Константин Великий. Чудо пылающего креста

1

На следующее утро для Константина наступила пора небывало тяжелой работы. На рассвете, пока ночной туман с залива еще окутывал город, сигнал трубы выгнал из казармы солдат, проходивших подготовку, равно как командиров, так и легионеров, и сам Даций возглавил их энергичную пробежку по пригородной местности. Трудной была дистанция: приходилось преодолевать препятствия, перепрыгивать через заборы, шлепать по ледяной воде шумно сбегающих с гор речушек.

Темп бега не ослабевал, несмотря на возраст центуриона. Когда они снова оказались в казарме, Константин дышал тяжело, но с удовлетворением отметил, что и другие, особенно приземистый Дайя и апатичный Максенций, чувствовали себя не лучше. Все-таки недаром часами он бегал по холмам и берегам реки в Наиссе, готовясь к тому дню, когда наступит суровая пора военной подготовки.

В казарме после пробежки они успели только ополоснуть водой лица и тела — солдаты у длинного корыта, протянутого вдоль стены казармы, а будущие командиры — над медными тазами в своих кубикулах. Потом они толпой повалили в триклиниум — если столь просторный зал можно было назвать просто столовой — и с жадностью проглотили обильный завтрак, поскольку в полдень они получали только корку хлеба, немного сыра и фруктов.

После завтрака наступили нескончаемые часы маршировки: вперед, назад — так они учились двигаться в строю, не мешая друг другу. За этим последовали упражнения в метании дротиков и в обращении с франциской — устрашающим боевым топориком, введенным в военный обиход франками (отсюда они и получили свое название). Это грозное оружие, которое либо ловко метали опытные воины, либо просто использовали как боевой топорик, сперва наносило огромный урон тесно сплоченным рядам римских легионов в первых войнах с галлами. В основном по этой причине легионы теперь сражались в гораздо более рассредоточенных порядках, а щиты их, или скутумы, стали делать в форме полуцилиндров, чтобы лезвие лишь скользило по их поверхности.

В одном из этапов подготовки учились владеть пилумом и гладиусом. Первое представляло собой метательное или ударное копье выше человеческого роста, второе — меч длиной от кончиков пальцев до локтя, с широким тяжелым клинком. Пилум в руках сильного воина, метал он его или наносил колющий удар, мог пробить самую крепкую броню, а клинок гладиуса в ближнем бою мог отсечь руку или ногу.

Для обучения боевым искусствам Константина поначалу зачислили в ряды велитов[33], преимущественно состоящих из юношей, недостаточно еще закаленных для сражений в передовых частях легионов, в отличие от превосходных боевых машин, называющихся гастатами[34].

Армия в целях маневренности подразделялась на легионы, когорты, манипулы и центурии во главе с умудренными в боевом искусстве трибунами и центурионами[35].

В классическом боевом порядке, в том, который достиг, пожалуй, наивысшего уровня эффективности при Юлии Цезаре, три манипулы разного вида (гастаты впереди; закаленные воины, называвшиеся принципы, во втором строю; и третий состоял наполовину из триариев — ветеранских резервов, участвующих в своей последней кампании, и молодых велитов, которым близость таких опытных воинов могла пойти на пользу) действовали как боевая единица, когорта, численностью от четырехсот до шестисот человек. Десять таких когорт могли составить легион и вместе со вспомогательными частями и конной алой становились соединением, способным к выполнению самостоятельных задач.

Каждой армией поначалу командовал консул, ответственный перед сенатом, но теперь — полководец, ответственный перед одним из двух императоров или одним из двух цезарей. У главнокомандующего в подчинении находилось шестеро трибунов, — обычно это были молодые аристократы, — но действительное управление многочисленными армейскими делами ложилось на плечи знаменитых центурионов, буквально являвшихся костяком командного состава римской армии.

