Корпорация

Дни и вечера

Пишу эти строки и листаю дневник. Записи с каждым днем становятся короче, много пропусков. Иногда одна запись в неделю. Откладываю дневник в сторону, пытаюсь вспомнить, чем были заполнены те дни. Позвонила Мария, долго благодарила за приглашение. Сказала, что Ольга не такая плохая, как она думала. Они вышли вместе, болтали о пустяках, потом даже решили прогуляться, чтобы продолжить разговор. – Вот видишь, – сказал я. – Ты же сама сказала, что все образуется. – Я рада, что не ошиблась, – ответила Мария. – О чем вы разговаривали? – Немного о тебе. Ты нам обеим нравишься. В хорошем смысле. Ничего из себя не строишь, рядом с тобой всегда спокойно. Спокойствие – это правильное слово. Мне самому было спокойно с самим собой. Вернее, стало. Работать начальником оказалось очень просто. Первые дни я терялся, когда на нас сваливались новые проекты. Я долго перебирал список сотрудников, решая, кому это поручить, какого проект-менеджера поставить для контроля. Потом ко мне пришла гениальная мысль – я сделал Пена своим заместителем. Пробил ему внеплановое повышение зарплаты и с чистой совестью стал поручать распределение новых проектов. С проект-менеджерами я тоже разобрался. Их у меня было четверо. Я смотрел, сколько у кого проектов, и поручал новый тому, кто был меньше занят. В результате у меня осталась одна обязанность – проверить почту, и если приходила заявка на новый проект, то переслать это письмо Пену. Раз в неделю проходили совещания начальников отделов. Мы по очереди отчитывались о наших успехах. Иногда вел такие совещания Ян, рядом с ним всегда сидел Иден. Третьим из небожителей присутствовал какой-нибудь мрачный мужчина. Каждый раз другой, но все они были похожи друг на друга, на совещаниях сидели молча, с укоризной поглядывая на докладчика. Но ни их, ни Яна с Иденом никто не боялся. Начальники бойко показывали графики успеха, говорили о процентах, непрерывном росте всех показателей и о том, что мы все одна семья, причем, чем дальше, тем крепче становились семейные узы. Никто из них не рассказывал, чем занимается его отдел. Только проценты и рост показателей. Ян слушал внимательно, удовлетворенно кивал и говорил, что успехи налицо, но надо работать еще лучше. Как-то случайно я узнал, что таинственный отдел ВХ, о котором на холме спрашивала Ольга, – это отдел продаж. Они бойко докладывали об успехах, не упоминая о катастрофически низких оценках сотрудников. Я спросил Ольгу, что она об этом думает. – Тебе проценты показали? – сказала она. – Успехи продемонстрировали? Что еще тебе надо? – Не может быть таких успехов при таких оценках. Хотя, Ян говорил о многомиллионных прибылях нашего отдела. Не верю, не понимаю. – Правильно делаешь, что не веришь. Он на собрании даже числа назвать не смог. То ли миллионы, то ли десятки миллионов. Тебе это ни о чем не сказало? Я согласился, что дело тут мутное, и больше на эту тему с ней не разговаривал. Ольга приходила ко мне раза два-три в неделю. Первое время она буквально влетала в мою квартиру, и вместе с ней влетали веселье и дурашливость. Мы ужинали, пили кофе, ругали окружающий мир, но ругали весело, даже с радостью. Этот мир был где-то за стенами, там было все неправильно, а тут, пусть даже среди беспорядка, который она устраивала, все было так, как надо. Ольга обожала разбрасывать свои вещи – куртка скособоченно висела на стуле, кроссовки могли оказаться посреди комнаты, сумка валялась на диване, где мы целовались и радовались, что наконец одни, что сейчас исчезли все заботы, можно ни о чем не думать, не решать проблемы, а обсуждать ее синяк, в котором был виноват стул, бросившийся ей под ноги. Мои попытки положить ее вещи на место решительно пресекались. Ольга говорила, что так она метит территорию и что она лучше знает, как надо вести себя женщине у мужчины. В общем, нам было хорошо. Часа три. Потом наступал момент, когда она становилась серьезной, говорила, что ей пора спать и исчезала, как мне казалось, мгновенно. Она никогда не разрешала себя провожать, говорила, что ей надо привести свои