Константин Великий. Чудо пылающего креста

1

В такой погожий денек мысли мальчика поневоле устремлялись прочь от классной комнаты, где все утро провел он у ног своего учителя, старого Лукулла, и от связки учебных свитков, перекинутой через плечо на ремне, конец которого был захлестнут петлей у него на запястье. Флавий Валерий Константин, известный своим друзьям как Константинас — так по-гречески звучало его имя, — шел по улице в теплых лучах весеннего солнца, шел, взбивая сандалиями сухую дорожную пыль, и мыслями был далеко от Наисса, города в горной провинции Далмация, где с рождения прошло его детство. В своем пылком воображении он во главе турмы[21] из тридцати двух всадников после сокрушительной атаки разгоряченно гнался за отрядом бегущих вестготов[22], а сзади неумолимо наступали пешие легионы[23], способные превратить проделанную им во вражеских линиях брешь в смертельную рану.

Превращаясь как раз теперь из мальчика в юношу, Константин двигался с трогательной грацией жеребенка — и это благодаря длинным ногам, за ростом которых не поспевало наделенное ими тело. В своих фантазиях он видел себя не иначе как предводителем турмы, хотя для более трудных баталий делалось исключение, и тогда он командовал уже алой[24], состоящей из двенадцати турм в едином строю. Ведь, в конце концов, разве не был он сыном Констанция Хлора, славнейшего из военачальников в армии императора Диоклетиана? К тому же царских кровей — благодаря своему происхождению от императора Клавдия Готика, который за пять лет до появления на свет Константина разбил орду пришедших с севера готов и гнал их по долине Вардар, пока именно здесь, у Наисса, не настиг их и не уничтожил.

По дороге домой Константин задержался на небольшом пригорке, чтобы взглянуть на место великой битвы, положившей конец войне и освободившей от осады Фессалоники, спасшей Грецию, Родос, Кипр и все Ионическое побережье от жестоких тевтонских завоевателей. Он стоял прямо, гордо держа голову, ибо в своем воображении был он теперь самим императором Клавдием и получал донесения о битве от трибунов[25], командовавших легионами, а в ответ рассылал нарочных с приказами, обрекавшими захватчиков на окончательное поражение.

Мир Константина ограничивался городом Наисс и окружающими его горными районами Далмации. Но живое воображение позволяло ему свободно скитаться по всему пространству Римской империи, простиравшейся от Стены Адриана[26] через Британию на северо-западе до персидских земель за Евфратом на востоке и от Дуная на севере далеко на юг, до нильских водопадов в Египте.

В своих мечтах Константин чаще всего видел себя в восточном центре империи — во дворце императора Диоклетиана в Никомедии; этот город находился в прекрасной провинции Вифиния, чьи берега омывались теплыми водами Эвксинского, или Черного, моря. Но, случалось, это бывал и Медиолан, или Милан, — город в Северной Италии, где держал свой двор и правил западной половиной империи соправитель Диоклетиана Максимиан. Ибо, как потомок императора, Константин очень надеялся, что в скором будущем он наденет пурпурный плащ августа и станет править в одной из двух столиц, если не в обеих сразу.

С восточной стороны Константин различил знакомую линию на горизонте, темную и неровную: там тянулся каменистый кряж горы Гем, куда прошлой весной он с отцом и дядей Марием ездил поохотиться. Некогда соратник императора Диоклетиана, Констанций был на высоком счету среди римских военачальников и в настоящее время состоял в должности губернатора провинции, именуемой Далмацией, — гористом приморском крае, лежащем между дунайскими бастионами Паннонии и, южнее, Грецией. Занятость государственными делами не позволяла Констанцию часто появляться в Наиссе, но мальчик чувствовал, что нехватка времени — не единственная причина все более редких его приездов и что это как-то связано с положением его матери Елены, которая, хотя они с отцом и состояли теперь в законном браке, по-прежнему оставалась в глазах людей всего лишь конкубиной[27].

С ожесточением он еще раз напомнил себе о том, что семья матери, пусть и незнатного рода, но все же занимала важное положение в Дрепануме, который считался их семейной резиденцией, а также в столичном городе Никомедия. Знал он и то, что дядя Марий, хотя и был ненамного старше Елены, исправно служил с его отцом в армии до тех пор, пока в сражении с персами на берегах Тигра не был покалечен ударом меча.

Более дотошный человек мог бы недоумевать, почему это он и его мать живут здесь, в Наиссе, а не в столице провинции вместе с отцом. Но Константину довольно было и того, что в этом городе его царственный предок одержал знаменитую победу, что место это приятно радовало глаз: неподалеку две реки, сливаясь воедино, образовывали приток, бегущий на север, к Дунаю и границе с германскими племенами, — и что Констанций обещал позволить ему вскоре приступить к военному обучению.