Несколько раз в неделю проводилось обучение верховой езде и бою из положения в седле под непосредственным руководством Крока, который, как и большинство его земляков, был искусным наездником. Верховая езда всегда очень нравилась Константину, и эти занятия доставляли ему самое большое удовольствие, особенно когда с галльским вождем у него стали налаживаться все более дружеские отношения.

На учениях всадников группировали в турмы из тридцати двух человек, разбитых на восемь шеренг, поскольку основной принцип римской теории войны заключался в том, что группа солдат, сражающихся вместе как боевая единица, бывает во много раз эффективней, чем все они, бьющиеся каждый сам за себя. Заметив способность Константина к руководству кавалерией, Крок и Даций вскоре передали ему командование его собственной учебной турмой, и уже через некоторое время этот отряд оставлял позади другие, когда они устраивали скачки на скорость или строевые маневры.

Месяц за месяцем проходил в таком плотном учебном графике, что они делали стремительные успехи. От Елены регулярно приходили письма, и иногда Константину удавалось выбраться из казармы на обед к дяде Марию и его семье на их прекрасную виллу: она стояла на окраине города и с нее открывался вид на чистые голубые воды залива. Как-то раз, когда близился к концу первый год обучения, пришло письмо от отца. В нем говорилось, что Даций прислал ему донесение, в котором хорошо отзывался о его успехах. Но о том, что больше всего интересовало Константина — о действиях франков в Галлии и о том, как готовится экспедиция для подавления мятежных бриттов, отец не сказал почти ничего.

Какое-то время Константин осмеливался надеяться, что с истечением срока его подготовки он, возможно, получит направление на Запад, в армию Констанция, и вместе с ним сможет участвовать в британской кампании. Но со временем он достаточно поднаторел в вопросах политики императорского двора, чтобы исключить вероятность осуществления подобных надежд.

Как и он сам, товарищи Константина по казарме к концу их учебного дня сильно уставали и потому не причиняли ему особых неприятностей. Максимин Дайя так и оставался угрюмым (похоже, с таким уж характером он родился), тогда как Максенция мало что интересовало, кроме вина и девочек, которых он разыскивал по городским тавернам, когда ему удавалось незаметно ускользнуть из казармы. Императора Константин видел редко, да и то только издалека, во время военных смотров. Однажды старший военачальник Север, под командованием которого учебные манипулы проделывали свои ежедневные тренировки, поздравил его с успехами и тепло отозвался об отце.

Так прошел год, и к концу его стало ясно, что Константин, который проявил все лучшие качества настоящего солдата, и в частности кавалериста, не только равен другим молодым кандидатам в военачальники, но обычно в чем-то и превосходит их.

За эти месяцы интенсивной воинской подготовки он превратился из юноши в красивого молодого человека. Он здорово подрос, раздался в плечах, а суровые тренировки сделали его неизмеримо сильнее. Интеллектуальная его сторона также не осталась без внимания: риторику будущим воинам преподавал Луций Целий Лактанций, один из самых выдающихся учителей империи, привезенный в Никомедию Диоклетианом, чтобы помочь в обучении молодых людей из императорской гвардии.

Лактанций настаивал на том, чтобы Константин работал над своим греческим, который оказался в сильно запущенном состоянии, но тут дела пошли довольно медленно, ибо на первом месте у него были другие заботы. Однако учитель познакомил его, и в солидном объеме, с великой литературой Рима, так что ум его приобретал живость и широту кругозора, а тело — твердость и резкость инструмента войны.

Уже несколько недель они готовились к большому военному смотру в связи с предстоящими Августалиями — праздником, посвященным поклонению обожествленным императорам, начало которому много лет назад положил император Август. На ясной утренней заре праздничного дня гвардию, как обычно, разбудил звук сигнального рожка. Завтракали в полумраке раннего рассвета, но утреннюю пробежку отменили, чтобы выкроить время для надраивания амуниции и облачения в специально выданную ради такого события форму.