мысли в порядок, а это можно сделать только на прогулке. Затем все начало меняться. Ольга входила в комнату, просила меня сесть на диван, устраивалась у меня на коленях, прижималась ко мне щекой и начинала плакать. Плакала она беззвучно, я чувствовал, что слезы катятся у нее по щекам, мое лицо тоже начинало намокать. Я спрашивал, что случилось, она говорила, что, к сожалению, ничего, ей нужно просто поплакать, что это женское и это пройдет. Потом она вставала, вытирала лицо ладонями, подходила к окну и начинала раздеваться. Почему-то она любила раздеваться, глядя в окно на парк, по дорожкам которого бродили сотрудники корпорации. Голая, она еще долго стояла, прижавшись лбом к стеклу, а на мои вопросы отвечала, чтобы я подождал, что ей надо сосредоточиться. Проходило минут пять, Ольга начинала ежиться, говорила, что замерзла, бежала в спальню, укутывалась с головой одеялом и звала меня, чтобы я ее согрел. Иногда Ольга оставалась на ночь. Засыпала она быстро, я любил слушать ее сопенье, казалось, что ничего более мирного и спокойного на свете не существует. Однажды мы лежали в кровати и смотрели в окно, залитое светом полной луны. – Давай уедем отсюда, – вдруг предложила она. – Все бросим и уедем в большой город, будем по вечерам бродить по улицам, смотреть на витрины и говорить, что нам этого ничего не надо. – Бросить и уехать? – удивлялся я. – Корпорация нас так просто не отпустит, уволит задним числом по десятке, заблокирует карты и мы будем бродить по улицам нищими. И смотреть на витрины мы будем по-другому – все это нам надо, но мы не можем себе ничего позволить. – У меня есть немного денег на Большой земле, – говорила она, положив голову мне на грудь. – Мы с тобой умные, энергичные, придумаем что-нибудь. Накопим, купим дом с верандой, в саду посадим яблони и шиповник. По вечерам будем пить чай с шиповником, слушать, как дождь стучит в окна, и рассказывать друг другу, что интересного у каждого случилось за день. – Почему шиповник? – В этом чертовом городе шиповник не продается. И нет ни одного куста – я все облазила. А чай с шиповником я обожала с детства. Я говорил, что это было бы здорово, мы обсуждали какие мы посадим яблони, какого цвета будет абажур у лампы на веранде, спорили, чем лучше накрыть стол – скатертью или клеенкой? Утром мы забывали про ночной разговор, Ольга вставала рано, варила кофе, делала мне бутерброды и иногда жарила омлет с помидорами и луком. Сама она почти ничего не ела. Выпивала два чашки крепкого эспрессо, ковыряла вилкой в омлете и уходила в ванную, приводить себя в порядок. На работу мы шли вместе, нам было наплевать, что о нас могут подумать. Впрочем, никому до нас не было никакого дела. Никто на нас не оглядывался, все шли, опустив головы, как будто на дорожках могло лежать что-то интересное и ценное. К моему удивлению Ольга подружилась с Марией. Я часто видел их в «Метелке». Они сидели, болтали и смеялись. «Тебе надо иногда с ней встречаться, – говорила Ольга. – Девчонке одиноко, а с тобой ей не так страшно жить». Она не ревновала, даже заставляла звонить Марии в ее присутствии и любила отчитывать меня, если я, по ее мнению, говорил с ней слишком сухо. Я гулял с Марией, несколько раз мы даже ходили на Северный холм, где долго сидели в обнимку на плоском теплом камне и любовались закатом. Как-то раз, в один из таких походов мы услышали сзади покашливание, обернулись и увидели Цвейга. Необычайно вежливо он долго извинялся, говорил, что мы очень красиво смотрелись на фоне пылающего неба, и он обязательно попросит Корра написать такую картину. «Я ее повешу над диваном и буду любоваться во время завтрака», – сказал он. Мы пригласили его посидеть с нами, он устроился на самом краю камня, долго молчал, потом извинился и ушел. От него сильно пахло алкоголем, но держался он прямо, шел уверенно. «Крепкий мужик, – сказала Мария. – Забираю у него кровь, он даже не напрягается. Шутить любит, говорит, что обязательно мне жениха найдет». Цвейг стал больше пить и перестал звать меня в гости. Мы встречались на дорожках около спортплощадок, он