Вспышка солнечного света, отраженного от медной крыши, привлекла внимание Константина к скромному храму, стоявшему неподалеку от городского центра, где находилось пересечение двух главных дорог. Когда-то посвященный Асклепию, греческому богу врачевания, храм последнее время служил местом встречи членов странной секты, известной как христиане.

Он знал, что его мать сочувствует этим людям, нередко подвергаемым гонениям и казням. Его также интриговали рассказы школьных товарищей о странных и жутких обрядах, во время которых участники якобы пьют кровь и предаются самым разнузданным оргиям. Но когда он и еще несколько мальчишек, заметив приоткрытую дверь, пробрались однажды в храм, они не увидели ничего ужасающего, обнаружив всего лишь потускневшую роспись на стене, изображавшую мужчину, распятого на грубом деревянном кресте, над которым был написан странный, прежде не виданный Константином символ. После этого он, не долго думая, выбросил христиан из головы, ибо ему импонировали воинственные боги — Митра и Юпитер. И когда пришла его пора думать о таких вещах, он не сомневался, что будет следовать традициям римской армии.

Константин вдруг вспомнил, что как раз перед тем, как его внимание привлекла крыша храма, он приметил двух приближавшихся к Наиссу с востока всадников. Теперь же, когда он присмотрелся, то увидел, что они подъезжают к центру города, и поспешил спуститься с холма, решив, что это курьеры государственной почты, развозящей по всей империи письма и важных пассажиров.

Время от времени, особенно когда на границе начиналась заваруха, он вместе с другими школярами любил после уроков поторчать во дворе гостиницы, что возле перекрестка, надеясь услышать рассказы запыленных курьеров, торопливо налегающих на мясо, хлеб и вино в ожидании смены лошадей. Но если не считать выскочки Караузия, захватившего римскую провинцию Британия, пока Диоклетиан и Максимиан были заняты подавлением восстания где-то еще, да галльских мятежных крестьян-багаудов, периодически устраивавших беспорядки, на границах империи в настоящий момент было спокойно.

Шагая знакомой улицей под теплыми лучами солнца, Константин снова дал волю своей фантазии: и снова мчался он на коне во главе атакующей турмы. Но тут ему в плечо ударил комок земли. Он резко повернулся. Перед ним стояла компания ухмыляющихся подростков во главе с вожаком, постарше и покрупней. Они, очевидно, ждали его, желая окружить у стены мясной лавки, отрезавшей ему путь к отступлению, а он, погрузившись в фантазии, позволил им захватить себя врасплох.

2

— Ублюдок! — бросил в лицо Константину тот, что был выше всех ростом, и его широкая крестьянская физиономия с маленькими свиными глазками растянулась в ехидной ухмылке.

— Дай-ка пройти, Трофим! — Константин пропустил мимо ушей оскорбительный эпитет и, быстро обведя глазами всех окруживших его одного за другим, снова остановился на самом длинном. Этот мгновенный осмотр позволил ему заключить, что главный заводила — Трофим, как это не раз случалось и раньше, и если справиться с ним, то остальные вряд ли полезут в драку.

— Сегодня я не один, — похвастал длинный. — Нас четверо против тебя.

— Ну-ка, поведай нам о своем знаменитом предке, императоре Клавдии, — язвительно предложил другой, но Константин оставил его без внимания, ни на секунду не теряя из виду того, кого звали Трофимом.

Захваченные драматизмом ситуации, они не заметили приближения двух всадников — тех самых, что недавно видел въезжающими в город Константин. Когда тот, что был пониже ростом, явно начал пришпоривать коня, желая поспешить к месту начинающейся драки, чтобы помешать ей, его спутник сделал протестующий жест рукой. Он превосходил первого и ростом и шириною плеч, и хотя дорожный плащ, нужный ему как защита от пыли, скрывал форму и звание, в его манере сидеть на лошади и держать осанку видна была военная выправка и привычка командовать.

— Погоди, Марий, — мягко остановил он первого. — Лучше посмотрим, как наш герой справится с ситуацией.

— При таком перевесе сил?

— Ничего, впереди у него схватки покруче.

Снова заговорил Константин, упреждая то, что могли бы сказать ездовые.

— Вас четверо, а я один, — подчеркнул он, обращаясь к сознанию нападавших. — Я предлагаю драться с каждым из вас поодиночке, начиная с этого бочонка сала, что стоит передо мной.