Константина поставили во главе одной из двух турм кавалерии, которым предстояло продефилировать перед троном императора, уже установленным сбоку на большом стадионе. Предводителем другой турмы назначили Крока, галльского инструктора, и эти два отряда неделями отрабатывали свои действия до тех пор, пока каждый всадник не достиг вершины своего мастерства.

Военный смотр открыла гвардия, в боевых доспехах и во всеоружии шагая маршевым строем взад и вперед по плацу. Эта демонстрация вызвала крики одобрения у членов императорского двора и горожан, окруживших все поле, за исключением небольшого участка, откуда выходили войска. Константин с нетерпением ожидал этой возможности произвести впечатление на императора, показать ему, как он ловок, но на другой стороне поля этим утром он увидел, на троне коренастую, с прямой осанкой фигуру, явно не принадлежащую Диоклетиану. Даций, облаченный обязанностями распорядителя на этом смотре, объяснил ему, в чем дело.

— Вчера из Сирмия приехал цезарь Галерий, чтобы специально побывать на Августалиях. Диоклетиан всегда рад переложить на кого-нибудь другого эту черную работу — организовывать смотры.

По слухам из императорского двора, Галерий имел сильное влияние на императора, потому что командовал большим контингентом римской армии и был зятем Диоклетиана. Но большую часть года цезарь восточной половины империи занимался пограничными делами на Дунае, и Константину впервые представилась возможность увидеть его собственными глазами.

Продемонстрировав свою строевую выучку, пехотинцы покинули поле, и сигнал трубы возвестил о том, что пришла пора Константина. Он уже был в седле и, опустив поднятый вверх меч, дал шпоры своему коню. Всадники его турмы во весь галоп последовали за ним через поле и мимо места начальника, принимающего парад.

Для защиты головы всадники — в большинстве своем юноши из главных провинций империи — носили классические шлемы из испанской стали, для большей прочности снабженные сверху накладками в форме креста. Подвешенные к ним на петлях щечные ремни оканчивались под уголками рта, а спереди над глазами был небольшой козырек. Для защиты тела, в случае если небольшой круглый щит на левой руке не сможет защитить от меча, они носили чешуйчатый доспех, отличавшийся легкостью и гибкостью.

Проносясь со своей турмой мимо принимающего парад, Константин смог хорошо разглядеть цезаря Галерия. Стоял теплый день, и цезарь отложил в сторону свой пурпурный плащ, выставив напоказ широкие плечи под ярко отполированными доспехами из серебра, предназначенными для ношения во время ритуальных церемоний: Украшенный перьями шлем также лежал в стороне, и Константин заметил, что в коротко остриженных волосах Галерия пробивалась седина, на широком властном лице с хищным носом и выступающими скулами глубоко сидели глаза, холодные, как у кобры.

Когда звуки трубы снова поплыли над полем, Константин привел свою лошадь в движение, как и те, что были у него за спиной, громко крича от избытка воодушевления. Расстояние между двумя рядами верховых, мчавшихся друг на друга, быстро сокращалось, но ни один из командиров не отдавал приказа до тех пор, пока между обеими группами атакующих не оставалось и десяти шагов. И тогда каждый из них одновременно ударил рукояткой меча по щиту, подавая условленный сигнал.

Уловив команду, обе шеренги чуть свернули на полном скаку и прошли одна сквозь другую, и было так тесно, что Константин ощутил дыхание лошади Крока у себя на щеке и увидел огонь возбуждения в глазах своего друга, когда они одновременно обменивались ударами меча по щиту. То же сделали и все другие, и звон ударов металла о металл прозвучал подобно единому удару медного гонга, прокатившемуся по учебному полю.

Когда вторично запела труба, обе шеренги развернулись, и всадники снова помчались навстречу друг другу, и на этот раз они сшиблись с таким металлическим звоном, что услышали эхо, отраженное окружавшими поле холмами. Перестроившись в традиционные плотные турмы, они во весь опор пролетели по полю и стали, взрыв землю, перед троном, на котором сидел Галерий.

