Константин Великий. Чудо пылающего креста

1

Фауста нарушила молчание, бросившись, рыдая, в объятия Константина.

— Обычно я могу с ним справиться! Но сегодня он перепил и… — Все, что она еще могла бы сказать, потонуло в потоке слез, но сцена и без того говорила сама за себя — за исключением одной детали: изумленного и недоверчивого взгляда в глазах уставившегося на отца и Фаусту Криспа.

На шум в опочивальне Фаусты прибежала ее фрейлина, спавшая неподалеку, а также охранник, дежуривший в коридоре за дверью. Оба стояли, вытаращив глаза на драматическую сцену в спальне, но Константин, который должен был, кажется, просто зайтись от гнева, чувствовал себя как бы сторонним наблюдателем, созерцающим кульминационный момент в театральной пьесе, развязка которой (теперь уж он знал) предопределена с тех самых пор, как Луп побывал у него ранее тем же вечером.

— Отведи цезаря Криспа в его жилище и позаботься, чтобы там дежурила стража, — приказал он солдату. — Выходить он может только по моему приказу, и говорить об этом — под страхом смерти — не должен никто.

Когда стражник тронул Криспа за плечо, тот пошевелился — пошевелился впервые с той минуты, как его отец вошел в спальню жены. Перед тем как закрыть коридорную дверь он, однако, все же оглянулся, и в глазах его, устремленных на отца и Фаусту, стояла боль, сравнимая для Константина лишь с обнаженным клинком, поворачивающимся в его собственном сердце.

— Оставьте нас, — сказал Константин фрейлине и, когда та ушла, подвел все еще всхлипывающую Фаусту к постели и нежно баюкал ее в руках до тех пор, пока она не перестала плакать и не смогла наконец поговорить с ним о том, что случилось.

По ее словам, они с Криспом оставались в доме сенатора Марцеллина до конца празднества, и, когда оно окончилось, Крисп отправил жену домой с Констанцией, а сам вызвался проводить Фаусту до дворца. За этот вечер, говорила Фауста, он выпил довольно изрядно и даже немного покачивался, провожая ее в спальню, но у двери они расстались. Потом она уже была готова лечь в постель, когда Крисп вдруг вошел, и она попыталась уговорить его уйти, но он, разгоряченный вином, сделал попытку овладеть ею силой. И вот тогда она закричала и разбудила Константина.

Закончив свой печальный рассказ, Фауста быстро заснула, но Константину эта ночь уже не сулила сна. Заботливо укрыв ее одеялом, ибо в ранние часы утра над городом стояла прохлада, от которой не защитила бы тонкая ночная рубашка, он вышел из комнаты. Однако куда сильнее ночной прохлады стал холод, охвативший его сердце, и он был благодарен — то ли выпитому перед сном вину, то ли Лупу с его новостями — за то, что благодаря им он предстал подготовленным перед тем, что случилось дальше, и смог вынести случившееся почти спокойно.

Прежде всего, решил Константин, нужно посоветоваться с Дацием. И нельзя было оставлять это до утра, ибо, хотя он и предостерег караульного и фрейлину, чтоб они молчали о виденном ими в спальне Фаусты, он знал, что не пройдет и полдня, как весь Рим уже будет судачить об этой истории. Да к тому же именно этот день должен был стать кульминацией Виценналии, пределом радости для Константина, когда он объявит, что Крисп назначается августом Запада.

Даций спал у себя дома, но от прикосновения к плечу моментально проснулся. Один лишь взгляд на лицо Константина в свете принесенной им свечи заставил его тут же вскочить с постели. Пока он одевался, Константин рассказал о разговоре с Лупом и о драматической сцене, последовавшей за криком в соседней спальне.

— И ты не нашел ничего лучшего, как поместить Криспа под стражу? — спросил Даций, когда он закончил.

— Хорошо еще, что Луп меня подготовил, а не то я мог бы прибить мальчишку на месте.

— А тебе не приходило в голову, что Луп мог не просто так подготавливать тебя, а для уже написанной пьесы?

Руки у Константина сжались в кулаки, но усилием воли он заставил себя сдержаться.