От этой колкости парень по имени Трофим покраснел, но все еще медлил, будучи неуверен в том, что другие последуют его примеру. Наконец, сообразив, что они ждут от него первого шага, Трофим приступил к действиям: правая рука юркнула к ремню и тут же взметнулась вверх, сжимая рукоятку ножа. Нет, не кинжала — просто короткого лезвия с деревянной ручкой, каким мясники срезают постное мясо с хребта Забитой коровы или свиньи. Но против невооруженного юноши этот ножичек был, что ни говори, опасным оружием.

Теперь уж второй путник стал пришпоривать лошадь, но задолго до того, как он смог вмешаться, Константин, Действуя стремительно и безжалостно, сам позаботился о том, чтобы отвести от себя угрозу. Когда всадник увидел, что юноша вполне способен постоять за себя, он сдержал лошадь, впрочем ни на секунду не спуская с него глаз и готовый действовать, если бы кто-то из этой четверки вздумал напасть.

Видя сверкающее на солнце лезвие, Константин сделал к Трофиму два быстрых шага, одновременно стягивая с плеча связку со свитками. Он старался держаться на безопасном расстоянии от ножа, но задумавший напасть на него был так поражен быстротой, с которой намеченная им жертва вдруг стала охотником, что не успел пустить в ход оружие.

Наподобие того, как варвары размахивают железными шарами на цепях, усеянными острыми шипами, — оружием для рукопашной схватки под названием маттиа, — он взмахнул связкой тяжелых свитков, и от удара, угодившего Трофиму в запястье, ножик отлетел в сторону. Развивая свое преимущество, Константин выставил плечо и всею тяжестью тела врезался в противника, отчего тот завертелся и рухнул наземь.

— Кто следующий? — насмешливо осведомился Константин, пока, воя от боли, Трофим по-крабьи полз на четвереньках к отворенной двери мясной лавки, принадлежавшей его отцу.

— Ну а ты, Сиск, — адресовался он к мальчишке, который насмехался над его родством с императором Клавдием Готиком, — ты-то как оказался в такой компании? Ведь я считал тебя своим другом.

— Трофим говорил, что мы только посмеемся над тобой, — промямлил тот, — Мы не знали, что он с ножиком.

Константин наклонился, чтобы подобрать нож, и в этот момент, держа в руке здоровенный резак для разделки туш, из лавки выбежал ее владелец — тучный, с двойным подбородком и раздувшимися от гнева щеками, лавочник.

— А, попался с поличным! — заорал он. — Я тебе покажу, как кидаться на людей с ножами!

Прежде чем Константин смог ему возразить, один из наблюдателей, тот, что был пониже ростом, дал шпоры коню и выхватил длинный кинжал, какие нередко носят путники для защиты от воров.

— А ну-ка брось резак! — потребовал конный и, поскольку мясник не захотел тотчас повиноваться, кольнул его кинжалом в жирную шею, отчего тот, взвыв от боли и ярости, сразу же выпустил нож из рук.

— Этот негодяй напал на моего сына, господин, — ревел лавочник. — Взгляните, что у него в руке. Видите?

— Это нож твоего сына, и именно он напал первым, — спокойно возразил второй всадник. Константин обернулся, чтобы поблагодарить своего защитника, и глаза его так и засияли от счастья.

— Вранье! Вранье! — брызжа слюной, надрывался лавочник. — Глядите, у него в руке…

— Ты смеешь говорить, что цезарь Констанций лжет? — Мужчина с кинжалом снова наградил мясника уколом в шею.

— Це…? — Лавочник вытаращился на второго всадника, колени его вдруг подогнулись, тело обмякло, и он тяжело опустился на землю. — Но, благородный…

— Передай ему нож, Флавий, — все так же спокойно обратился Констанций к сыну, — И тот длинный резак тоже.

Константин поднял резак и отдал разделочные ножи мяснику, пальцы которого так дрожали, что ему едва удавалось удержать оба лезвия в руках.

— И чьи же инициалы вырезаны на рукоятках? — строго спросил Констанций у лавочника.

Бледный от страха, тот вгляделся в инициалы и снова побагровел от гнева.

— М-м-мои, — пошевелил он дрожащими губами. — Но ведь…

— Твой сын поднял руку с ножом — твоим мясницким инструментом — на моего сына, — с презрением заключил Констанций.

— Как! На вашего сына?! — Казалось, лавочник вот-вот свалится без чувств. — Но ведь люди болтают…

— Кто бы ни были эти люди, теперь ты знаешь, что они не правы, — отрезал Констанций. — Флавий Валерий Константин — мой сын, рожденный в священном браке.

Он ловко спрыгнул с лошади и откинул за спину свой дорожный плащ, пурпурный цвет подкладки которого выдавал в нем военачальника высокого ранга. Кучка зрителей встретила это благоговейным ропотом, но Констанций, не обращая на них внимания, бросил вожжи своему спутнику и нежно, с любовью сжал руку сына чуть выше локтя.

