Красивая ложь

Глава одиннадцатая

После того как Джейк ушел, я сделала себе кофе, и этот бодрящий напиток помог мне пережить первые утренние часы. Я поговорила с Таммой Пумой.

— Мисс Турман будет очарована перспективой встречи, — сказала она, и в ее голосе вновь послышались знакомые мне нотки собственной значимости и осознания своего высокого предназначения.

Очарована? Кто в наше время употреблял в речи такие слова? Я представила мисс Пуму в боа, с длинной сигаретой в мундштуке. Хотя, естественно, она скорее умрет, чем закурит сигарету.

Затем я связалась с бухгалтерией журнала «Нью-Йорк» по поводу денег, которые они мне задолжали. Мне сообщили, что чек уже отправлен на мое имя. К полудню кофеин уже не оказывал на меня своего тонизирующего действия, и я снова ощутила груз тяжелых раздумий, которые я не могла больше игнорировать. Меня охватило привычное чувство вины: я давным-давно должна была связаться с родителями и дать им знать, что со мной все в порядке. Но я не хотела этого делать. Я не хотела их слышать, потому что, как только до меня донесся бы звук их голосов, он, как всегда, заглушил бы мой собственный.

Я провела некоторое время в интернете, пролистывая страницы, посвященные пропавшим детям. Я искала упоминание об убитой в семидесятые годы молодой матери, но список оказался слишком длинным. Я решила сузить круг поиска, но все равно мне предстояло изучить список из десяти тысяч пунктов. Я сидела, словно замороженная. Я думала о своем идиллическом детстве, о том, как я всегда ощущала, что меня любят, что обо мне заботятся. Я помню, что я боялась только плохих оценок и этого дурацкого каната, по которому мне предстояло лезть в гимнастическом зале на уроках физкультуры.

Я просматривала статьи, архивы и подшивки старых газет. На веб-сайтах мне постоянно попадались фотографии пропавших детей. Некоторые снимки были пятилетней, а то и десятилетней давности, и спустя столько лет уже невозможно представить, как выглядят эти дети сейчас. Все эти статьи заставили меня осознать, что мир, в котором мы живем, переполнен болью и насилием. Я вспомнила, что есть люди, которые отвергнуты обществом, и нам уже не найти дороги к их сердцам. Я не обнаружила ничего, что намекало бы на содержание той статьи, заголовок которой мне прислали. Не удалось мне найти и фотографии, которые хотя бы немного напоминали те, что лежали на моем столе. Но я должна признать, что не очень-то и старалась, как выразилась бы моя мама, потому что, как вы помните, я не стремилась отыскать правду любой ценой.

На моем столе стояла фотография, где были изображены я и мой брат. Я взяла ее, и воспоминания нахлынули на меня. Мы с Эйсом в парке. Я сижу на качелях, а брат стоит позади меня — его подбородок покоится как раз на моей макушке. Мы улыбаемся в камеру, а вокруг нас кружатся в неистовом танце разноцветные листья: красные, золотые, желтые и почти совсем зеленые. Я хорошо помню, что в тот день дул сильный ветер. Тонкий локон отделился от моей прически, и ветром его задуло прямо под нос брату, так что на фотографии казалось, будто у Эйса есть красивые аккуратные усики. Мы были маленькими, беззаботными и счастливыми, и таких дней было очень много. Но затем обстоятельства сложились так, что Эйс стал все больше отдаляться от нас. После его ухода огромное количество вечеринок, прогулок, семейных встреч и отпускных дней проходило без него…

Моя мама очень любит рассказывать обо мне и брате одну и ту же историю. Вернее, она любила ее рассказывать, когда имя Эйса еще не было в нашей семье под запретом. Мы были совсем маленькими тогда: мне исполнилось четыре, а Эйсу семь лет. Я помню, как желтый свет струился утром сквозь жалюзи в моей комнате, и я проснулась с мыслью о том, что сегодня суббота, а это означало, что Эйсу не надо идти в школу и мы проведем весь день на полу у телевизора. Мы будем вместе смотреть мультфильмы. День выдался прохладным, потому что стояла осень. Я коснулась пола босыми ногами и почувствовала, какой он холодный. Я прошла на половину Эйса, забралась на его кровать и легла рядом с ним, а затем очень осторожно приоткрыла ему один глаз. Конечно, он уже не спал, а только притворялся спящим. После обычного ворчания и жалоб Эйс все же встал и пошел за мной вниз по лестнице.

