Ковентри возрождается

7. НЕЛЬСОН И ТРАФАЛЬГАР

Сентер-Пойнт. Я слышала об этом здании. Оно раньше было знаменито. Сейчас оно выглядит пустым и безжизненным. Вокруг него свищет ветер, который подхватывает людей и толкает на бетонные стены. Я хотела бы сидеть в Сентер-Пойнт, в собственной комнате на самом верху, и смотреть вниз, потому что я не знаю, где начинается и кончается Лондон. Могу я обойти его за день или на это уйдет неделя, a то и месяц?

Когда я иду по Чаринг-кросс-роуд, я вижу двух целующихся молодых людей в деловых костюмах. Один прыгает на подножку медленно идущего автобуса. Оставшийся на тротуаре парень продолжает посылать тому воздушные поцелуи, пока автобус не скрывается вдали. Я вижу женщину средних лет, с безукоризненным вкусом одетую в черное и красное. Ее высокий каблук попадает в трещину на асфальте. Она спотыкается и восклицает: «Ах ты, ё-мое!» Выдирает туфлю из трещины и с отчаянием смотрит на порванную замшу. Я вижу старика в мягкой фетровой шляпе, в сущих отрепьях вместо пальто и в высоких резиновых сапогах; он достает из повидавшего виды футляра саксофон и начинает играть «Голубую луну». Турист-японец фотографирует музыканта, останавливается послушать, а в конце номера аплодирует. Затем он просит сыграть «Над Алабамой падают звезды». Покачиваясь в чересчур просторных для него сапогах, саксофонист привычно вздымает инструмент, опускает его вниз, саксофон плывет направо, налево... Я представляю себе, каким он был двадцать пять лет назад. Мне кажется, он носил расшитый блестками смокинг, играл в большом оркестре и думать не думал, что когда-нибудь состарится...

Турист-японец хлопает в ладоши, улыбается и кланяется, однако уходит прочь, не бросив и монетки в открытый футляр.

— Как обидно, что мне нечего вам дать, — говорю я старику, который тяжело переводит дух. — Вы просто молодец.

— Никакой я не молодец, — отрезает он, утирая мутные глаза концом галстука в клеточку. — Я очень дурной человек. Господь знает о моих многочисленных грехах, вот и наказывает меня. Я в аду. Это же ад, — говорит он, кивая в сторону книжного магазина и доброй половины Чаринг-кросс-роуд. — Я заслуживаю лишь жалости — я потерял достоинство.

— Да нет, я хотела сказать: вы хорошо играете.

— Мои музыкальные таланты заметно поувяли. Пальцы замучил артрит. Господь наслал его на меня как кару за грехи. Я не могу снять боль: аспирин мне не по карману, — добавляет он.

Он протягивает руку; на тощем запястье болтается медный браслет.

— У меня ничего нет, — повторяю я. — Ни единого пенни.

— Тогда уходите, — говорит он. — Только отвлекаете от дела. Аспирин стоит семьдесят девять пенсов пачка.

Я иду прочь, а он начинает играть «Пока время летит».

Я всегда любила книги. Я их просто обожаю. По-моему, в книгах есть что-то очень сексуальное. Они гладкие, плотные, они полны восхитительных сюрпризов. Они хорошо пахнут. Их можно положить в сумочку, носить с собой и открывать когда вздумается. Они не меняются. Они такие, какие есть, и больше никакие. Когда-нибудь я накуплю множество книг, мечтаю я, и они будут всегда под рукой, стоит лишь подойти к полкам и выбрать какую-нибудь по вкусу. Настоящий гарем. Самые любимые я буду держать возле постели.

Чаринг-кросс-роуд — это торжество книг: они высятся кругом целыми грудами. Выставлены напоказ в витринах. Искусно сложены в пирамиды. Веером рассыпаны на столах. Сброшены в коробки. Нагромождены до потолка и свалены кучами на полу. Когда я заглядываю в магазины, у меня текут слюнки и чешутся руки — мне хочется трогать книги, ласкать их, открывать и проглатывать одну за другой.

Мимо меня прошла группа иностранных школьников; они несли полиэтиленовые сумки. Большинство что-то жевало. На голове у одного мальчика был пластмассовый шлем полицейского. Резинка, которая держит шлем, врезалась ему в подбородок.

Я стояла и наблюдала, и тут кто-то из детей бросил в канаву недоеденную булку с сосиской в бумажной обертке. Будь я попроворнее, я бы успела ее ухватить и затолкать в рот, но я замешкалась, и булка с сосиской попали под такси, которое, расплющив, унесло их останки на переднем колесе.