— Надеюсь, обычно ты находишь своим свиткам лучшее применение, — с улыбкой заметил он. — Впрочем, возможно, это я упускал из виду, каким ценным оружием они могли бы стать для моих солдат.

— Прежде я ни разу их так не использовал. — В глазах Константина сверкнула гордость за своего красавца отца, — Завтра учитель Лукулл наверняка накажет меня розгами, но дело стоило того. — Он повернулся к другому: — Можно я поведу лошадь отца, дядя Марий?

— Конечно. — Марий бросил ему повод, и он ловко и со знанием дела подхватил его.

— На этот раз ты сможешь погостить у нас подольше, отец? — поинтересовался Константин, когда они оказались за пределами центра города.

— Боюсь, что нет — я лишь на одну ночь. У меня важные новости. Твоя мать сейчас дома?

— Если и не вернулась, то скоро будет. В это время дня она иногда ходит молиться в храм, вон туда, — Кивком головы Константин указал на строение с медной крышей, — Только теперь его называют церковью.

— Как я понимаю, ты этого не одобряешь?

Константин пожал плечами.

— Христиане — хорошие люди, матери они нравятся. Но у воинов бог — Митра, а император требует поклоняться Юпитеру.

— Так оно и есть, — трезво согласился Констанций. — Тебе еще, пожалуй, слишком рано делать выбор. Позже у тебя еще будет на это время — когда сам станешь воином.

Константин позабыл обо всем, что касалось вопроса религии, когда другая, более волнующая тема — собственная военная карьера — захватила его мысли. С ранних детских лет, когда он еще размахивал деревянным мечом, вырезанным для него дядей Марием, который был адъютантом отца до ранения, положившего конец его военной карьере, Константин никогда ничуть не сомневался, что пойдет по стопам своего родителя, римского военачальника, и однажды станет августом, императором, как и его замечательный предок Клавдий Готик; однако эту гордую мечту он хранил в глубочайшей тайне и никому ее не поверял.

— Ты ведь цезарь, отец, это правда? — спросил Константин.

— Да, это так. Четыре дня назад в Никомедии сам император Диоклетиан облек меня в порфиру цезаря.

— Как жаль, что меня там не было! Наверное, это было потрясающее зрелище!

— Ты прав. Мы с Галерием стояли рядом, пока император вручал нам пурпурные мантии и именовал нас обоих «сыновьями августа» — приемными сыновьями самого Диоклетиана.

— А при чем тут военачальник Галерий? Ведь всем известно, что если решение предоставить солдатам, то командовать всеми войсками империи легионы выбрали бы тебя.

— Диоклетиан еще горько пожалеет о том дне, когда он позволил Галерию Валерию Максимиану вставить ногу в открытую дверь, — сурово проговорил Марий. — Уже и то было паршиво, что он отдал Максимиану пол-империи, а теперь ее придется делить на четыре части, из-за которых его военачальники перегрызутся; а ведь твой отец мог бы все это держать в одних руках.

Константина прямо-таки распирало от вопросов, но они уже добрались до небольшой виллы, где всего лишь с парой слуг жили он и его мать. Елена, встречая их, подошла к двери, и, когда он увидел свет в глазах своей рослой красивой матери, зажегшийся при виде его отца, и то, как подошел к ней Констанций, чтобы принять ее в свои объятия и поцеловать, смутное чувство опасения, беспокоившее мальчика во время недолгого разговора с отцом, начало постепенно исчезать.

Даже сюда, в Наисс, находившийся в доброй неделе езды верхом от восточной столицы Диоклетиана Никомедии в Вифинии — и, как представлялось мальчику, бесконечно далекий от легендарного Рима, — новости приходили быстро. Константин был довольно хорошо знаком с планом наследования власти, задуманным Диоклетианом, когда он стал августом чуть больше шести лет тому назад.

Диоклетиан своим проницательным крестьянским умом понял, что необходимо разделение как власти, так и ответственности, если он хочет сохранить мир на территории от Северной Британии, населенной частенько восстающими пиктами, до Персии, находящейся под властью столь же воинственных царей династии Сасанидов. Характерной чертой его решений была простота. Поделившись властью над западной половиной империи с другим полководцем по имени Максимиан, — который взял себе второе имя Геркулий, чтобы доставить удовольствие солдатскому богу, являвшемуся также божественным покровителем Рима, — Диоклетиан надеялся устранить искушение карьерой, причину стольких неурядиц в минувшем веке. Но вместе с тем он позаботился о прочности своего честолюбивого плана, сохранив за собой последнее слово власти как за старшим августом и одновременно предприняв совершенно неслыханный шаг: Диоклетиан объявил о своем намерении править империей только в течение двадцати лет и добился согласия своего соправителя Максимиана на отказ от титула августа по истечении того же срока. В довершение всего Диоклетиан также обещал, что задолго до окончания своего двадцатилетнего правления он назовет имена двух цезарей, которые в итоге унаследуют титул августа. Император сдержал свое слово, назначив Констанция и Галерия цезарями и в качестве «сыновей августа» будущими императорами.

