Константин Великий. Чудо пылающего креста

1

С заключением договора начался период почти восьмилетнего перемирия между двумя правителями Римской империи. Но одной трудности договор все же не мог разрешить — и она всплыла, стоило Константину с триумфом вернуться в Милан. Фауста нуждалась в блеске и пышности триумфального праздника в Риме, а Константин, как когда-то и бывший его покровитель Диоклетиан, уже испытывал неприязнь к этому стольному граду на Тибре. Кроме того, у него накопилось много дел, и он не мог расточать свое время на церемониальную поездку с единственной только реальной целью — доставить жене удовольствие.

Первые предвестники бури появились в глазах Фаусты, когда он выслушивал приветственную речь префекта Медиолана и в ответ милосердно обещал процветание как результат нового мирного договора. Гроза разразилась, как только они оказались наедине в своих личных покоях во дворце.

— Ты бы мог сказать мне, что собираешься провозгласить своего сына цезарем, — начала Фауста, когда служанка переодела ее к ночи и удалилась.

— Это не планировалось заранее. Парень прекрасно проявил себя в сражении, и мне нужен надежный человек для управления Галлией и Британией.

— Всего лишь юнец, без всякого опыта? Где же тут здравый смысл?

— И я был всего лишь юнцом, когда стал цезарем Галлии, — напомнил он ей. — Но мне помогали мудрые советы Эвмения — помогут и Криспу. Кроме того, я посылаю с ним в Треверы Дация.

— Вы с Лицинием уже позаботились о своих сыночках, — вспыхнула Фауста. — А как насчет моих — когда они родятся? Им-то что-нибудь останется?

— Ты же сама когда-то говорила, что империя достаточно велика для всех моих отпрысков мужского пола — если будут еще, — напомнил он ей. — Роди мне сына, и, когда его окрестят, я сделаю его цезарем в Паннонии.

— Окрестят? Что это такое?

— Христианский обряд, и очень красивый. Мне о нем рассказывал Хосий.

— Так ты и в самом деле становишься христианином? А не просто используешь их как помощь для наведения порядка в империи?

— Христианская Церковь может предложить мне больше, чем любая другая религия, и никто не может отрицать, что она оказывает значительное влияние на стабильность в империи. — Он обнял ее одной рукой и притянул к себе, — Роди мне троих сыновей, и я поставлю каждого управлять четвертью империи — как во времена Диоклетиана.

— Я заставлю тебя сдержать это обещание, — предупредила она. — Нашим следующим ребенком будет мальчик — так я решила.

— Как решила, что мы поженимся, когда впервые увидела меня в Никомедии?

Фауста состроила ему гримаску, сморщив свой хорошенький носик, и снова стала тем очаровательным созданием, в которое он так безумно влюбился в Риме. И в своем счастливом состоянии, радуясь тому, что вроде бы исчез все усиливавшийся между ними разлад из-за его отказа надолго поехать в Рим, он забыл, что дважды его пытался уничтожить ее отец и единожды брат.

2

Первоначально покровительство Константина христианской Церкви мотивировалось двумя убеждениями. Во-первых, он верил, что в двух критических ситуациях его карьеры — в Зуре, когда он был неуверен, каким путем поведет свое войско, и в Красных Скалах — сам Христос привел его к победе. Во-вторых, он сознавал, что высокоорганизованная и быстро распространяющаяся христианская вера может помочь ему объединить империю. К этим двум теперь добавился и третий фактор: изучение вместе с Хосием Святого Писания принесло ему искреннюю убежденность в том, что в христианстве таится истина.

Они с Дацием часами спорили о видении в Красных Скалах и о битве у Мильвиева моста, не приходя к окончательному заключению. Даций утверждал, что битва определялась исключительно военными факторами: первый — Максенций допустил ошибку, выйдя из-под защиты городских стен; второй — он допустил тактическую глупость, расположив свои войска спиной к Тибру, оставив им единственный путь отхода — мост; и третий — лобовая атака Константина по центру всеми силами армии позволила прорвать фронт Максенция и принудить его армию к губительному для нее отступлению.

Этим аргументам Константин мог противопоставить, главным образом, яркость видения, в котором Иисус из Назарета обещал ему победу под знаменем лабарума, и странный пылающий крест в небесах накануне под вечер, но ни то ни другое Даций не соглашался принять за нечто реальное. Поэтому пришлось оставить нерешенным вопрос, насколько велика роль, действительно сыгранная в блестящей карьере Константина человеком, по убеждению христиан являющимся Сыном Бога. Но нельзя было сомневаться в практической ценности того положения, когда на твоей стороне быстро разрастающаяся организация, постоянно усиливающая свое влияние на значительную часть населения.