Эта демонстрация верхового и боевого искусства вызвала в массе собравшихся зрителей гром аплодисментов. Ожидая от Галерия какой-нибудь знак оценки или одобрения, Константин неприятно поразился, увидев в глазах этого более взрослого человека холодный враждебный взгляд — как раз за секунду перед тем, как Крок отдал команду покинуть поле. Две турмы легкой рысцой поскакали туда, где столпились солдаты, наблюдавшие за этим блестящим зрелищем. Там Константин спешился и передал повод одному из солдат. И тут же к нему подбежал Крок, весело стукнул его по спине большим кулаком и прокричал:

— Здорово получилось, дружище! Никаким готам и франкам тебя бы не переплюнуть!

— Стоящая похвала. Она же относится и к тебе.

Охваченные возбуждением по поводу успеха своего выступления, ни один из них не заметил, как от того места, где стоял трон, отделился посыльный и, перебежав поле, направился к Дацию. Все еще радостно обсуждая успех своей показательной схватки, они ждали окончания военного смотра, чтобы после можно было возвратиться в казарму и переодеться для послеполуденного вечернего пира, где можно будет поглазеть на молодых придворных дам и горожанок.

— Константин! Крок! — позвал их Даций. — Ко мне!

Оба поспешили туда, где стоял центурион. Константин заметил, что у него было выражение лица человека, припертого к стене.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— Вы поработали хорошо — может, даже слишком хорошо. Цезарь Галерий распорядился, чтобы предводители двух шеренг, которые только что участвовали в показательном турнире, продолжили демонстрацию упражнений.

— Каких еще упражнений?

— Бой на конях.

— Но почему?

— Может, ему нравится вид крови. Вам будет трудно удержаться, чтобы ее не пролить. Он также приказал, чтобы вы дрались боевыми копьями.

2

Константин взглянул на Крока и увидел такое же замешательство в глазах галла, которое чувствовал и сам. Копье, которым сражались всадники, представляло собой облегченный и удлиненный вариант пилума, тяжелого копья, которым легионы завоевали большую часть известного мира, и по своей значимости как оружие лишь слегка уступало мечу. Заострялась почти треть его металлического наконечника, с тем чтобы оно могло пробить доспех, а деревянное гнездо, к которому прикреплялся оголовок, занимало вторую треть его древка, служа не только местом, за которое можно было держать оружие, но и защитой для кисти руки. В опытных руках оно являлось смертельно опасным оружием, а при том снаряжении, которым располагали эти двое: чешуйчатые доспехи, мечи и небольшие закругленные щиты, — было бы поистине трудно провести даже учебный бой верхом на лошадях без того, чтобы один из них или оба не получили ранения, возможно смертельные.

Когда Константин садился на коня, именно Даций заметил неравенство в том, как были вооружены соперники. В то утро Константин пользовался учебным мечом — коротким, изготовленным из второсортной стали и плохой закалки. У Крока же был при себе его собственный меч из прекрасной испанской стали; он был длиннее и мог гораздо легче держать удар меча противника, когда они звонко сшибались щитами во время учебной атаки.

— Держи, Константин. — Даций отстегнул свой личный, достаточно длинный меч и бросил его молодому всаднику. — Носи его.

Пока Константин возился, пристегивая оружие, Даций подошел поближе к лошади и тихо сказал:

— Крок тебе друг, я знаю, но эти галлы в бою легко забывают все на свете, к тому же боец он опытный. Будь осторожен и держи свой щит поближе к телу, не то он на первом же проходе сорвет его с твоей руки.

Константин кивнул головой и вскочил в седло. Лошадь Крока уже нетерпеливо вставала на дыбы, и они поскакали по полю к месту начальника, принимающего парад. Там оба отсалютовали поднятыми вверх копьями, повернули лошадей и разъехались примерно на сто шагов. Когда горнист дал сигнал к началу показного боя, они пустили своих лошадей вскачь навстречу друг другу и быстро преодолели разделявшее их расстояние.