3

Когда Констанцию случалось посещать их раньше, — а в последнее время такое происходило все реже и реже, — маленькая вилла наполнялась весельем и смехом, пока они задерживались в триклиниуме[28], или столовой, чтобы насладиться вином и сладкими пирожными. Сегодня дела обстояли иначе: мать с отцом словно бы кто-то вынуждал к фехтованию с обнаженными мечами, при том что никто из них не хотел поранить другого. Наконец после долгого молчания, когда, казалось, у обоих иссякло желание говорить, Константин не выдержал больше натянутой атмосферы.

— Отец, а где ты будешь цезарем? — полюбопытствовал он. — Здесь, в Иллирии?

— Нет, сынок. Мне дали префектуру Галлии.

— Варварский край! — вскричала Елена.

— Ну что ты, Елена, Галлию больше не населяют варвары, — возразил Констанций. — Ведь Юлий Цезарь завоевал ее более трехсот лет назад, во времена республики.

— Одна только беда: Цезаря околдовала царица Египта Клеопатра, и он выпустил галлов из-под своей власти. С тех пор никто не смог приструнить их как следует.

— Дворец мой будет в Августе Треверов — в Галлии его называют просто Треверы, — пояснил Констанций. — Но главной моей заботой будет то, что творится еще дальше на запад. Мятежный император Караузий похваляется, что скоро станет править Галлией и Британией.

— Нам Лукулл рассказывал о нем, — оживленно подхватил Константин. — Держу пари, отец, что ему долго не продержаться, когда ты возьмешься за него.

— Надеюсь, надеюсь. — Констанций протянул руку и взъерошил темные волосы сына. — А, я вижу, ты в курсе этих дел?

— Лукулл сказал, что Караузий обманул доверие императора после того, как был назначен начальником римского флота в Британии.

— Караузий действительно принял командование флотом, который охраняет Фретум Галликум[29] — канал между Британией и Галлией, — и воспользовался этим, чтобы объявить себя императором, — подтвердил Констанций.

— Но почему император Диоклетиан так долго ждет, чтобы расправиться с этим узурпатором, тогда как ты мог бы это сделать за несколько месяцев? — недоумевал Константин.

— Было заявлено, что Британия слишком далеко, — сказал Марий, — но настоящая правда в другом: военачальников, завидующих твоему отцу, так много, что они убедили Диоклетиана держать Констанция в должности губернатора провинции, вместо того чтобы дать ему префектуру, как заслуживает потомок императора.

— Ну нет, — мягко возразил Констанций. — Ведь прошло всего лишь двадцать лет с небольшим с тех пор, как Клавдий Готик разбил тевтонов неподалеку отсюда после того, как те наводнили страну до границ Македонии и Греции и взяли даже Кипр и Крит. Нужно было прежде всего обезопасить границу по Дунаю и затем взять под контроль границу по Рейну. Теперь, когда Рейн прочно в руках Максимиана, мы можем перебросить наше внимание в другие точки.

— Неужели всегда должны быть войны и страдания? — Елена почти не вмешивалась в этот оживленный разговор, если не считать ее замечания насчет варваров.

— Мы не можем позволить им вытеснить нас с территории Римского государства, — сопротивлялся Марий.

— Но ведь первоначально она принадлежала им. Мы все вместе могли бы жить в мире, если бы только уважали права друг друга.

— Что за речи я слышу от супруги цезаря и «сына августа»? — Марий осекся. — Я хочу сказать…

— Ты права, Елена. — У Константина возникло странное ощущение, что отец заговорил лишь для того, чтобы помешать дяде Марию сказать что-то лишнее, хотя мальчик и представления не имел, что могло бы открыться, если бы тот продолжал говорить. — Свыше пяти столетий назад Сократ и Платон знали ответ на вопрос о сохранении мира, но мы — люди и, боюсь, чаще всего не способны уберегаться.

— Христиане верят, что Сын Божий отдал свою жизнь в качестве выкупа за всякого, кто верой в него пожелал бы заслужить право на вечную жизнь, — сказала Елена.

— Должен признаться, что их убеждения мне по душе, — заявил Констанций, — хотя они и отличаются от тех основ, на которых держится разделяемый некоторыми из нас культ Митры. Впрочем, я не уверен, что они удовлетворительны как средство управления империей.

