил: «Бог так возлюбил сей мир, что послал единственного Сына своего, чтобы всякий, кто уверует в него, не погиб бы, но имел жизнь вечную». Потому-то злым людям, стремящимся уничтожить нашу веру, никогда это не удается.

— Диоклетиан начинает прислушиваться к Галерию и некоторым другим, кто хочет уничтожить христиан.

— Тогда ему придется уничтожить собственную жену Приску и свою дочь Валерию.

— А кто говорит, что они христиане?

— Не могу тебе сказать.

— Потому что у тебя нет никаких доказательств?

— Нет, не потому. Просто когда-нибудь тебе, может, придется приказать солдатам убивать нас.

— Я не воюю с женщинами и детьми, — жестко промолвил он. — Или со стариками. Ты вполне можешь доверить мне свой секрет.

— Какой секрет? — Елена вошла в сад как раз, чтобы услышать последние слова.

— Ты знала, что Минервина христианка?

— Конечно. Это одна из причин, отчего она так мила и добра и почему я люблю ее.

— И почему когда-нибудь ее могут предать смерти, — резко сказал Константин. — Не говори мне, мама, что ты придерживаешься их варварских обрядов: ешь плоть и пьешь кровь?

— Слушаешь всю эту глупую болтовню? — презрительно проговорила Елена. — Христиане — прекрасные люди, которые помогают друг другу. Как раз завтра христианская Суббота, пойди послушать их и узнаешь правду.

— Они подрывают авторитет императора и римских богов. Неужели ты думаешь, что слуга империи станет слушать весь этот вздор?

— Пойдем завтра со мной и Минервиной, и тебе откроется правда, — подзадорила его Елена, — Даже центурион дворцовой стражи может кое-чему поучиться у такого образованного человека, как Феогнид из Никеи. Здесь у дяди Мария хранятся туника и плащ, чтобы было во что переодеться после дороги, когда он приезжает из Никомедии, У вас с ним не такая уж большая разница в размере, и не нужно, чтобы люди видели, в каком ты чине.

У Константина совсем не было желания проводить свой короткий отпуск, слушая кошачьи завывания священнослужителей. Но эти две женщины загнали его в угол, и ему приходилось или соглашаться, или же провести остаток отпуска, зная, что всякий раз, когда он посмотрит на ту или другую, то сможет увидеть, что они о нем думают.

К тому же в каком-то отношении для него почему-то стало важным, сможет ли он завоевать расположение этой худышки, которую впервые увидел всего лишь несколько часов назад.

3

Местом сбора христиан в Дрепануме служило скромное, неказистое здание, которое раньше, видимо, использовалось как магазин или склад. В нем ничего не было от величия знакомых Константину храмов Юпитера, бога-покровителя Рима, или значительно более строгих святилищ Митры, куда ходили поклоняться многие воины.

Комната оказалась заставлена ровными рядами скамей, в основном уже занятых посетителями. В одном ее конце находился простой алтарь — проще сказать, стол, покрытый скатертью, на котором стояли тарелка, тоже накрытая расшитым полотном, кубок и графин вина. Позади стола виднелся крест из кованого серебра, вероятно самый дорогостоящий предмет в этой комнате, с горящей перед ним единственной свечой.

Собравшиеся, заметил Константин, совсем не отличались от тех, кого ему доводилось видеть в римских храмах. В некоторых из них он узнал горожан, которые попадались ему на глаза во время его предыдущих наездов в Дрепанум. Другие носили на себе одежду погрубей — одежду рабов из городских окрестностей, которые обрабатывали землю, принадлежавшую землевладельцам.

Они втроем уселись на последние места, и вскоре через дверь в задней части дома в комнату вошел священник, о котором говорила Минервина, Феогнид из Никеи. Это был рослый мужчина с тонкими, точеными чертами лица греческого ученого и мистика, увенчанного высоким лбом и седеющими волосами.

Белое одеяние священника украшалось лишь далматиком из роскошной ткани, собранной складками вокруг его шеи. На нем золотом был вышит странный узор, который, оказывается, состоял из греческих букв: «йота» — «хи» — «тау» — «йота» — «сигма», но расположенных в необычном порядке: они не складывались ни в одно известное Константину слово. В центре буквы оказались выше, чем по краям, и в целом получалось очертание рыбы[37].

Константин уже готовился попросить Елену растолковать ему смысл странного акростиха, когда заметил у основания чеканного креста тщательно отполированную дощечку, на которой по-гречески было выжжено каким-то раскаленным инструментом: «Иисус Христос Теон Иос Сотер». И даже при своем несколько ограниченном знании греческого он узнал слова: «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель», которые и послужили основой для акростиха. Около алтаря находилось небольшое сооружение для чтения, или кафедра проповедника. Подойдя к нему, священник поднял руки и стал произносить слова молитвы, к которой присоединились и все остальные. Это заклинание, доселе еще незнакомое уху Константина, казалось ему до странности простым и прекрасным:

— Эта молитва была дана нам самим Иисусом, когда он пребывал на земле, — шепнула Минервина Константину. Особенно одна фраза — «Да придет Царствие Твое» — поразила его слух; в ней, похоже, подразумевалось, что христиане просят своего Бога установить царство на земле, а это явилось бы изменой Риму, наказуемым смертью преступлением. Однако он не успел спросить об этом Минервину, потому что священник заговорил снова.

— Я прочту вам, — объявил он, — из проповеди, которую произнес Господь наш Иисус Христос с горы в Галилее, как она записана для нашего руководства в Святом Писании:

— Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить на Меня.

Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Феогнид положил на кафедру свиток, с которого он читал, и начал говорить. Слова его были просты, как и слова прочитанной им проповеди. Кратко, но красноречиво он рассказал историю о Боге, который, будучи всесильным, так любил людей, что послал единственного своего сына, чтобы он показал им путь к вечной жизни. Феогнид говорил о служении человека по имени Иисус Христос в далекой Палестине, как народ жаждал той правды, которую он ему принес, как глубоко черпал из его мудрости. Он поведал о том, как власти, религиозные и светские, ополчились против этого простого учителя из неприметного городка под названием Назарет и как они в конце концов предали его суду, ложно обвинив в измене, утверждая, что он возглавляет восстание против Рима. Клятвенно подтвердив свою ложь, они вынудили римского наместника провинции Понтия Пилата приговорить Иисуса из Назарета к самой позорной из казней — к смерти на кресте в окрестностях Иерусалима, известного Константину под римским названием Элия Капитолина.

Под конец Феогнид рассказал чудесную историю о том, как к гробнице, куда положили тело Христа, пришли преданные ему женщины, чтобы совершить последний обряд помазания, и увидели, что гробница пуста. И вот голосом, в котором звучала надежда, принесенная воскрешением Иисуса всем, кто шел за ним, он поведал о явлениях назареянина его сподвижникам, названным апостолами. И в частности об одном человеке по имени Савл из Тарса, который, хотя сначала и являлся гонителем христиан, был переименован в Павла и призван Христом распространять добрую весть за пределами Иудеи и который стал подлинным светочем истины.

— Иисусе говорит в сердце каждого из нас ежедневно, — сказал Феогнид в заключение своей проповеди. — Если мы только прислушаемся и отдадимся ему, то познаем радость апостола Павла, когда ему наконец была указана цель, предначертанная Богом. И что бы тогда ни выпало на нашу долю, мы, уверенные в своей собственной цели, всегда будем преисполнены Святым Духом, с которым мы восторжествуем над смертью, как и было обещано нам Господом нашим Спасителем Иисусом Христом.

Проповедь закончилась, но осталась еще одна часть службы под названием причастие, которую Феогнид объявил как Обедню Любви. Константин с беспокойством подумал, неужели сейчас последует тот ужасный ритуал, о котором он был уже наслышан — питие крови и поедание плоти. Но церемония оказалась простой и прекрасной: в память человека, которого христиане считали сыном своего Бога, они преломляли хлеб и ели его, запивая вином, потому как, по словам Феогнида, во время прощального ужина в Иерусалиме его пил с учениками Иисус перед тем, как претерпеть страшную смерть, к какой обычно приговаривали беглых каторжников, дезертиров и самых низких предателей.

Константин не принимал участия, как и его мать, но Минервина присоединилась к тем, кто встал на колени перед алтарем для принятия причастия. После богослужения множество людей столпилось вокруг Елены и Минервины, а там подошел и сам священник. Без своего внушительного облачения Феогнид не казался таким уж высоким, но в глазах его горел дружелюбный огонь, а когда их представили друг другу, он крепко пожал Константину предплечие руки.

— Поздравляю с назначением в императорскую гвардию, — сказал он, — В Никомедии говорят, что император благоволит тебе и что ты быстро пойдешь вверх.

Когда лицо Константина выразило удивление, он с улыбкой добавил:

— Я не обладаю никаким даром предсказания. Просто твой дядя Марий — мой старый друг, хотя он еще не наш. Твой учитель Лактанций тоже. Скажи-ка мне, как тебе сегодняшняя служба?

— Она была очень интересной — и новой для меня.

— Но во многих отношениях не так уж сильно отличающейся от обряда почитания солдатского бога Митры — это у тебя на уме?

— A-а, как вы догадались?

Феогнид рассмеялся:

— Тут нет никаких дьявольских сил, можешь быть уверен. Видишь ли, я когда-то был поклонником Митры и долгое время разрывался между ним и Христом, пока не увидел тавроболиум — обряд заклания быка.

Обряд, о котором упомянул Феогнид, Константину доводилось видеть уже не раз. Этой дорогостоящей церемонией проситель предположительно должен был завоевать высочайшее расположение солдатского бога; в начале обряда он спускался в яму, поверх которой устанавливали металлическую решетку, а над ней жрец перерезал горло молодому бычку, заливая коленопреклоненного в яме кровью и символически очищая его в служении Митре, позволяя ему выйти из ямы новым и освященным человеком.

— Я спросил себя, какая польза человеку от крови бычка, когда Божий Сын отдал жизнь свою как жертву за всех, кто идет за ним и называет его Господь и Спаситель, — продолжал Феогнид. — И тогда я понял, что ни Митра с Юпитером, ни любые другие боги не смогут предложить мне дара вечной жизни, которую дает Иисус Христос.

— Вы пытаетесь обратить меня в свою веру? — спросил Константин.

Феогнид покачал головой.

— Судя по тому, что говорят твоя мать и Марий, ты мыслишь самостоятельно и тебя нелегко переубедить. Я уверен, центурион Константин, что в один прекрасный день ты увидишь свет, но, сдается мне, это произойдет только тогда, когда Иисус Христос пожелает, чтобы ты прозрел.

В задумчивости возвращался Константин назад в Никомедию к своим обязанностям во дворце. Но на этом коротком пути его мысли были не столько о виденной им в Дрепануме службе и проникновенных словах священника, сколько о тоненькой девушке, стоящей под солнцем со светлым ореолом волос, обрамляющих прекрасные черты лица. И он уже подумывал, скоро ли ему удастся найти благовидный предлог, чтобы оставить свои обязанности во дворце и еще раз приехать в Дрепанум.