— Я знаю, Даций, ты никогда не любил Фаусту, но даже ты не имеешь никакого права обвинять ее в таких вещах. Соблазнить еще совсем мальчишку, ее собственного пасынка, а затем закричать, с тем чтобы его арестовали, — это же уму непостижимо!

— Только очень безжалостная женщина могла бы вот так отделаться от ненавистного ей мужчины, — признался Даций.

— Крисп и Фауста всегда были друзьями. Она даже старалась утаивать все это от меня — до сегодняшней ночи, когда ей пришлось или закричать, или уступить ему. Нет, Даций, самое подходящее объяснение всему этому, которое приходит мне в голову, — это то, что парень был пьян и не соображал, что делает.

— А сам-то Крисп дал какое-нибудь объяснение?

— Нет. Все это, похоже, его ошарашило. В сущности, я мог бы простить его за то, что он так помешан на Фаусте.

Она красивая, жизнерадостная, и я знаю, какой она может быть соблазнительной, фактически сама того не желая. Но вступить в заговор с теми, кому хотелось бы разделить мое царство и уничтожить Церковь — этому нет прощения.

— Если только это действительно так.

— Потому-то я и пришел к тебе. Я должен быть справедливым к своему сыну, но тут затронут вопрос и благополучия империи. Поэтому я решил поручить расследование этого дела квестору. Его обязанность выносить окончательное решение по всем вопросам, касающимся закона. Но, хотя его неподкупность выше всякого сомнения, все же Рубелий один из моих придворных и его положение зависит от меня. Ты любишь Криспа, поэтому я хочу, чтобы ты вместе с квестором докапывался до правды и представил ее мне со своими рекомендациями.

— А если мы обнаружим, что с виду все это одно, а на самом деле другое — тогда что?

— Обещаю придерживаться вашего решения. В этом деле я в чувствах так разрываюсь между сыном и женой, что вряд ли могу быть непредубежденным в том или ином отношении.

2

Следующие три дня, в течение которых Крисп находился под домашним арестом, а Фауста, по просьбе Константина, оставалась во дворце, явились тяжелым для него испытанием. Криспу он готов был простить эпизод со своей женой, но при этом подвергнуть его наказанию, чтобы парень запомнил: правитель империи должен уметь подавлять свои страсти. Но, однако, Константин не мог оставить просто так, без внимания, остальную часть обвинения, ибо дело здесь пахло изменой.

Когда Даций и квестор Рубелий три дня спустя предстали перед Константином в зале для аудиенций, он отпустил всех остальных, кроме секретаря, которому предстояло вести протокол решений суда, двух стражей и самого подсудимого, Криспа, доставленного из дома для окончательного слушания дела. Молодой цезарь выглядел осунувшимся, глаза покраснели от бессонницы, но вел он себя с достоинством воина, стал перед троном по стойке смирно и отдал салют по-римски, держа кулак своей правой руки над левой частью груди. Константин ответил ему на салют и всем указал на стоявшие перед ними сиденья.

Догадываясь по глазам Криспа, каким терзаниям подверглась его душа, Константин всем родительским сердцем почувствовал острое сострадание к сыну, но тут же решительно и сурово заставил себя позабыть даже всякую жалость до тех пор, пока не услышит он правды о деле, представленном Дацием и Рубелием, а также защитой Криспа. Ведь там, где затрагивалось Глаго империи, не мог уступать он влиянию чувств — не мог, даже если дело касалось плоти его и крови.

— Я попросил квестора Рубелия как высшее авторитетное лицо по правовым делам и военачальника Дация как нашего общего друга разобраться в выдвинутых против тебя, цезарь Крисп, обвинениях, — заявил Константин официальным тоном. — Ты не возражаешь, если они составят судебную комиссию по рассмотрению этого дела?

— Твоя воля — мой закон, доминус, — проговорил Крисп сдавленным голосом, в тоне которого слышалась безнадежность.

— Я склонен к тому, чтобы не придавать значения одному выдвинутому против тебя обвинению, — сказал Константин, — поскольку, как известно, ты был в нетрезвом состоянии и не имел полной власти над своими чувствами. — Он увидел, как на мгновение глаза у Криспа зажглись надеждой, чтобы вновь погаснуть, когда он добавил: — Но один доносчик выдвинул против тебя еще более серьезное обвинение — обвинение в преступлении против государства, которое я не могу не принять во внимание. Хочешь ли ты что-нибудь сказать прежде, чем квестор Рубелий сообщит нам о своем расследовании?