— Уж не христианка ли ты, Елена? — строго спросил Марий.

— Нет, но вполне могла бы ею стать.

— Не делай этого, — посоветовал Марий. — Галерий их ненавидит. Теперь, когда Диоклетиан сделал его цезарем, я только и жду, что он со дня на день начнет преследовать сторонников этого еврейского раввина.

— Но почему? — возмутилась Елена.

— Политика! Что же еще? Для установления нового двора и содержания своих прихлебателей Галерию придется повысить налоги. А чтобы отвлечь внимание людей от таких вещей, самое лучшее — вовремя найти козла отпущения, и чем он будет чернее, тем лучше.

— Но зачем преследовать людей, которые безвредны? В учении Христа нет ни слова, побуждающего одного человека причинить боль другому.

— Марий говорит не совсем то, что хочет сказать, — постарался успокоить ее Констанций. — Диоклетиан считает, что раздел империи на четыре префектуры, с сильным правителем в каждой из них, поможет предотвратить войны и кровопролитие между теми, кто правит в каждом отдельном регионе. Что ж, пока он жив, может, так оно и будет. Но Максимиан слаб, и у него есть честолюбивый сын Максенций…

Вырвавшийся у Мария хрип отвращения прервал его на полуслове.

— Ты имеешь в виду эту змею, которая прячется в траве, только и дожидаясь момента, чтобы выпустить свое жало?

— Не каждому везет иметь такого прекрасного сына, как тот, что подарила мне Елена, — согласился Констанций, снова ероша волосы Константина, — Что же касается Галерия, то он, несомненно, желал бы править всей империей после того, как Диоклетиан снимет с себя мантию августа, а это значит, что он постарается убрать меня всеми доступными ему средствами.

— Бьюсь об заклад, что именно Галерий убедил императора отправить тебя в Галлию, — не унимался Марий, — Он знает, что нет ничего сложнее, чем вести военные действия в таких неспокойных водах, как пролив между Галлией и Британией. И если экспедиция против Караузия истощит силы рейнских гарнизонов, франки наверняка снова нанесут удар в южном направлении.

— Значит, Констанций, тебя посылают в Галлию и Британию не только по причинам военного характера? — встревожилась Елена.

— Говорил я тебе, что нет никакого смысла обманывать ее или мальчика. — Марий повернулся и сказал, обращаясь прямо к Константину: — Вот почему на тебе лежит такая ответственная задача, Флавий.

Константин — лишь близкие члены семьи звали его Флавием — выглядел озадаченным.

— Дядя Марий говорит тебе по-своему прямо и без околичностей, — стал объяснять отец, — что ты завтра едешь с ним вместе в Никомедию, где начнешь свое обучение военному делу.

Эта новость ошарашила мальчика, ибо даже в самых что ни на есть розовых мечтах он не видел себя в Никомедии — может, только несколькими годами старше.

— И что каждому захочется найти в тебе изъян, потому что когда-нибудь твой отец станет августом, — добавил Марий.

— А он там будет в безопасности? — тревожно спросила Елена.

— Диоклетиан обещал мне, что права моего сына будут защищены, — успокоил ее Констанций. — Я настоял на этом, прежде чем согласился на его обучение в Никомедии. Естественно, к нему будут относиться не более благосклонно, чем к другим учащимся там молодым людям.

4

Глубоко за полночь Константин проснулся. Перед тем ему не сразу удалось заснуть — взволновало известие, что он скоро станет учиться военному делу и начнет восхождение на вершину власти, которое, как он втайне надеялся, принесет ему пурпурную мантию цезаря или даже августа.

За тот час или дольше, пока он лежал без сна, Константин пришел к ряду решений. Во-первых, он должен стараться учиться изо всех сил, чтобы его наделили полномочиями трибуна и назначили на должность командира. Затем он должен заслужить уважение императора Диоклетиана, ибо каждому было известно, что, когда престарелый правитель сложит с себя свой сан, тот, кто был цезарем, станет августом и в свою очередь назначит себе в замену другого цезаря. Отрезвленный этими думами и серьезностью возложенной на него ответственности, он наконец погрузился в сон и даже не проснулся, когда в ту же комнату — ведь вилла была не очень велика — вошел дядя Марий, чтобы лечь в приготовленную для него постель.

Наверное, его разбудил дядин храп, и, чувствуя жажду, он встал с постели и пошел босиком по саду на кухню, где прислуга всегда держала глиняный кувшин с водой, наполняемый из близлежащего колодца. Дом стоял погруженный во тьму, хотя встающая луна слабо освещала сад, вокруг которого он был построен в форме прямоугольника с одной открытой стороной. Умудренный долгим опытом, Константин без труда отыскал дорогу на кухню и приложился к кувшину, даже не зажигая другой свечки от той, что обычно всю ночь горела в триклиниуме — утром от ее пламени разжигали печи.

