Ковентри возрождается

5. Я ВСТРЕЧАЮ м-ра ПЕРИУИНКЛЯ

Два часа ночи. Я сижу у ворот лондонской клиники болезней ног на площади, которая называется Фицрой-сквер. Больше я не могу сделать ни шагу, но дождь перестал, и одежда на мне подсохла. Я рада и такой малости. К полному своему восторгу, у входа в клинику я обнаружила три крепких резинки. Одной я связала влажные волосы в «конский хвост», а двумя другими стянула складки лишней ткани, болтающейся у меня по щиколоткам. Брюки имели клеш невероятной ширины. Я один только раз надела их как-то на выход, и вдруг поднялся сильный ветер и вздул избыточную ткань. От колен до пят я стала похожа на галеон под полными парусами. Дерек обрадовался, когда эти брюки были понижены в ранге и стали рабочей одеждой для чистки дымохода. Он терпеть не может сверхмодных вещей. Они выбивают его из колеи.

Прежде чем заснуть, я протерла руки и лицо мокрыми листьями, собранными на площади. Мне отчаянно хотелось счистить сажу. Мимо прошли две медсестры, закутанные в теплые плащи. Они с любопытством поглядели, как я скребу шуршащими листьями по лицу. Когда они были совсем рядом, одна заметила:

— Я тоже очень люблю запах осенней листвы, но чтобы засовывать ее себе в нос — это уж слишком.

— Кстати, — отозвалась вторая, — в следующем месяце я начну слушать курс по психиатрии.

Мокрые листья не оказали на сажу никакого воздействия. Когда я посмотрела в лужу под фонарем, оттуда на меня уставилась темная как ночь физиономия. Мне сразу вспомнились «Черные и белые менестрели», их отвратительные гримасы, подмигиванье, петушиная походочка, их тросточки и цилиндры. Они пользовались у Дерека неизменной любовью. Когда Би-би-си сняла эту передачу, он послал письмо на телевидение. Помню одну фразу оттуда: «Развлечение для приличной семьи». И подписался: Дерек А. Дейкин.

Голова моя клонится на грудь; я уже сплю? Не знаю, трудно сказать, мой мозг устал. Глаза закрываются... Сияет солнце. Тепло. Пожилой человек с бачками и добрыми глазами протягивает руки и подымает меня с земли. «Ну же, голубушка, — говорит он, — Вставайте. Меня зовут мистер Периуинкль, завтрак готов». Он идет через площадь и делает мне знак следовать за ним. Мы останавливаемся у высокого дома. «Я живу здесь с больной дочерью, ее зовут Эмили», — объясняет старик. Входную дверь открывает толстый слуга в костюме повара из сказки, с печальным лицом Леса Досона[11]. Лес ухмыляется, когда я протискиваюсь мимо него в узкую прихожую. М-р Периуинкль проводит меня в комнату в задней части дома. Все залито солнцем, в его свете блекнут цвета обстановки и убранства. М-р Периуинкль говорит:

— Эмили, у нас к завтраку гостья.

Я не заметила ни кресла-каталки в углу, ни той, кто в нем сидит. Эмили катит кресло ко мне. Бледное личико, обрамленное кружевным чепцом и каштановыми локонами. Она чуть картаво произносит:

— Я видела, как вы вчега спали под двегью. Стгашно замегзли, да?

Я отвечаю:

— Честное слово, жутко замерзла, мисс Периуинкль.

— Я папе сгазу сказала, как только меня одели, пгавда, папа? Я сказала: «Наш хгистианский долг помочь этой несчастной. Оденься поскогее и пгигласи ее газделить с нами завтгак». Пгавда, папа?

М-р Периуинкль целует кончики бледных пальцев дочери.

— Моей девочке недолго осталось жить, — вполголоса сообщает он. — Но все равно, она настоящий ангелок, да?

Лес Досон подает к завтраку самые разнообразные блюда, какие только мне известны.

Я жадно набрасываюсь на овсяную кашу и вареные яйца, жареный хлеб и почки, на рис с луком и рыбой, на ветчину и сосиски. Я съедаю шесть кусков поджаренного хлеба и выпиваю пять чашек обжигающего кофе. Эмили грызет печеньице с аррорутом[12], запивая его теплым молоком из чашечки величиной с наперсток. М-р Периуинкль сидит во главе стола и, весело поблескивая глазами, наблюдает, как я ем. Потом он встает, ворошит угли в камине и приглашает меня посидеть у огонька и рассказать свою историю. Усевшись напротив него, я говорю:

— Есть два обстоятельства, о которых я должна сразу же вам сообщить. Во-первых, я очень красива.

— И в самом деле, сударыня.

— Во-вторых, вчера я убила человека по имени Джеральд Фокс.

— Надо ли вас понимать так, что вы — убийца? — говорит м-р Периуинкль, и веселый блеск в его глазах гаснет. — В таком случае, Досон, вышвырните ее вон!

Я кубарем скатываюсь по лестнице, а надо мной угрожающе нависает лицо Леса Досона. Он что-то говорит про свою тещу...

Светало. Большой фургон для сбора мусора объезжал площадь. Смятенно кричали и хлопали крыльями разбуженные птицы; пора пускаться в путь. Фургон со скрежетом остановился неподалеку. Двое мужчин быстрым шагом подошли к куче черных мешков с отбросами рядом со мной. Оба в перчатках и оранжевых комбинезонах. На одном — очки в роговой оправе, на другом — русская ушанка. Очки крикнули:

— Придется подвинуться, дамочка, нам к мешкам надо.