Я пошла за детьми, надеясь ухватить какие-нибудь крохи с их стола. К моему удивлению, в конце Чаринг-кросс-роуд оказалась Трафальгарская площадь. Фонтаны пенились и сверкали под солнцем. Школьники-иностранцы носились вокруг с пакетиками птичьего корма, призывая голубей спуститься поесть, но когда птицы окружили их плотной, хлопающей крыльями тучей, дети завизжали, замахали руками и подняли голубей в воздух. У постамента металлического льва стояла толстая женщина в бежевом плаще с высоким остроконечным капюшоном и бросала перед собой на асфальт крошки черствого хлеба и печенья. Кусочки глазированных бисквитов, сухариков с изюмом, ячменных лепешек и пшеничных булочек сыпались у моих ног. Обращаясь к птицам, женщина тихонько приговаривала: «Да, милые, клюйте все, до крошечки, будете большими и сильными. Ну, ну! Не вздорить! Перестань же, противный мальчишка!»

Последнее относилось к взъерошенной коричневой птице, усевшейся ей на плечо. Мне хотелось ворваться в пернатую массу и подобрать крошки с земли; пока я собиралась с духом, с неба спикировала новая огромная стая и уничтожила корм. Женщина склонилась, опорожняя сумку. Голуби облепили ее сплошь; их когти вцеплялись в кудряшки ее перманента; она смеялась и притворно негодовала: «Глупые птицы, слезьте сейчас же, мне больно».

Но самодовольные голуби и не думали слетать с этого живого монумента. Когда же они в конце концов взмыли ввысь, женщина, подняв голову, с тоской смотрела им вслед. Потом она, неуклюжая и бескрылая, взяла сумку, достала из нее бумажную салфетку и стала стирать с пальто голубиный помет.

— Пропало ваше пальто, — сказала я.

— Нет, — ответила она, — если выстирать его в машине, причем в горячей воде, оно будет как новенькое. Я сюда каждый день хожу, поэтому мне необходима надежная стиральная машина. Вроде «Занусси». Только такая. Очень рекомендую. Никакая другая не справится с голубиными подарочками. До свидания.

Она осторожно, деликатно стала пробираться среди птиц, непрерывно извиняясь:

— Простите, что беспокою вас, милые. Можно мне пройти, пташки?

Я смотрела, как она тащилась до тротуара и потом затерялась в толпе. Я села на край фонтана и попыталась выработать план действий. Свою жизнь я всегда планировала загодя. Я свято верю в пользу всяческих списков.

На вчера список был такой:

Заказать бездымный уголь

Прочистить дымоход

Порошок от блох для Софти

Выстирать покрывала

Купить подростковый лифчик (объем 34 дюйма, А)

Побрить ноги, выщипать брови

Взять в библиотеке для Дерека книгу о черепахах

Собрать раскиданные носки

Позвонить маме насчет воскресного обеда

Отправить Норин открытку на день рождения

Не у Беллы ли моя большая сбивалка?

Спросить у доктора, не схожу ли я с ума

Электролампочки

Оберточная бумага для рождественских подарков

Отменить подписку на «Сан»[14]

Найти Дереков велосипедный зажим для брюк

Серьезно поговорить с Треплом о сплетнях

На сегодня список получился такой:

Сдаться полиции?

Самоубийство?

Попытаться устроиться в Лондоне?

Я стала смывать с себя сажу водой из фонтана, но, изо всех сил оттирая лицо и руки, я прекрасно понимала, что помочь мне могут лишь горячая вода и мыльная пена.

На Трафальгарской площади я чувствовала себя в безопасности; вокруг было множество людей, и это помогало мне забыть о холоде, голоде и собственном несчастье. Днем собралась небольшая толпа демонстрантов, протестовавших против чего-то в Южной Африке. Кто-то, кажется Нельсон Мандела, был в тюрьме, и собравшиеся на площади считали, что его пора выпустить. Они пересекли проезжую часть, и вместе с ними я подошла к ступеням какой-то церкви. Я встала в самой гуще толпы, чтобы согреться- и спрятаться от многочисленных полицейских. Микрофон никак не включался, и один почтенный старец в просторном зеленом пальто из шерстяной фланели сложил руки рупором и стал что-то кричать людям, смотревшим на него. Ветер и шум транспорта заглушали его голос. До нас донеслось лишь несколько слов: «...гнет... империалистическое прошлое... позор... расисты... Тэтчер... Рейган... Господь...»