Утолив жажду, он возвращался в спальню через атриум, большую комнату в передней части дома, когда приглушенный звук голосов заставил его остановиться; Он узнал их — разговаривали отец с матерью — и уже сворачивал, чтобы незаметно пробраться к себе в комнату тем же путем, что привел его на кухню, как вдруг отец заговорил громче, так, что Константин смог разобрать слова.

— Голубушка, я все еще могу отказаться, — говорил Констанций Елене. — Диоклетиан сам написал постановление о разводе, но я настоял на том, что мне нужно до принятия окончательного решения побывать с этим постановлением у тебя.

— Когда состоится твоя свадьба с Феодорой?

— Когда я приеду в Медиолан. Там Максимиан со своим двором.

Константину эти имена кое о чем говорили. Феодора, падчерица императора Максимиана, по слухам, обладала незаурядной красотой, но тем не менее была все еще незамужней, и, следовательно, то, что подслушал Константин, могло означать только одно: отец разводится с Еленой, чтобы теперь, когда он является цезарем и «сыном августа», расчистить путь к браку более выгодному для карьеры, сулящей ему в будущем титул августа. Потрясенный словами отца, Константин почувствовал, как его захлестывают волны гнева и боли — гнева оттого, что Констанций мог просто даже подумать о разводе с его матерью по каким-то политическим соображениям, и боли оттого, что человеком, которого он боготворил больше всех других, оказывается, руководят те же самые побуждения, что и большинством людей.

— Даже не вздумай отказываться от развода, — убеждала Констанция мать, и Константина удивило, что она могла говорить так спокойно в то время, как рушился весь их мир.

— Но ведь негоже, чтобы я отделался от тебя, как от какой-то танцовщицы, нанятой на ночь, — протестовал Констанций.

— Нам следует в первую очередь позаботиться о твоей карьере, а не о моих чувствах, и больше всего — о будущем Флавия, — спокойно настаивала Елена. — Что бы случилось, если бы ты отказался принять постановление о разводе и жениться на Феодоре?

— В Риме не место цезарю, который восстает против назначившего его августа.

— Тогда ни у тебя, ни у меня нет выбора.

— Это разобьет мне сердце. Даже мысль о разрыве с тобой причиняет мне боль.

— Но разве может каждый из нас пожертвовать чем-то меньшим ради нашего сына?

Наступило затяжное молчание, только изредка прерывавшееся негромкими всхлипываниями матери и неясными бормотаниями пытавшегося утешить ее отца. Потрясенный до глубины души, борясь с настойчивым желанием возненавидеть своего отца, который всего лишь несколько мгновений назад был для него единственным богом, Константин прокрался к своей постели.

Когда почти час спустя в комнату вошел отец, он еще не спал, но плотно закрыл глаза, чтобы отец не догадался об этом. А когда отцовская рука ласково коснулась его темных волос, он едва сдержался, чтобы не оттолкнуть ее.

Утром Константину удавалось избегать как отца, так и матери до тех пор, пока не настала минута прощания с Констанцием. Никто не упомянул о разводе, и, пока слуга выводил из конюшни отцовскую лошадь, он с непроницаемым лицом молча стоял во дворе.

— Твой дядя Марий поедет в Никомедию вместе с тобою, Флавий, — известил его Констанций, садясь в седло, — Если понадобится, он будет рядом.

— Будь здоров, цезарь! — крикнул Марий осипшим от волнения голосом. — Да правит Митра твоими стонами.

— И Бог христиан, — прибавила Елена, — Я слышала, их много в Британии.

— Если обо мне позаботятся оба этих бога, то там, за проливом, мне вряд ли будет нужна армия, — Констанций улыбнулся, понуждая лошадь к движению и вытянув руку, чтобы взъерошить волосы Константина, — Береги мать, сынок, как следует береги, — хрипло проговорил он, — Когда станешь заправским воякой, может, приедешь ко мне в Галлию и Британию, и тогда мы будем вместе.

— Да я… — начал было Константин и, наверное, выпалил бы, что больше никогда в жизни не захочет видеть отца, если бы Констанций, глубоко растроганный этим прощанием, не постарался поскорее отъехать прочь, и, прежде чем мальчик смог закончить свое предложение, он был уже на мостовой перед домом. Елена, однако, заметила его скованность.

— Сынок, что-нибудь не так? — живо осведомилась она.

— Да н-н-нет. — Он быстро отвел глаза, стараясь подавить слезы гнева и разочарования.

— Прошлым вечером ты, похоже, был так рад приезду отца, а нынче утром даже и не попрощался.