— Нет, доминус.

— Тогда, прошу тебя, Рубелий, приступай к делу.

Отчет квестора по согласованию с Дацием получился еще более изобличающим. В нем говорилось о честолюбивом и очень способном молодом человеке, на которого нашло ослепление, когда высокопоставленные члены сената и именитые граждане Рима почтили его триумфом, заставляющим вспомнить те дни, когда столица встречала героев империи со всеми почестями, на которые были способны государство и боги Рима. Отчет показал, как началась тщательно разработанная кампания лести с целью завоевать доверие Криспа и убедить его в том, что слухи о намерении Константина построить еще одну столицу на Востоке, в Византии, оказывают плохую услугу интересам империи. В нем сообщалось, как за прошедшие несколько месяцев, с тех пор как юный цезарь приехал в Рим для организации празднества в честь двадцатилетнего пребывания его отца у власти в качестве августа, перед ним выстраивали аргумент за аргументом, убеждая его в том, что Константина нужно заставить последовать примеру Диоклетиана и Максимиана, отказавшихся от власти с окончанием их двадцатилетнего периода правления, и назначить Криспа главой государства, разделенного на две части.

— Кто должен был править восточной частью империи? — задал вопрос Константин.

— Молодой цезарь Лициниан, — отвечал Рубелий, — С регентами, назначенными сенатом до достижения им совершеннолетия.

— Сын Лициния! — Знакомый красноватый туман от несдерживаемого гнева застлал Константину глаза, и он приподнялся в своем кресле. Все тело вдруг напряглось, и грудь так сильно сдавило, что трудно стало дышать. Сердце бешено колотилось в ребра, словно желая вырваться наружу. Сжимая подлокотники кресла, только огромным усилием воли он смог наконец немного прийти в себя.

— Мальчику тринадцать лет, доминус, — говорил Рубелий, давая Константину время подумать. — А это значит, что восточная половина еще лет восемь, а то и больше, управлялась бы регентами.

— Вполне достаточный срок, чтобы уничтожить там Церковь, — хрипло проговорил Константин. — Как, впрочем, и здесь, на Западе, если бы сенат нашел особый подход к молодому и уступчивому императору. Тогда вся империя снова стала бы языческой.

— Кажется, именно в этом заключалась одна из главных целей заговора, — согласился Даций.

— И ты за мое доверие отплатил мне таким предательством? Как же ты мог? — хрипло спрашивал он у Криспа, — Ведь ты же, конечно, видел, чего домогались эти мерзавцы?

— Они говорили, что так будет лучше для империи, — Слова признания, спотыкаясь, сходили с его языка, — Они все твердили мне, что ты отдал христианским епископам так много своей власти, что Римом скоро будут править они, а все, кто не признает их Бога, будут уничтожены за то, что они называют ересью.

— А что стало бы со мной? Посадили бы меня в тюрьму или казнили?

— Кажется, именно в этом пункте план заговора начал распадаться, — заговорил Даций, опередив Криспа. — Крисп отказался поддерживать любой план, который не позволял бы тебе добровольно уйти в отставку после Виценналии. Он отказался санкционировать применение силы — в сущности, именно ему ты, возможно, обязан своей жизнью, ибо многим в Риме желательна твоя смерть.

— Это правда? — обратился Константин к сыну. — Пожалуйста, ты можешь вызвать свидетелей, чтобы опровергнуть эти обвинения.

Взгляды их встретились, и в глазах у Криспа Константин увидел столько стыда и муки, что последние остатки гнева выветрились из его души. Он как-то вдруг задумался, а что бы могло случиться, если бы после побега из Никомедии он вынужден оказался бы годами покорно нести Службу в тени своего отца. И, вспомнив собственные честолюбивые планы и то, как раздражало его все, что препятствовало восхождению к ответственным постам наверху, он проникся сочувствием к сыну.

— Благородный Рубелий сказал правду, — подтвердил Крисп. — Да, я сначала прислушивался к их мнениям, особенно когда они говорили о епископах, управляющих империей.