Обычно мы начинали субботнее утро с поедания огромных порций орешков в шоколаде. Родители должны были оставаться в кровати еще минимум час, поэтому кухня находилась полностью в нашем распоряжении. Никто не говорил нам, как сесть перед телевизором и когда его выключить. В этот момент целый мир принадлежал только нам: Эйс и я сами решали, что нам делать. Мы прыгали по мебели, устраивали шоколадные оргии и щекотали друг друга, смеясь до колик в животе.

Не знаю, по какой причине, но в этот раз мы решили, что на завтрак у нас будет печенье. Эйс нашел в кладовой «Ореос». Прихватив пачку печенья и два стакана молока, мы отправились на свой обычный субботний пост — к телевизору.

Наверное, мы уже уничтожили половину пакета, когда сзади услышали мамин голос:

— Эйс, Ридли, что это вы делаете?

Мы застыли с набитыми ртами, испачканными шоколадом, сжимая в руках по нескольку печений.

— Немедленно отдайте мне печенье! — потребовала мама.

Я покорно протянула маме печенье и начала плакать. Мой брат поступил совершенно иначе: он запустил руку в пакет и с остервенением стал запихивать себе в рот как можно больше печенья, пока мама не приблизилась к нам вплотную.

Моя мама всегда пересказывала эту историю с недоуменным восхищением: как двое детей, воспитанных в одной и той же семье, в одних и тех же условиях, могли так по-разному себя вести? Я помню, что расплакалась, но не потому, что я хотела печенья (честно говоря, мне уже было плохо от того количества, которое мы с братом уничтожили), а именно из-за появления мамы, которая нарушила волшебство этого утра.

Я помню и то, как Эйс (но эти воспоминания немного подернуты дымкой времени) с пакетом в руках бросился наверх, а мать помчалась за ним. Они спорили, а потом Эйс заперся у себя в комнате, и мама колотила руками в дверь, как безумная.

— Ради всего святого, Грейс, — пытался успокоить ее отец, — прекрати так переживать. Речь ведь идет всего лишь о печенье. Не забывай об этом.

Но речь-то как раз шла не о печенье, а о возможности контролировать ситуацию. Матери хотелось ощущать власть над нами, и я охотно подчинялась, а вот Эйс не поддавался укрощению. Он постоянно восставал. Мы росли разными, мы по-разному воспринимали окружающих. Я помню, что рыдала потом на руках у отца, а Эйс стоически выдерживал леденящее душу молчание матери, которая в это время просто тяжело переживала менопаузу.

Но ей со временем удалось перевести этот случай в разряд застольных анекдотов. Она хотела показать, какими смешными бывают дети, как неожиданно и по-разному реагируют на все происходящее. У меня каждый раз все сжималось внутри, когда мать таким образом преподносила то происшествие. Я думала о том, что тот случай, безусловно, травмировал психику моего брата, и к тому же я не знала, какой представляюсь матери я. Она стыдилась того, что я так легко сдалась? Она помимо своей воли вынуждена была признать, что смелость Эйса ее поразила и восхитила. Что она хотела выразить своим рассказом? Что я не умею постоять за себя, а Эйс на это способен? Что я проявила слабость там, где Эйс выказал храбрость? Не знаю. Но так или иначе, а вскоре мать совсем перестала говорить о нем. Как странно иногда поступает с нами память: все воспринимают какое-то яркое событие по-своему, обращая внимание на совершенно разные оттенки.

Я сидела, держа в руках фотографию, и передо мной проплывала целая череда событий. Мне казалось, что мои воспоминания подобны марширующим солдатам. Я не могла понять, как теперь, в свете последних событий, мне воспринимать прошлое.

Я снова подумала о дяде Максе. Он был человеком-горой, огромным, как медведь. Ярким, как падающая звезда. У него в карманах всегда было полно конфет и других сладостей, которыми он нас с готовностью угощал. Он ассоциировался у меня с праздником. Дядя Макс водил нас с Эйсом на бейсбольные матчи и рок-концерты. Он всегда говорил «да», если родители говорили «нет». Он готов был утешить, прийти на помощь и развеять все наши сомнения и страхи. Те недели, которые мы проводили вместе с ним, когда родители уезжали, запечатлелись в памяти как самые счастливые. Иначе и быть не могло, потому что авторитет у детей легче всего заработать, если жить по их же правилам, то есть не признавать вообще никаких правил. Дядя Макс доказывал нам, что мир создан для удовольствия, и кто бы с ним не согласился!