Стоявший рядом со мной парень сказал:

— Старый осел, пора ему заткнуть глотку. — Он злобно смотрел на старца в зеленом пальто.

— Почему?

— Потому что он уже ни на что не годен, вот почему. Он же старый, как не знаю что; в обед сто лет на той неделе стукнет. Чего попусту болтать, что Манделу надо вызволить из тюрьмы; надо же что-то делать. Вырвать его оттуда, на вертолете, с гранатами и все такое. Я бы сам пошел, я еще за границу не ездил, — добавил он.

Вперед вышел энергичный мужчина помоложе и с голосом погромче, чем у старца, которого тем временем усаживала на складной стульчик совершенно лысая девица.

— Товарищи, нашему первому оратору, Мортлейку Гринфилду, на следующей неделе исполнится сто лет. Давайте все споем «Он славный малый» в честь Патриарха Левых Сил.

— Ну, что я вам говорил? — торжествующе воскликнул парень. — Сто! Где ему что понять? Патриарх Левых Сил, — с презрением повторил он. — Будь от него какой толк, он бы давно умер, так ведь? Погиб бы, сражаясь за правое дело.

Я не стала петь со всеми. Во рту у меня пересохло, а песенку «Он славный малый» я всегда терпеть не могла.

После многочисленных страстных речей у меня возникло убеждение, что бедного Нельсона Манделу надо выпустить из тюрьмы немедленно. Я тоже закричала вместе с толпой: «Свободу Нельсону Манделе!» Я даже вскинула вверх руку, правда не сжав ее в кулак, как делали многие вокруг меня. Когда толпа рассеялась, я еще острее ощутила холод и голод. Теперь меня больше занимала я сама, чем Нельсон Мандела. Я вернулась на площадь и стала быстро шагать по ней, чтобы согреться. Лысая девица, которую я заметила раньше, подошла ко мне и сказала:

— А понимаешь ли ты, сестра, что твоя трогательная попытка, измазав себе лицо, выразить сочувствие темнокожим, для них глубоко оскорбительна, поскольку говорит о покровительственном отношении.

— Это копоть, — сказала я.

— Вот именно, — откликнулась она. — Кое-кто ведь называет их «копчушками».

— Я так не называю.

— А ты как? — ухмыляясь, спросила она. Вокруг стали собираться ее приятели. Некоторые щелкали фотоаппаратами.

— Я их называю так, как их зовут, — сказала я.

— А всех вместе ты их как называешь?

— Никак я их больше не называю, — ответила я. — Что ни скажи, все звучит обидно. Если вы дадите мне кусочек мыла и посоветуете, где можно бесплатно помыться горячей водой, я смою копоть. Мне тошно ходить с чумазым лицом.

— Ага. Не можешь этого вынести, да, сестра? Что ж, теперь ты знаешь, каково жить в расистском обществе.

Пестро одетый парень, которому вера запрещает мыть и стричь волосы, заплетенные в тугие косички, громко засмеялся и сказал:

— Да брось ты, Лыска. Тебе-то откуда знать, каково это? Ты же сама белая, как простыня, вымоченная в отбеливателе. Или ты давно в зеркало не гляделась?

Лысая голова девушки ярко вспыхнула.

— Ты чересчур терпим, Кенрой, — сказала она. — А мне обрыдло лезть за тебя в драку.

Улыбка сползла с лица Кенроя.

— Слушай, лапочка, я все хотел тебе сказать. Я люблю, когда у моих женщин на голове есть волосы. Надоело мне просыпаться по утрам рядом с голым черепом. Если мне взбредет полюбоваться черепом, я ведь могу сходить в Британский музей.

Зрители, столпившиеся вокруг, ахнули. Кенрой пожевал губами и крикнул:

— Пока, Лыска, я потом зайду, заберу свой «сони» и носки.

Девушка бросилась за ним, он повернулся, и они обнялись, он любовно гладил ее лысую голову, а она целовала его в шею.

Я подумала, что пора мне освободить площадь и окружающих от тех неприятностей, которые я, по-видимому, им доставляла, но не знала, куда идти. Было почти темно; по самому краю площади неслись машины, напоминая индейцев, окружающих обоз колонистов.