— За это и я в равной степени несу ответственность, — вмешался Даций. — Криспу известны мои взгляды на вмешательство епископов в государственные дела. Я часто выражал их в его присутствии.

— Но ты же не участвовал в заговоре, чтобы свергнуть своего императора, — напомнил ему Константин.

— К тому времени, когда я осознал, к чему приведет этот план, заговор, как ты называешь его, уже развивался, — признался Крисп.

— А ты можешь назвать его как-то иначе? — спросил Константин.

— Нет, оте… доминус. Я не отрицал и сейчас не отрицаю своей вины.

— И ничего не выдвигаешь в свою защиту?

— Нет, доминус.

Константин обратился к Рубелию:

— От кого ты получил эту информацию?

— В основном от самого цезаря Криспа. Он ничего не утаивал, за исключением имен тех лиц, которые участвовали с ним в заговоре.

Поборов внезапный прилив возмущения, Константин воскликнул:

— Почему? Почему ты покрываешь предателей?

— Этот заговор не пошел бы дальше пустой болтовни, если бы я их не слушал и не искушался мечтой о власти, — так объяснил это Крисп. — Но ведь я же все-таки слушал — поэтому я отвечаю за все.

— А Лициниан?

— Он всего лишь мальчишка и, по сути, не представлял, с чем это связано и к чему приведет.

— Однако хотел оказаться у власти в бывших отцовских владениях — если, конечно, регенты, назначенные ему сенатом, не убили бы его, чтоб оставить власть у себя. Теперь-то ты видишь, Крисп, как могут неразборчивые в средствах люди одурачить честолюбивого честного человека?

— Да, оте… доминус.

Константин откинулся на спинку кресла.

— Ты обманул мое доверие и потому должен быть наказан. Но твое наказание будет смягчено, если ты назовешь имена других заговорщиков.

— Я не могу этого сделать, — спокойно сказал Крисп.

— Во имя Бога, скажи, почему не можешь?

— Главный виновник я один. Без меня не существовало бы никакого заговора.

Это была правда, и, несмотря на свою злость и возмущение упрямством сына, Константин не мог не гордиться непоколебимой честностью и силой характера Криспа, благодаря которым он готов предпочесть разжалование, а возможно, и смерть — ибо дело тут пахло изменой, — лишь бы не перекладывать на плечи других свою собственную вину за то, что поддался чрезмерному тщеславию.

— И это твое окончательное решение? — спросил Константин.

— Да, доминус.

Константин обратился к квестору:

— Какое наказание ты рекомендуешь в подобном случае, Рубелий?

— Измена тут налицо, доминус. Обычное в таких случаях наказание — смертная казнь.

Константин услышал, как сын судорожно вдохнул, но лишь на мгновение у Криспа чуть не сдали нервы. Стоя прямо и замерев, он смотрел неотрывно на стену, словно прямо сейчас уж готов был встретить топор палача.

— А ты что скажешь, Даций? — спросил Константин. — Ты согласен с тем, что подсудимый виновен?

— Да.

— А с наказанием?

— Почти ровно три века назад один мудрый и добрый человек в Галилее, в земле Иудейской, сказал так: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Других советов у меня нет.

Константин прекрасно понимал, что Даций хотел этим сказать: не раз он без колебаний убирал со своего пути тех, кто мешал, пользуясь любыми средствами, которые попадались под руку. Собственно, Крисп в этом деле поступил не более из ряда вон выходяще, чем случалось ему самому, — если не считать того, что, когда дело дошло до финального акта уничтожения единственного камня преткновения, отделяющего его от власти и славы, он отказался причинить вред своему собственному отцу. А это само по себе оправдывало смягчение наказания с примесью милосердия.

— Я бы не хотел лишать своего собственного сына милосердия, к которому призывал Сын Божий, — сказал Константин. — Воля моя такова: цезаря Криспа и цезаря Лициниана отправить в изгнание. Они будут оставаться под стражей в Поле в Истрии до тех пор, пока я не объявлю указом об окончании срока их изгнания. Квестор Рубелий распорядится немедленно об отправке их в Полу и секретарь запротоколирует приговор.

Он поднялся из кресла.

— Военачальник Даций, я бы хотел переговорить с тобой в своем кабинете.