всегда говорил, что хочет заняться здоровьем, а то по утрам замучила одышка. «Вечером погуляю и лучше, – говорил он сиплым голосом. – А не погуляю, так уснуть не могу. Ворочаюсь, перед глазами дорога, светофоры. Зачем мне это еще и в постели рассматривать?» Дурацкое требование проходить по пять тысяч шагов в день внезапно отменили, но многие втянулись и гуляющих по дорожкам меньше не стало. Бродя вокруг спортплощадок, я часто встречал Корра. Однажды он уговорил меня записаться в теннисную секцию. Тренер хотел нам дать уроки, но мы предпочитали стучать мячами в стенку или играть друг с другом. Никто из нас толком играть не умел. Пара ударов, и мы отправлялись на поиск улетевшего мяча. «Нормально, – говорил Корр, – ходьба, наклоны – это то, что мне нужно». Тренер иногда наблюдал за нами и пытался научить нас правильно держать ракетки. Мы попробовали, но стали играть еще хуже. «Ладно, – сказал тренер, – играйте, как хотите. Все лучше, чем за компьютером сидеть». Корр перестал писать картины. «Места в студии не осталось, везде холсты и красками воняет», – отвечал на мои вопросы. Он начал вести секцию любителей абстрактной живописи. В небольшой комнате, он включал магнитофон с записями классической музыки и просил своих учеников изобразить эту музыку на холсте. Как-то в коридоре на первом этаже была устроена выставка работ его учеников. Черно-фиолетовые волны с вкраплениями ярких зелено-желтых пятен были написаны под влиянием «Аппассионаты» Бетховена. А красные пики, похожие на горы в лучах закатного солнца, появились под мелодию «Турецкого марша» Моцарта. «Ну как тебе?» – спросил Корр. «Впечатляет», – сказал я. «А почему отзыв не написал?» – не отставал Корр. «А что написать?» «Что сказал, то и напиши», – посоветовал он. Я так и написал, добавил баллов в оценке его хобби.

Компьютерными играми я заниматься перестал. Я вообще перестал программировать. Для роста моего профессионализма я заказал книги по социологии и личностному развитию. Ольга сначала посмеивалась над моим выбором, но потом начала советовать каких-то классиков, по книгам которых она училась в университете. И еще я увлекся кулинарией. Заказал книги по кухням разных стран, закупал продукты, специи и пару раз в неделю колдовал на кухне. Обычно получалось не очень вкусно, но я не сдавался и однажды приготовил нечто португальское, вызвавшее восторг у Ольги. «Ничего более вкусного не ела», – сказала она, вылизывая тарелку. «Не обращай внимания на мои манеры, – говорила она, вытирая нос. – Так я тебе комплимент делаю». Я еще записался в кружок «Это вкусно!», которым руководил Аник. По субботам мы собирались у кого-нибудь дома, каждый приносил приготовленное блюдо, мы пробовали, обсуждали рецепты и делились секретами. С Аником мы общались тепло, но обсуждали только еду. Никаких острых тем не затрагивали. Однажды случилось несчастье. Один из программистов моего отдела упал с крыши дома, где он жил, и разбился насмерть. Мгновенно организованная комиссия заставила меня написать характеристику на несчастного парня, долго изучала его баллы, вовлеченность в общественную жизнь, но не нашла ничего такого, чтобы указывало на депрессию. Претензий к моей воспитательной работе не нашли, решили, что произошел несчастный случай, и все утихло. На место ушедшего наняли молодого парня с горящими глазами. Я назначил Пена его куратором и как-то спросил, что он думает о новеньком сотруднике. «Борзоты в нем пока много, – сказал Пен. – Ничего, обтешется – успокоится». С Хуаном тоже произошло неладное. Как-то раз, во время очередного совещания, он побледнел, схватился за сердце и, тяжело дыша, плюхнулся на стул. Вызвали скорую, положили в госпиталь. Я пришел его навестить. Он лежал на кровати бледный, даже немного зеленоватый. К нему шли какие-то провода и трубка от капельницы. «Представляешь, – прошептал он, – мне запретили пить кофе до конца жизни». Он замолчал, потом снова прошептал: «А мне и не хочется». Я пролистал страницы дневника и добрался до короткой записи: «Все было спокойно и скучно, пока не позвонил Иден».