— А ты рада, что он с тобой развелся? — выпалил мальчуган.

Марий, который, прихрамывая, ковылял через двор по направлению к двери, услышав сказанное Константином, так резко повернулся, что едва смог удержаться на поврежденной ноге.

— Кто это сказал тебе такую глупость? — возмущенно крикнул он.

— Это не глупость, это правда! — Голос мальчика прервался. — Или тебя он тоже обманывал, как и мою мать?

— Молчать, мальчишка!

— Не надо, Марий, прошу тебя, — взмолилась Елена. — Давайте-ка все пойдем в дом, где мы сможем поговорить об этом.

Открыв перед Еленой дверь, Марий вошел вслед за нею, и Константину пришлось закрывать.

— Присядь-ка рядом со мною, Флавий, — попросила она сына, подходя к кушетке, на которой накануне вечером сидела вместе с Констанцием. — Нам многое нужно обсудить.

Он упрямо покачал головой.

— Лучше я постою.

— И что все это значит? — Марий опустился в кресло, скривившись от боли в ноге, — Суешь свой нос в дела отца, юнец?

— Прошлой ночью ты разбудил меня своим храпом, — язвительно сказал Константин. — Я пошел попить воды — я не знал, что кто-то еще не спит, — и услышал, как отец с матерью разговаривали в этой комнате.

— Подслушивал — ты это хочешь сказать?

— Я… я, наверное, так удивился, что не мог двинуться с места, — Константин быстро взглянул на мать. — Это правда, что император Диоклетиан дал моему отцу постановление о разводе, чтобы он мог жениться на Феодоре?

— Все, что ты слышал, правда, — подтвердила Елена, — И сегодня утром я подписала это постановление, согласившись на развод.

— Но почему? Ведь прошлой ночью отец говорил, что любит только тебя, я слышал.

Елена быстро отвела взгляд, и, увидев, как от рыданий содрогнулись ее плечи, он встал перед ней на колени и обнял ее. Она уткнулась лицом ему в тунику[30], сквозь тонкую ткань которой он ощутил на коже теплую влагу слез.

— Нам казалось, что пока тебе бы лучше не знать всей правды, — уже более мягко пояснил Марий. — Но кто-нибудь непременно проговорится, поэтому будет лучше, если ты узнаешь ее сейчас от тех, кто тебя любит.

Елена вытерла глаза рукавом Константина.

— Ты всегда должен верить только тому, Флавий, что я самая везучая женщина, — твердо сказала она. — Меня любит твой отец, у меня есть ты. Те, кому предназначено править, редко имеют возможность жениться по любви, поэтому я счастлива, что благодаря своему рождению не стала фигурой в игре, которую можно двигать куда угодно, или игральной костью, которую можно бросать как попало.

— Но почему отец развелся с тобой?

— На Западе нужен сильный военачальник с авторитетом цезаря, чтобы изгнать узурпатора Караузия из Британии и править префектурой Галлии, — стал толковать ему Марий. — Если бы Диоклетиан отправил туда человека талантливого, каким является твой отец, не заверив Максимиана, что его не сместят с поста августа, то Максимиан попытался бы всячески мешать ему. Но женитьба Констанция на Феодоре умиротворит Максимиана, и твой отец сможет вести войну без помех. Если бы Елена была всего лишь конкубиной, не возникло бы никаких затруднений: у многих знатных людей есть наложницы. Но твои родители сочетались законным браком в Дрепануме. Я сам оказался свидетелем на брачной церемонии. Поэтому императору пришлось составить постановление о разводе.

— Твой отец отказался подписать его, пока не переговорит со мной, — сказала Елена, — но я люблю его и не хочу помешать ему стать августом — ведь это много значит для всех, особенно для тебя.

— Это была его идея: отправить меня сейчас в Никомедию? — спросил Константин.

— За это надо благодарить Галерия, — возразил Марий. — Наш новый цезарь испугался, что союз твоего отца с династией Максимиана будет означать сосредоточение слишком большой власти на Западе. Он нашел выход из этого положения, убедив Диоклетиана в том, чтобы тот заставил Констанция отправить тебя в Никомедию для обучения военному делу.

— Но тогда Флавий будет мало чем отличаться от заложника! — Теперь пришла очередь Елены забить тревогу. — В этом я как-то не отдавала себе отчета.

— Так хотел Констанций, — заверил ее Марий. — Диоклетиан всегда считал его почти что сыном, а Флавий так похож на отца, что император непременно заметит это сходство и, конечно, хорошие качества мальчика. Галерий хитер; но на этот раз он перехитрил самого себя. Если я не ошибаюсь, не пройдет и года, как Флавий станет любимчиком Диоклетиана.