Когда Крисп поворачивался, чтобы вслед за Рубелием выйти из комнаты, Константин заметил в его глазах недоверчиво-изумленный взгляд, как у обреченного на смерть человека, которому в последнюю минуту отменили исполнение смертного приговора и он егде чикак не может поверить в свое везение.

3

— Ну как, ты согласен с моим решением? — спросил Константин, снимая с себя пурпурную мантию судьи. — В Поле дворец хоть и небольшой, но уютный и с видом на Адриатическое море.

— Ты был к нему более чем великодушен, — заверил его Даций. — Я ожидал… — Он не стал продолжать, но Константину и так стало ясно: при его склонности в последнее время впадать в слепую ярость этот приговор действительно очень мягок по сравнению с тем, что мог бы прозвучать. Истрия — одно из прелестнейших мест на Адриатическом побережье Далмации, а Пола расположена на кончике полуострова, вдающегося в море. Никакое изгнание не могло бы быть приятным для человека, осознавшего, что оказался в дураках у собственного тщеславия — а Крисп прекрасно это понимал, — но уж коли выпала ссылка, то вряд ли можно было сыскать условия, менее суровые для наказания.

— Какие я планы строил в его отношении — и все это бросить на ветер! — Константин приложил свою руку к левой стороне груди, где что-то стягивало и давило с тех самых пор, как к нему заявился учитель Луп со своим обличением. — Я готов был отдать ему целых полмира — и делай что хочешь, советуйся только со мной в отношении самых крутых перемен. И вот за один только вечер он разом разрушил то, что могло бы стать для него блестящей и славной карьерой.

— Так ты намерен сделать его изгнание бессрочным?

— А что я могу еще, если он отказывается выдать своих сообщников? Вряд ли я мог бы вернуть его на ответственный пост, зная, что он может снова уступить их влиянию.

— Но если заговорщики будут найдены и обезврежены?

— Тогда я, наверное, мог бы пересмотреть его приговор — после подходящего срока наказания изоляцией от остального мира. — Константин с любопытством взглянул на Дация. — А что это у тебя на уме?

— Видишь ли, парень мне доверяет. Если я отправлюсь с ними в Истрию, возможно, мне удастся убедить его исполнить свой долг и раскрыть все подробности заговора.

— Но ведь ты фактически правишь Галлией от имени юного Константина.

— С этим может справиться и Крок. Он намного моложе меня, и тяжелые нагрузки ему больше по плечу.

— Ты так любишь Криспа, что готов похоронить себя вместе с ним? — От избытка чувств Константину перехватило горло.

— Я хоронил себя вместе с его отцом в Салонах, когда туда уехал Диоклетиан, — напомнил ему Даций, — Дворца в Поле я еще никогда не видел, но, полагаю, он не менее роскошный. Может, я даже займусь выращиванием капусты.

— Я разрешаю тебе ехать. И если ты как-нибудь сможешь дать мне надежное основание для возвращения парню моего расположения, я буду вечно тебе благодарен. — Константин обнял старого полководца за плечи, выражая ему глубокую признательность. — Благодарю тебя также за то, что напомнил мне учение Христа о милосердии. Несмотря на твое недоверие к епископам, мне иногда все же кажется, что ты настоящий христианин — лучше, чем каждый из нас.

4

Многие в Риме вздохнули с глубоким облегчением, узнав, что Крисп отказался назвать соучастников заговора и вместе с Лицинианом оказался сослан в Истрию. Многие, но не императрица Елена, для которой Крисп являлся как бы вторым сыном. Она явилась к Константину тут же после объявления приговора.

— Вот уж никогда не думала, что настанет такой день, когда ты оттолкнешь свою собственную плоть и кровь, — с горечью упрекнула она его. — Единственное преступление Криспа заключалось в том, что он позволил этой женщине одурачить себя.

От кого-либо другого Константин не потерпел бы, чтобы императрицу Рима называли «эта женщина», но он давно уже знал, как его мать относится к Фаусте, и, по правде, не прочь был с этим согласиться. Он не советовался со своей женой насчет изгнания Криспа, поскольку происшедшее той ночью никак не отразилось на его решении. К чести Константина, он так до конца и не поверил Фаусте, уж больно это было похоже на нее — вскружить голову впечатлительному молодому человеку, просто чтобы показать, что ее красота все еще имеет власть над мужчинами.