Рядом с дядей Максом всегда была женщина. Не одна и та же. Но все они сливались в моей памяти в единый портрет: силиконовая грудь, шоколадный загар, прямые красивые волосы и высокие каблуки. Последний атрибут присутствовал неизменно, независимо от того, что было на женщинах — платья, джинсы или бикини. Лучше других я помню лишь одну подружку дяди Макса, да и то, так сказать, ее нижнюю половину. В нашем доме была вечеринка, кажется, по случаю дня рождения Эйса. Потолок в столовой был полностью скрыт из-за огромного количества шаров: красных, оранжевых, лиловых, голубых, зеленых. Я помню музыку, которая навевала мысли о карнавальном шествии. Смех, пролитая на ковер содовая, клоун, демонстрирующий свои волшебные трюки. Я так быстро завернула за угол, торопясь не пропустить ни минуты веселья, что со всего маху врезалась в длинную ногу, затянутую в джинсовую ткань. На меня с любопытством смотрела одна из подружек дяди Макса.

— Извините, — произнесла я, глядя вверх, но все, что врезалось мне в память, — это глаза, обведенные голубыми тенями, вытравленные белые волосы и нестерпимо яркий блеск для губ.

— Все в порядке, Ридли, — любезно ответила женщина и ушла. И тут я заметила, что на ней совершенно потрясающие красные туфельки, супермодные, суперсексуальные.

Я замерла в восхищении, представляя, как бы я себя чувствовала, если бы выросла такой красоткой.

— Послушай, Макс, — донесся до меня голос матери из кухни.

Я сразу поняла, что она не в настроении. Она сердито продолжила:

— Привести с собой на день рождения Эйса одну из этих. О чем ты думал?

— Я не хотел появляться в вашем доме один, — произнес дядя Макс. В тоне его ответа был скрыт какой-то смысл, но я не могла его расшифровать.

— Ерунда, Макс.

— Чего ты хочешь, Грейс? Прекрати добивать меня своими дурацкими проповедями.

У меня даже не было времени удивиться тому, что моя мама и дядя Макс могут так странно разговаривать, потому что в этот момент появился папа.

— А вот и моя девочка, — сказал он, поднимая меня на руки, хотя мы оба знали, что я становлюсь для этого слишком взрослой. Отец понес меня в кухню. Наверное, у него не было времени заметить, как Макс и мама быстро отвернулись друг от друга, и их сердитые лица как будто через силу озарились улыбками.

— Что вы тут делаете? — Мой отец говорил голосом абсолютно счастливого человека. — Надеюсь, что ты не ухаживаешь тайно за моей женой, а, Макс?

Они все рассмеялись, сознавая абсурдность подобного замечания. А затем пришло время праздничного торта, который заслонил в моей памяти все остальное. Так и бывает, когда тебе всего семь лет от роду.

Когда стены квартиры начали изрядно давить на меня, я приняла душ, оделась и вышла из дому. Я знаю, что люди думают о Нью-Йорке. Но я никогда не ощущала себя здесь в опасности. Пока Роза не предупредила меня о том мужчине. Я вдруг вспомнила, что не рассказала о нем ни Джейку, ни Эйсу. Я не знаю точной причины, по которой я скрыла это от них. У меня, наверное, такое отношение к жизни. Я верю в то, что иногда лучше всего проигнорировать какие-то события, и тогда их последствия тебя не коснутся. Очевидно, тот факт, что меня искал какой-то мужчина, переводил проблему в разряд трудно решаемых. Одно дело — получить письмо, и совсем другое — знать, что кто-то упорно разыскивает тебя. По второму сценарию угроза становилась явной, но я не была готова предвидеть последствия. Я не могла бы вынести ограничения своей свободы.

Я толкнула тяжелую входную дверь. Мой отец и Захарий работали на общественных началах в клиниках для бедных. Одна клиника находилась в Нью-Джерси, а другая — неподалеку от центра. По мере того как мой отец приближался к пенсии, он все больше времени посвящал работе такого рода. Обычно в начале недели он работал в Нью-Джерси, а к концу недели перебирался в другую клинику, поэтому мне не составило труда вычислить, где я скорее всего его найду. Вы, наверное, думаете: «Но она же только что говорила, что не хочет видеть своих родителей?» Это правда, — не хотела. Но мой отец всегда как будто притягивает меня в моменты кризисов. Как бы я ни ворчала и ни жаловалась, я всегда звоню ему, потому что он возвращает мне ощущение незыблемости вселенной. Мне иногда кажется, что я снимаю трубку или появляюсь в его офисе по мановению волшебной палочки.

— Мне нужен доктор Джонс. Он сегодня принимает? — спросила я молодую женщину за стойкой администратора.