Я готова была плакать от холода. Попыталась укрыться от ветра за постаментом льва. Будь там достаточно места, я бы свернулась калачиком меж его металлических лап. Мне хотелось забраться во что-то, и во что-нибудь поменьше, чем широкая общедоступная площадь.

Я стала вспоминать виденные мною фильмы о всяческих невзгодах - о людях, неделями продержавшихся в море на плаву, или о тех, кто попал в лагеря военнопленных. Кажется, эти люди без конца пели, пока язык не распухал. Я решила испробовать и это; вполголоса я запела:

Я замолчала, когда подошла молодая пара и встала около меня. На ней была синяя шляпка с вуалью; ее синий костюм был измят и слишком тонок для октября. Она дрожала. Ветер сдувал с ее волос кружочки конфетти. Молодой человек еле держался от усталости на ногах; он то и дело оттягивал чересчур тугой ворот белой сорочки. Лицо у него было красное и сердитое. Кто-то его недавно отвратительно постриг. Из петлицы его серого костюма свисала привядшая розовая гвоздика.

— Ну, посмотрела фонтаны? — сказал он. — Теперь можем мы вернуться в гостиницу?

— Ах, Майки, — сказала она, — мы ведь только-только пришли. Давай немножко пройдемся.

— Иди. А мне это до фени, я здесь посижу.

Майки зажег сигарету и стал смотреть, как она, чувствуя его взгляд, смущенно зашагала по площади, покачиваясь на высоких каблуках. Ему на голову сел голубь. Он пронзительно взвизгнул, потом поглядел на меня, стыдясь такого недостойного звука.

— Ну, теперь ты счастлива? — грубо спросил он молодую жену, когда та вновь подошла к нему.

— За что ты сердишься на меня, Майки? — спросила она. — У нас же медовый месяц, ты должен быть счастлив. Вот я счастлива, — добавила она без всякого убеждения.

— Я тебе говорил, что ненавижу Лондон, говорил ведь? — захныкал он.

— Но не ты же за это платишь, правда? — сказала она. — А мои мама с папой.

— Ну, знаешь что, Эмма, — начал он, и лицо у него покраснело. — Я бы предпочел получить деньги, а не Лондон. Чем мы сможем похвалиться, когда вернемся в Лидс? А?

— Счастливыми воспоминаниями, — ответила она.

— Мне холодно, — заныл он. — Ключ от номера у тебя?

Она открыла синюю пластиковую сумочку без ремешка и вынула большой треугольник оргстекла. С уголка свисал маленький ключик.

— Один брелок, ключа-то, можно сказать, и нет, — проворчал Майки. — Я ухожу, делай что хочешь.

— Я пойду с тобой, — сказала она и тихонько взяла его под руку. По дороге она все время заглядывала ему снизу в лицо. Но тиран так и не удостоил улыбкой смиренную подданную. Он начал гнуть свою линию и сворачивать с избранного пути не собирался.

Мне хотелось догнать его и вдарить как следует этому страдальцу меж лопаток. Вообще-то я женщина не агрессивная. Если не считать единственного убийства, я в жизни не тронула ни одного человека. Поэтому необычную для меня воинственность я отнесла за счет голода и тоски по сигаретам.

С площади мне пришлось уйти, так как там появилась группа юных американок в мокрых костюмах, они стали подначивать друг друга и прыгать на спор в фонтан, обрызгивая прохожих. Кто-то из пострадавших вызвал полицию, но я скрылась прежде, чем она успела высунуть сапожищи из фургона. Я снова направилась по Чаринг-кроссроуд на свою территорию. Лондон целиком состоял из еды: дома, похожие на бутерброды «Большой Мак», не тротуары, а пиццы, не автобусы, а большие жареные куры, и даже машины напоминали щедрые порции китайского блюда чау-мейн. Если люди не ели, то они или курили, или пили, или просто наслаждались теплом. Мне захотелось плакать, однако я не смогла выжать из себя ни слезинки. Я пустилась бежать, но у моего тяжело нагруженного лифчика лопнула застежка, и груди выскользнули на свободу; замерзшие соски торчали наподобие леденцов на палочке. Так что мне пришлось скрестить руки и перейти на шаг. Я внимательно смотрела себе под ноги, надеясь найти большую булавку, но попался лишь сломанный значок со словами: «Я люблю Лондон».

Шагая по улице, я вдруг услыхала странный звук, будто захныкал маленький ребенок. Я глянула направо и налево, пытаясь определить, откуда доносится плач; я посмотрела вперед, обернулась назад, но нигде никого не было видно.