— Не из-за Фаусты Крисп приговорен к изгнанию, мама, — терпеливо объяснял он, — Он с шайкой сенаторов и знати замышлял отнять у меня империю.

— Я этому не верю! — воскликнула Елена. — Фауста сочинила небылицу, чтобы люди не узнали правды — что она его напоила и пыталась соблазнить.

— Крисп признался.

— Кто же тогда замешан еще?

— Он не сказал.

— Ну вот, неужели ты не понимаешь? — ликующе вскричала она, — Он ее покрывает!

Та же мысль приходила в голову и Константину, но логика уже опровергла ее. Свирепо, как львица, оберегающая свое там, где дело касалось будущего ее сыновей, Фауста никогда бы не стала содействовать Криспу в овладении им руководством империей, зная, что ее сыновья будут, возможно, полностью отстранены от престолонаследия — как это случилось с детьми императрицы Феодоры и отца самого Константина после его восхождения на пост единовластного августа.

— Даций и квестор Рубелий изучили это дело, мама, — объяснил он. — Даже Даций согласился, что приговор был мягким — ведь дело касалось государственной измены.

— Разве это измена, когда молодой человек потеряет голову из-за бессовестной женщины, которая старше его по возрасту?

— Я же сказал тебе, что это дело не имело никакого отношения к изгнанию Криспа, — повторил Константин. — Он был пьян и, наверное, не мог устоять…

— Значит, ты допускаешь, что она соблазняла его?

— Скажем так: я за это его не наказывал. Поверь мне, мама, я позволил ему отделаться самым легким наказанием. Во время Виценналии я хотел поставить его августом над префектурами Галлии и Италии. Теперь я должен и дальше нести это бремя сам.

Фауста восприняла новость об изгнании Криспа с гораздо большим возмущением, когда Константин пришел к ней, чтобы сообщить ей об этом. Она только что вышла из ванной, тепло которой — поскольку августа любила часами лежать в горячей воде — все еще чувствовалось в помещении. Видя ее такой, разомлевшей, Константин еще менее, чем всегда, был склонен винить Криспа в его одержимости ею: раскрасневшаяся от ванной, она казалась все такой же соблазнительной, как и в тот день, когда он впервые увидел ее в Риме более двадцати лет назад.

— Ты казнил моего отца за меньшее преступление, — бушевала она, — А того, кто пытался изнасиловать твою жену, ты отпустил на волю. Это так ты меня уважаешь — меня и своих детей?

— Крисп подвергся суровому наказанию.

— Ссылку на несколько месяцев во дворец на Адриатическом море — это ты называешь суровым наказанием? Что подумают люди о правителе, который уважает честь своей жены не больше, чем…

— Тебе самой бы следовало больше уважать свою честь, когда ты задумала вскружить Криспу голову. И когда завлекла его сюда, чтобы доказать свою власть над ним, а потом, увидев, что развязала силу, с которой не совладать, вынуждена была звать на помощь.

Удар попал в точку, подтвердив, что Константин правильно думал о разыгравшейся в ту ночь сцене, когда он вошел в эту самую комнату и застал Фаусту почти обнаженной, а сына якобы в компрометирующем положении.

Зная Фаусту, он не предполагал, что ее может охватить чувство вины, и удивился, заметив в ее глазах страх. Какое-то мгновение она даже неуверенно держалась на ногах, словно он ударил ее, и Фаусте пришлось упереться рукой о туалетный столик, чтобы не упасть. Но это быстро прошло, и она снова овладела собой.

— Ты что же, обвиняешь мать своих детей в том, что она распутница? — набросилась она на него.

— Не в том, что распутница. — Даже зная, на какие ухищрения она пускалась, чтобы доказать свою власть над молодым человеком, он не мог не восхищаться ее огненной красотой, взбаламученной теперь гневом и возмущением, — Я не думаю, что ты была мне неверна: ведь ты же знаешь, что я убил бы тебя за это. Но я не могу простить тебя за то, что ты пошла на поводу у своей гордыни и погубила Криспа.

— Погубила? Да твоя мать уговорит тебя, и через несколько месяцев ты простишь его и вернешь из изгнания.

— Я хочу сказать, что ты разрушила его ближайшее будущее.