Ушанка добавила басом:

— Мы и так вас напоследок оставили. Обычно-то мы начинаем с этой больницы. Здесь мы сроду не кончаем, скажи, Спог?

Спог поправил очки и сказал:

— Никогда в жизни. Но мы же видели, что вам нужно поспать.

— У меня ноги свело, — сказала я, — не могу двинуться.

— Понятное дело, — крикнул Спог, перекрывая скрежет дробилки в мусоросборнике. — Всю ночь проторчать у этой проклятой двери. Еще удивительно, что никто на вас не покусился и всякое такое. Некоторые типы не больно-то, знаете ли, разбираются. Им любая сойдет, хоть бы и из ночлежки.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила я.

— Нет, — ответила Ушанка. — Нам не положено даже прикасаться к публике; особенно к женщинам, а то еще пойдут кому-нибудь жаловаться.

Из кабины вылез водитель, толстяк с прической Элвиса Пресли и тоненьким галстуком. Он неторопливо и важно направился к нам с таким видом, будто каждый вечер не менее двух раз появлялся на сцене «Цезарь-паласа» в Лас-Вегасе.

— Прочь с дороги, — ровным жестким голосом приказал он.

Я испугалась. Спог с напарником тоже. Я кувырнулась на бок и поползла на тротуар. Мои онемевшие ноги волочились сзади. Толстяк подхватывал одной рукой мешки с отбросами и закидывал их в чрево грузовика. Он мотнул головой тем двоим, приказывая возобновить работу, затем подошел туда, где я лежа растирала ноги, восстанавливая кровообращение. Он едва шевелил губами, похожими на два розовых слизняка.

— Будь я премьер-министром, я бы принял закон, который дал бы право муниципалитету совать тебя и таких, как ты, в мою мусорку. Ты же мусор. Я бы вас в крошево перемолол — бродяжек, пьяниц, наркоманов, шлюх, нюхачей, пакистанцев, китаез, черномазых, всю шваль. Кости переломать, головы долой и — в мою мясорубку. И знаешь что? Я бы работал бесплатно, ведь для своей родины трудился бы. Ты же мусор! Катись отсюда к чертовой матери!

Я встала и, прихрамывая, заковыляла от него прочь, на улицу, которая шла от площади. Когда онемение в ногах прошло, я зашагала быстрее и вскоре уже бежала по пустым тротуарам. На улочке под названием Шарлотт-стрит молодые парни в хлопчатобумажных комбинезонах протирали окна ресторана и кафе, и до меня донесся запах кофе, настоящего кофе, какой варят из молотых зерен в маленьких кофеварках. Я никогда не пробовала настоящего кофе. Когда к нам изредка приходили гости, я не говорила, как обычно говорят герои в телевизионных спектаклях: «Боюсь, у нас только растворимый». В нашем доме никогда и не бывало никакого, кроме «Максуэлл хаус».

Бежать было очень приятно, так что я не сбавляла темпа и вскоре понеслась по широкой улице под названием Тотнем-корт-роуд, мимо магазинов, заполненных японскими электротоварами. Мое отражение мелькало в витринах, а я бежала без усилий, все прибавляя скорость, легко лавируя между пешеходами. Наконец в Лондоне я была при деле; я занималась бегом по утрам. Вперед, быстрее, быстрее, сзади скачет «конский хвост», руки рассекают воздух, ноги сами несутся вперед. Стоп. Я добралась до конца Тотнем-корт-роуд. Я здесь уже была. Улица называется Юстон-роуд. Напротив странно мерцает угловатое здание. Волшебное здание, отражающее в зеркальных окнах жизнь и движение. Я сделала полный круг. Сент-Панкрас... Фицрой-сквер... Тотнем-корт-роуд. У меня теперь есть своя территория.

Внезапно на тротуаре возникает толчея. Может, несчастный случай? Но толпа, минуту назад запрудившая улицу, рассеивается. Люди выходят из станции метро. По тому, как они спешат, по их застывшим лицам видно, что они идут на работу. Китайцы с портфелями, арабы в развевающихся одеждах. Африканка с метками племенной принадлежности на лице и с нашлепкой из шифона на голове держит за руку дочку. На девчушке маленькое школьное форменное платьице. Меня покоряет зрелище такого разнообразия всевозможных национальностей.

Хотя я не меньше пяти минут стою и разглядываю пассажиров, выходящих из метро, я, к собственному разочарованию, не вижу ни единого котелка. Впрочем, тут в толпе появляется шлем полицейского, и я в испуге срываюсь в места и бегу назад, в том направлении, откуда пришла.

Уже открыто несколько кафе. Я так проголодалась, что чую их до того, как вижу. Было бы верхом невоспитанности остановиться и смотреть в окна, как люди едят и пьют, поэтому я бегу мимо, не сбавляя скорости. Машины заполняют все четыре ряда проезжей части и двигаются рывками, раздраженно взвывая. Это, наверное, и есть знаменитый лондонский час пик. В окне магазина японский телевизор показывает утреннюю программу. Цифры точного времени появляются на ботинках Роя Хаттерсли[13]: 7.35. Джон и Мэри сейчас как раз встают и собираются в школу и в колледж. Нет, сегодня утром они никуда не пойдут. Сегодня они впервые проживут полный день в новом для них состоянии. Они — дети убийцы. Напротив них живет вдова с четырьмя сиротами.

Я ввергла в хаос скучную улочку, где смиренно прожила двадцать один год. Я знаю, что никогда не смогу туда вернуться.