Таковы были логика Константина и его убеждения. Но скоро он обнаружил, что, состоя из подверженных ошибкам человеческих существ, христианская Церковь, даже при божественном руководстве, являлась не столь уж надежным союзником, как он предполагал. В действительности вскоре стало очевидным, что она не способна осуществлять даже собственное внутреннее руководство без серьезных фракционных столкновений и бурных эмоциональных кризисов, грозивших время от времени расколоть ее и империю.

Стремясь заручиться поддержкой христиан, когда начались его собственные беды, Максенций благоразумно ослабил гонения на них в Италии и Африке, Когда управление взял на себя Константин, он стремился еще больше укрепить их положение, делая денежные вспомоществования духовенству, но увидел только, что его благотворительность привела к опасной цепи событий, ввергших всю Церковь в бурную полемику.

Во времена преследований христиан часть духовенства спасла себе жизнь, отдав Библию, как требовалось по закону, зная, что копии ее спрятаны во многих центрах — зачастую расположенных в пустыне или в каких-нибудь еще глухих местах, куда никогда не проникали гонители. Период религиозной свободы, провозглашенной Медиоланским эдиктом, принес, однако, прилив полемики с той частью духовенства, которая бросала вызов императорской власти, подвергалась пыткам и тюремному заключению, обвиняя своих непреследовавшихся братьев в смертном грехе, подозреваемом ими в заключении договора со своими гонителями, и настаивая на лишении их права отправлять таинства святого причастия, крещения, бракосочетания и тому подобное.

Такая ссора ненадолго вспыхнула в Риме, когда Максенций смягчил свое отношение к Церкви, и одно время соперничающие фракции выносили даже свои раздоры на улицу, что привело Максенция к захвату там всего церковного имущества. Спустя примерно восемь лет, однако, на престижное место епископа Рима был избран Мильтиад и христианам вернули их собственность.

Но теперь в Африке вспыхнули беспорядки в районе Карфагена. Там недавно рукоположили нового епископа, Кесилиана, а возведший его в сан некий Феликс из Аптунги носил клеймо предателя — так называли тех лиц из духовенства, которые покорно сдали Библии властям. А поскольку, если обвинения были справедливы, Феликс в глазах более непримиримой части Церкви считался виновным в смертном грехе, он, следовательно, в их же глазах, лишался способности возлагать руки, коим способом апостольская власть Петра, полученная от самого Христа, передавалась епископам. Отказавшись признавать власть Кесилиана, несогласная фракция назначила епископом некоего Магориона.

Заводилой в этом споре, по сути, был горячий по характеру священник по имени Донат, известный своим последователям как Донат Великий, и оппозиционная Кесилиану фракция вскоре стала известной под именем донатисты. Когда после прихода к власти в Италии и Африке Константин выдал духовенству денежные субсидии на строительство церквей, их естественно распределили среди официальных священников, бывших под юрисдикцией епископа Кесилиана, а донатисты из этого числа оказались исключены. Они тут же обратились с жалобой к императору, но Константин, твердо решив не вмешиваться в церковные дела и теологические споры, оставил выяснение вопроса, кто из них прав, церковному Собору, или синоду, который собрался в Риме в том же самом году.

На Соборе были отвергнуты требования донатистов и подтверждено право официального духовенства выполнять все свои священнические обязанности. В Африке, однако. Церковь продолжала кипеть от споров, поэтому на следующий год после победы на Фракийской равнине Константин приказал собраться в Арелате Собору представителей духовенства всех своих владений.

Желая собрать наиболее полное представительство христианских церквей, Константин предоставил священнослужителям возможности императорской почты. Итак, созвав Собор и выделив христианской Церкви правительственные средства, Константин тем самым впервые связал себя с нею обязательством. Более того, он объединил гражданскую власть правительства с религиозной властью Церкви, и этому союзу предстояло существовать — хоть и нельзя сказать, что нерушимо, — многие столетия.

На Арелатском Соборе не присутствовало ни одного епископа с Востока, поскольку рассматриваемые на нем вопросы в основном ограничивались западными территориями. Там были представлены провинции Африки, Галлии, Испании, Италии, Сардинии и Британии. Епископ Рима Сильвестр прислал двух пресвитеров и двух дьяконов. Константин на Собор не поехал, ограничившись тем, что снабдил сторонников Кесилиана всем необходимым для победы над донатистами, а именно подробным докладом о расследовании дела Феликса из Аптунги, проведенном личным его представителем, префектом Африки, и клятвенно подтвержденном документами, доказывающими невиновность обвиняемого. Была также доказана ложность обвинения Кесилиана в том, что он якобы препятствовал членам карфагенской церкви оказывать помощь заключенным в тюрьмы по эдиктам Диоклетиана братьям.