— Значит, ты не намерен поставить его потом августом над Галлией и Италией?

— Откуда ты это узнала? — Если б он так не встревожился, обнаружив, что тайна, которой он поделился только с Дацием, известна теперь и другим, он мог бы насторожиться, завидев в ее глазах какой-то затравленный взгляд.

— Об этом уже давно судачит весь Рим, — сказала она, пожимая плечами.

— О плане моем знал только Даций. Я поведал ему о нем накануне перед тем, как все это случилось.

— Тогда, наверное, ты говорил во сне, — мигом высказала она предположение, — Ну да, теперь вспоминаю: ты и правда сказал это во сне.

— Но мы с тобою не спали вместе в одной постели с тех пор, как я приехал в Рим. Все ночи ты пропадала на приемах и обедах и только на рассвете возвращалась домой.

— Тогда, наверное, мне рассказал об этом кто-то из слуг.

— Ты лжешь, Фауста. Почему?

К полному его удивлению, ее глаза налились слезами. Он позабыл, как легко она притворялась плачущей, поэтому ему и в голову не пришло, что, когда Фауста бросилась ему на руки, слезы эти не были настоящими.

— Меня до боли оскорбило то, что ты хочешь принять такое решение — лишить наследства собственных детей, не сказав об этом своей жене. — Она горько зарыдала, — И это после того, как я пожертвовала своей красотой, рожая тебе детей, которых ты хотел иметь. Что я сделала, чтобы заслужить такое обращение?

Константин, хотя еще наполовину убежденный, что она неспроста разыгрывает драматическую сцену, как это частенько делала и раньше, инстинктивно обнял ее и привлек к себе. И тут же почувствовал знакомый прилив желания, трепет восторга, сладость которого уже почти позабылась в тисках неотложных государственных дел.

Давно уже, подумал он, не были они так близко вместе. Фауста прильнула к нему, больше не всхлипывая, и Константин почувствовал растущую в сердце великую нежность, отметающую, хотя бы на миг, его подозрение, что она лишь разыгрывает роль. И, взволнованный ее неожиданной лаской, он совсем позабыл, что Фауста не ответила на вопрос, откуда она узнала о его секретном намерении провозгласить в заключительный день Виценналии цезаря Криспа августом Запада.

5

Не имея теперь помощника, на которого можно было бы опереться — как он предполагал опереться на Криспа, — Константин оказался вынужден на несколько месяцев задержаться в Риме, чтобы наладить там кое-какие дела. Одно из них касалось строительства, согласно его приказу, нескольких новых церквей, на которое он уже выделил средства. Предстоял еще ряд совещаний с управляющими двух западных префектур и нескольких провинций — нужно было убедиться, что эти люди способны разделить с ним ответственность за империю.

Хотя Пола и Истрия находились всего лишь в нескольких днях пути верхом, а морем с восточного берега Италии и того меньше, Константин не получал известий от Дация о том, как удается его попытка узнать у Криспа имена его бывших сообщников. Затем однажды утром во время проведения им повседневной аудиенции для послов, правительственных чиновников и других ответственных лиц, пришедших с делами, требующими внимания императора, он уловил внезапное беспокойство за стенами приемного зала. И вскоре туда ворвался капитан имперской гвардии.

— Совершено покушение на жизнь императрицы, доминус! — прокричал он. — Убийца у нас под стражей!

Константин бросился из палаты в личные покои Фаусты, где творился страшный переполох: кричали женщины, бегали слуги и солдаты. Сама Фауста, как он быстро установил, не пострадала, но пребывала в истерике, и ему потребовалось некоторое время, чтобы успокоить ее и заставить выпить маковую настойку, приготовленную придворным врачом. Когда жена успокоилась, он ушел из ее комнаты и вызвал к себе начальника охраны.

— Что здесь произошло? — спросил он.

— Госпожа находилась в спальне и готовилась принять ванну. Убийца ворвался к ней и пытался заколоть ее кинжалом.

— Да как же мог кто бы то ни было проникнуть в покои императрицы?

— Охранники стояли на карауле у дверей, доминус. Но поскольку он военачальник и известен как один из твоих ближайших друзей…

— Военачальник?

— Это был полководец Даций, доминус.