В классическом рисунке боя предполагалось, что при вооруженном столкновении всадники, держа копья горизонтально, пытаются поразить противника в тело и тем самым либо убить его, либо выбить из седла. Но в показном бою, как этот, каждому надлежало целиться в щит и стараться нанести такой удар, чтобы противник оказался на земле и был вынужден сражаться на ногах, в значительно неблагоприятных условиях. Поэтому Константин крепко сжал копье в правой руке, а левой выставил перед собою щит, делая его легкой мишенью противника.

И только заметив лихорадочный блеск в глазах своего друга, который, напрягшись каждым мускулом, весь подался вперед, Константин понял, что галльский вождь намерен придать этой, по общему мнению, показной схватке всю видимость настоящего боя. К тому моменту острие копья Крока было уже почти на расстоянии длины древка от его щита, и, когда оно вдруг отклонилось, Константин понял, что Крок целится так, чтобы древко его копья прошло между телом и щитом и, воспользовавшись огромной силой рычага, он смог бы буквально выворотить своего соперника из седла и сбросить его на землю.

Помня наказы Дация, Константин увернулся от острия его копья и одновременно подтянул щит поближе к телу. Копье ударило в щит и прошло вскользь, издав резкий скрежещущий звук, Константина всего встряхнуло, но он удержался в седле. Этот неожиданный ход тем не менее сбил его с прицела, и он лишь едва коснулся копьем щита противника, когда их лошади проносились мимо друг друга почти прямо напротив трона Галерия.

Живо сдвинувшись набок и подтянув щит, Константин избежал участи оказаться сброшенным на землю, но эта внезапная перемена в положении тела соперника осложнила Кроку задачу управления своим копьем, и оно, скользнув по щиту, опустилось. Удар, как почувствовал Константин, пришелся по лошади прямо за седлом, он услышал глухой скрежет металла о кость в глубине лошадиного крупа.

Рана была смертельной, и, когда умирающее животное стало оседать на передние ноги, Константину ничего не оставалось делать, как, пользуясь древком копья как шестом, выскочить из седла, прежде чем оказаться придавленным лошадиной тушей. Он приземлился недалеко от несчастного животного, но его щит и оружие все еще были при нем. Кроку тем временем удалось вытащить копье из тела умирающей лошади.

Когда галльский вождь отъехал шагов на сто, Константин взглянул туда, где сидел на троне Галерий со стоящим рядом трубачом. Он ожидал услышать звук горна, который положил бы конец теперь уже явно неравной схватке, но труба молчала. И, как бы очнувшись от сна, он осознал, что Галерий и не намерен ее прерывать, каков бы ни был финал.

Быстро повернув голову, Константин увидел Крока, снова несущегося на него с нацеленным для следующего удара копьем. Общая инерция коня и всадника теперь уже не оставляла Константину почти никакой надежды избежать серьезного ранения или даже смерти. К счастью, как раз вовремя он вспомнил об уловке, с помощью которой гоплиты, тяжеловооруженные пехотинцы Александра Македонского, ухитрялись отражать стремительные атаки персидской кавалерии.

Крок был уже совсем рядом, когда Константин вдруг стал на колени и опустил задний конец копья на землю, приподняв наконечник, на который Крок тут же со всего маху и напоролся щитом. Копье зарылось в землю, буквально вырвав Крока из седла за счет силы его же собственной инерции. Кувыркнувшись в воздухе, он шлепнулся на землю чуть ли не у самых ног Константина — без копья, с расколотым пополам щитом, болтающимся у него на руке. Это внезапное падение вышибло у него весь дух, и он лежал на поле, ошеломленный и беспомощный. Вытащив меч, Константин пересек разделяющее их небольшое пространство и встал над телом галльского вождя, касаясь концом клинка его благородного горла.