Отчет Арелатского Собора, адресованный главе Церкви, римскому епископу Сильвестру, и императору Константину, полностью дискредитировал претензии сторонников Доната. Тем не менее они время от времени продолжали беспокоить Константина, и он, года четыре спустя после решения Собора, написал очень любопытное послание Церкви в Африке, из которого видно, насколько близко император подошел к личному приятию учения Иисуса Христа:

«Потому мы должны надеяться, что Всемогущий Бог проявит жалость и снисхождение к своему народу, ведь этот раскол есть дело немногих. Ибо к Богу мы должны обращаться за лекарством, поскольку все добрые обеты и дела вознаграждаются. Но до тех пор, пока излечение не придет свыше, нам следует умерять наши споры, проявлять терпимость и переносить с предусмотрительностью любые нападки, на которые толкает этих людей их греховность.

Что никто не будет отвечать обидой на обиду: ибо только безумцы берут в свои беззаконные руки мщение, которое должно оставить Богу; наша вера должна быть достаточно крепкой, чтобы преисполниться уверенности в одном: что бы нам ни пришлось претерпеть от ярости подобных людей, мы перенесем это с Богом в душе и со всею грацией мученичества. Ибо какую в этом мире можно Одержать победу во имя Бога, как не стойко вынести беспорядочные нападки людей, беспокоящих мирных сторонников закона.

Если вы будете блюсти мою волю, вы скоро увидите, что благодаря Высшей Силе замыслы самонадеянных знаменосцев этой жалкой клики зачахнут, и все поймут, что не следует прислушиваться к зову этих немногих и погубить себя навсегда, когда милостью покаяния они могут исправить свои ошибки и вновь обрести себя для вечной жизни».

Константин рекомендовал своему народу добродетели, которые в свое время Христос рекомендовал иудеям Палестины, и пали они почти на столь же бесплодную почву. Ересь донатистов — ибо как таковая она осуждалась как Константином, так и Церковью, — продолжала процветать и вскоре стала прибежищем и точкой сплочения для всех недовольных правительством или религией. Между тем Константин противодействовал этому, игнорируя африканскую Церковь и почти не оказывая ей поддержки.

Возможно, фактически никогда не понимая, какова была ставка, Константин пренебрег действительно важным спорным вопросом, а именно: как строго следует человеку содержать в чистоте свою совесть как мерило для оценки своих и чужих поступков. И там, где донатисты могли бы заострить важную грань христианской веры, сама их непреклонность не только отталкивала человека, который мог бы стать их величайшим приверженцем — самого Константина, — но также заставляла Церковь сомкнуть ряды против очень существенных и важных вопросов, на которых они основывали свои первоначальные споры.

3

Верная своему обещанию, Фауста наградила Константина сыном, которого назвали Константин, хотя уже был еще один с таким же именем — сын Констанция и Феодоры. И, будучи в восторге от того, что у него есть второй наследник мужского пола, отец провозгласил младенца цезарем — правда, без территории.

Что касается другого цезаря, Криспа, галльские легионы обожали его. Имея при себе Эвмения и Дация в качестве советников, а также Крока, помогающего в военных делах, он правил хорошо, безжалостно подавляя любое восстание, но относясь к своим подданным с той же терпимостью и тем же пониманием, которые обеспечили правлению его отца наивысший успех в римской истории.

Раздраженный ссорами, навязываемыми донатистами, и повседневными правительственными заботами, справляться с которыми у него никогда не хватало особого терпения, Константин почти обрадовался, когда готы, восстановив свои силы в течение почти полувековой мирной передышки, последовавшей за победой над ними императоров Клавдия Готика и Аврелиана, напали на его земли из-за дунайской границы. Он подавил восстание со всей своей прежней решительностью, и когда военные дела потребовали его присутствия на севере в течение почти двух лет — по крайней мере, значительную часть этого времени, — Фауста переехала в Рим, в новый дворец, построенный им для нее, ссылаясь на то, что климат здесь лучше, чем в Медиолане. У нее появился еще один повод для восторга, когда Константин объявил декретом, что в этом году предстоит отпраздновать пятилетие цезарей, причем с таким великим триумфом, какого империя не знала со дня его великой победы при Красных Скалах.