Смутно Константин услышал, как шумно взорвалась толпа у него за спиной, понуждая его к убийству. На мгновение в глазах у него помутилось от бешеной злости — на Крока за то, что тот так разошелся и чуть не превратил показательную схватку в настоящее кровавое столкновение, и на цезаря Галерия за то, что тот не остановил поединка. Его рука с мечом у горла Крока напряглась еще больше, и Константин увидел каплю крови, появившуюся из-под его острия. По глазам Крока, внезапно загоревшимся страхом, он понял, что друг соображает, как сильно его искушение под крики беснующейся толпы вогнать ему в горло меч и этим окончить спор, как и желательно было публике. Но искушение быстро прошло, и Константин, вложив меч в ножны, нагнулся и помог Кроку подняться на ноги. Этот поступок оказался встречен ревом недовольства, но ему стало наплевать на зрителей, да и на Галерия тоже — ведь он же должен был прекратить эту схватку, прежде чем она из показательной не превратилась чуть ли не в смертельную.

Крок от падения пострадал больше, чем об этом догадывался Константин. Когда он покачнулся и едва удержался на ногах, его молодой друг одной рукой обнял своего недавнего соперника сзади за плечи, и тот захромал по полю, поддерживаемый Константином, под улюлюканье кровожадной толпы. А тем временем Даций послал конюхов поймать коня Крока и одновременно перерезать горло издыхающей лошади Константина, перед тем как уволочь ее с поля. Как только очистили место перед троном, звук трубы возвестил о начале следующего демонстрационного номера.

В другое время Константину стало бы интересно увидеть это: группа легионеров-иллирийцев демонстрировала свое умение владеть маттиобарбулами — соединенными в пары свинцовыми шарами, которые традиционно были на вооружении у воинов Далмации. Мальчишки начинали учиться метать это странное изобретение, как только у них появлялось достаточно силы, чтобы поднять его. А к тому возрасту, когда пора было поступать на военную службу, они уже вполне могли уложить человека этим чрезвычайно опасным оружием, раскрутив на короткой цепи грозные шарики.

Даций их встретил на краю поля, и они вместе подвели пострадавшего Крока к носилкам. Лицо благородного галла исказилось от боли, когда узловатые руки центуриона с удивительной ловкостью ощупывали его тело, но он вытерпел эту проверку не дрогнув.

— Я уверен, что все кости целы, — сказал наконец Даций. — Но снова удобно сидеть на лошади ты сможешь очень не скоро.

— Обычно против опытного кавалериста человеку на своих двоих никак не устоять, и все же ты поставил меня, ветерана, в дурацкое положение. — Крок поднял взгляд на Константина и выдавил из себя подобие улыбки. — До сих пор не понимаю, что произошло.

— Это уловка древних греков. Если бы ты не был слишком уверен в себе, она бы никогда не сработала.

Крок покачал головой.

— Какая там уверенность — тщеславие. Я сказал себе, что добьюсь расположения Галерия, унизив сына цезаря Константина на глазах у публики. И ты очень правильно поставил меня на место. Прости, что даже подумал о таком. Простишь?

— Я чуть не проткнул тебя мечом Дация, — напомнил ему Константин. — Мы оба были хороши, так что на деле у нас ничья.

— Если я не ошибаюсь, вы оба сегодня проиграли, — невесело проговорил Даций. — Мне бы сюда Галерия — я бы глотку ему перерезал, и с превеликой радостью.

Тут рядом с ним появился посланец и сообщил:

— Цезарь приказывает Константину немедленно явиться к нему. Мне велено сопроводить его во дворец.

Даций положил свою ладонь на руку Константина.

— Теперь ты можешь оказаться в большей опасности, чем там, на поле, — предупредил он. — Пусть Галерий говорит, а ты отмалчивайся. А главное, не спорь с ним.

3

Посыльный привел Константина в роскошные апартаменты дворца, где за столом над картами работал адъютант, а в углу писари копировали на свитках пергамента военные документы. Никто не предложил ему сесть, поэтому он стоял и смотрел. Наконец в комнату, крупно шагая, вошел Галерий, а за ним военачальник Север — командир императорской гвардии.

Цезарь Востока скинул свой пурпурный плащ на кушетку, и Константин увидел, что он был украшен обязательными для высокопоставленного римского военачальника регалиями. Его сандалии сплетались из ремней, покрытых золотым листом, а белая шелковая туника была искусно отделана складками, что говорило о мастерстве тщательно обученных рабов, прозванных пликатами[36]. Картину дополняли серебряный нагрудник и шлем с торчащим вверх обязательным пером цвета финикийского пурпура, которое в римской армии служило отличительным признаком полководцев.

— Эй, ты, — Галерий обратился к Константину, как, наверное, обратился бы к рабу, и кивнул головой в сторону полуоткрытой двери, ведущей в другую комнату. — Сюда.

Север вошел вслед за Галерием в дверь, и, когда он проходил мимо, Константин удивился его быстрому успокоительному кивку. Галерий сразу же прошел к мягкой кушетке, плюхнулся на нее и крикнул слуге, чтобы принес вина. Ни Константина, ни Севера он не приглашал присоединиться к себе и, только осушив залпом серебряный кубок, снова заговорил:

— Стало быть, ты сын Констанция. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — отвечал Константин.

— Отчего же ты только что не прикончил галла?

— Мы с ним друзья. К тому же мы дрались не насмерть.

— Этого хотели зрители, да и он пытался убить тебя.

— Я понимал, что это просто показательный бой верхом.

— В котором ты не очень-то силен, — с презрением заметил Галерий, — В моей армии тебя бы мог свалить любой кавалерист.

— В этом виде боя я еще недостаточно много тренировался. — Константин старался говорить ровным голосом, хотя почувствовал себя уязвленным.

— Небось надеешься дослужиться до высокого чина в армии, потому что ты незаконнорожденный сын Констанция.

Константин вспомнил назидание Дация и не стал ничего отрицать. Ему не совсем было понятно, почему Галерий подкалывает его, хотя первые подозрения на этот счет уже появились. Но он твердо решил, что не даст оснований подвергнуть себя наказанию, которое, как ему было известно, распространялось на солдат и даже на начальников за самые пустячные прегрешения. Ужасное бичевание плетью с множеством хвостов, часть которых оканчивалась мелкими железными шариками, могло бы превратить спину в месиво, причем кожа оставалась целой, а человек на всю жизнь превращался в калеку.

— Я надеюсь, что когда-нибудь заслужу ответственный пост в армии, — сказал он. — Но своим собственным трудом, а не потому, что я сын цезаря.

— А где твоя мать? — спросил Галерий.

— В Дрепануме, со своей семьей.

— Помню ее хорошо, когда она была буфетчицей в Вифинии.

И снова Константин внутренне призвал себя к спокойствию, теперь уже твердо уверенный, что Галерий подбивает его на резкость, которая и станет уважительной причиной для наказания.

— Ну что ты за сын? — с издевкой усмехнулся Галерий. — Тебя даже не возмущает, что твой отец бросает твою мать?

— Она вполне обеспечена, — спокойно отвечал Константин. — Мы с ней понимали, что волей императора Диоклетиана отец должен с ней развестись и жениться на дочери Максимиана-августа.

Последнюю половину предложения он прибавил с умыслом — чтобы напомнить Галерию, что он находится под государственной защитой по приказу самого Диоклетиана. И увидел, что его выпад достиг своей цели: Галерий напряженно сощурился и постарался сдержать свои эмоции. Север ничего не сказал, но промелькнувшая на его лице улыбка одобрения ободрила Константина: теперь он знал, что в высоких сферах у него есть хотя бы один друг.

— Тогда убирайся, — резко приказал Галерий. — И скажи там моему адъютанту, чтобы явился ко мне.

Когда Константин вернулся на учебный плац, демонстрация уже закончилась, и зрители расходились. Войдя в служебную комнату Дация, в конце многооконной казармы, он удивился, увидев там дядю Мария.

— Я утром присутствовал на показательных учениях, — пояснил ему дядя. — Тебя с поля провожал посыльный примерно в то же время, когда ушел и Галерий. Вот я и решил, что тут, возможно, какая-то связь. Сюда я зашел, чтобы у Дация разузнать, что случилось.

— И увидел, что я в таких же потемках, как он, — признался Даций. — По всем правилам показательного боя, трубачу Галерия следовало бы прекратить это дело, когда твоя лошадь пала. Что он тебе сказал?

— Он хотел узнать, почему я не убил Крока.

— Галерий понимает, что, если бы здесь, в Никомедии, Крока убили, люди его отца почти без всякого сомнения затеяли бы кровавую вражду с армиями твоего отца в Галлии… — Даций остановился, не договорив, и тихонько присвистнул. — Клянусь крыльями на пятках самого Меркурия, тут-то и должна заключаться разгадка.

— Разумеется, — согласился Марий. — Даже войскам известно, что Констанций куда как самый лучший полководец в империи, и Галерий живет в постоянном страхе, что после отречения Диоклетиана не быть ему старшим августом.

— Или что Диоклетиан поймет, насколько он неспособный, и не сложит с него порфиру, — согласился Даций.

— Мне все это как-то не совсем ясно, — признался Константин.

— Крок — опытный воин, — стал растолковывать Даций, — и шансы были в его пользу. Если бы во время так называемого показательного выступления он убил тебя, войска Констанция считали бы виновным племя Крока, и вспомогательные части в Галлии могли бы дойти до бунта. С другой стороны, если бы ты убил Крока, галльские племена обвинили бы твоего отца. В обоих случаях Галерий чувствовал уверенность в том, что он сможет выиграть, позволив показательному бою стать чем-то более серьезным, надеясь, что Крок потеряет голову — как и случилось — или что ты разозлишься и будешь драться насмерть.

— Почти так и было.

— Мы можем радоваться, что все обошлось так хорошо, — с пылом сказал Марий.

— Я рад, что этому конец, — согласился Даций.

Но этому еще не было конца, как убедился Константин, возвратясь в казарму несколькими днями позже и застав Крока за упаковкой своих вещей.

— Ты куда собрался? — поинтересовался он.

— На родину, в Галлию.

— Твой отец прислал за тобой?

— Нет. Цезарь Галерий уволил меня из армии.

— На каких основаниях?

— Он же цезарь. Какие еще нужны ему основания?

— Но тебе хоть объяснили причину?

— Даций говорит, это потому, что я на днях тебя не убил, или потому, что ты не убил меня. Как ни крути, а мне это непонятно.

— Все очень просто, — проговорил Константин и рассказал ему о своей беседе с Галерием.

— Так вот в чем дело. — Крок недобро усмехнулся. — Нас двигают по доске, как фигуры в какой-то игре. И никому из нас нечего особо сказать, в какой переплет мы угодили.

— Почему бы тебе не обратиться к императору?

— Даций уверен, что это не помогло бы. Нет, дружище Константин. Моей карьере в римской армии конец, ну и пусть. Я даже в каком-то смысле счастлив. — Кроку удалось улыбнуться, — Чему я действительно рад, так это тому, что ты меня не прикончил. А если бы я тебя убил, никогда бы себе этого не простил.

— Но что же ты собираешься делать?

— Поехать домой, я полагаю, и пороть отцовских рабов, чтобы доказать, что я хоть что-то значу.

— Мой отец — цезарь на Западе, — напомнил Константин, — и я уверен, что он нуждается в обученных кавалерийских начальниках, чтобы умиротворить пиктов и каледонцев в Британии. Я дам тебе для него письмо, и если к тому времени, когда я сам буду там, ты не станешь командиром вспомогательной кавалерии всей префектуры Галлии, Британии и Испании, я сам тебя выпорю.