— У вас назначена встреча? — поинтересовалась она, не поднимая глаз от документов, лежавших перед ней.

— Я его дочь.

Она посмотрела на меня и улыбнулась. У нее была красивая кожа оттенка кофе с молоком и темные глаза в обрамлении густых ресниц. Я никогда не встречала ее раньше, хотя несколько раз заходила в эту клинику, чтобы увидеться с Заком или с отцом. Но я не удивилась. В клинике была сильная «текучка» кадров.

— Вы невеста Зака? — спросила женщина с чарующей улыбкой.

Что-то в этой реплике подействовало на меня раздражающе. Мы с Заком прервали близкие отношения еще шесть месяцев назад, и я никогда не говорила «да» в ответ на его предложение. Поэтому меня нельзя считать невестой Зака. Но прежде чем я успела возразить, женщина спросила:

— Это вы спасли ребенка две недели назад? Я помню вашу фотографию в газетах.

— Да, правда, это я.

Она посмотрела на меня с восхищением и удивлением.

— Мне очень приятно познакомиться с вами, — сказала она. — Меня зовут Эва.

— Взаимно, — ответила я, ощущая неловкость.

Было уже слишком поздно возражать: «Вы знаете, я никогда не была обручена с Заком… Долгая, знаете ли, история». Я отвернулась.

— Минуточку, — сказала она, — я сейчас вызову доктора Джонса. Садитесь.

Я нашла свободный стул. Вокруг меня сидели мамаши с чихающими и кашляющими малышами, но я надеялась, что моя иммунная система выдержит такое испытание. Рядом со мной сидела женщина, и до меня доносилось ее тяжелое дыхание.

— Ридли, — позвала меня Эва через несколько минут, — вы найдете его в последнем кабинете.

— Спасибо, — ответила я.

— Знаете что? — она проводила меня взглядом. — Вы совершенно не похожи на своего отца.

— Я уже это слышала, — произнесла я, выдавливая из себя невеселую улыбку.

— Ваш отец святой. Вы это знаете? Вы такие счастливые, дети. Нет, правда, чертовски счастливые, что у вас такой отец. Только не говорите вашей маме, что я чертыхался в вашем присутствии, хорошо?

Дядя Макс повторял это столько раз, что его слова потеряли для нас всякую значимость.

— Вы же не знаете, что это такое, когда ваш отец вас не любит, понимаете?

И он часто при этом смотрел на нас, как обычно смотрел на нашу маму. Как будто у него на носу выпускной вечер, и он единственный, кто идет туда без пары.

Наверное, дядя Макс был самым одиноким человеком из всех, кого мне доводилось встречать. Когда я была маленькой, то ощущала это на уровне детской интуиции. По мере того как я становилась старше, я начала понимать, что Макс и сам чувствует свое одиночество. Но я не понимала причины, ведь у него были мы с Эйсом, наши родители, у него был парад девушек в стиле Барби. Но только теперь я поняла, что одиночество не определяется обстоятельствами. Оно сродни болезни, которая отравляет человеку жизнь. Дядя Макс пытался излечиться, балуя нас, проводя время в обществе моих родителей, которые искренне его уважали, регулярно погружаясь в состояние алкогольного дурмана или меняя своих подружек, но исцеления не наступало. Его болезнь приобрела хроническую форму, и ему приходилось с ней мириться.

— Ридли, — обратился ко мне отец. — Ты заставила нас сильно поволноваться.

— Прости, — ответила я, закрывая за собой дверь.

Я очутилась в комнате для осмотра. В ней пахло… ну, вы знаете, какой обычно запах стоит в таких кабинетах — антисептиков и лекарств. Интерьер был оформлен в отвратительной цветовой гамме: горчичном, оливковом и грязно-розовом цветах. Полки с лекарствами были безукоризненно чистыми, на них стояли нераспакованные ватные шарики и бинты.

Мой отец распахнул мне свои объятия, хотя было видно, что он все еще сердится на меня. Я любила его за это. Моя мама, когда сердилась, даже не смотрела в мою сторону. Она делала вид, что не замечает твоего существования, пока не решит, что ты прощен. Я отстранилась на мгновение и направилась в сторону стола. Смятая салфетка на стуле напомнила мне о том, как сотни или тысячи раз я посещала подобные кабинеты. Может, они лишь немногим отличались один от другого. Эта комната, несмотря на стерильную чистоту, хранила следы бедности, в отличие от роскошных кабинетов частных клиник. Этот кабинет наводил на меня тоску. Он был уродливым, несовременным, а на стенах было полно мелких трещин. На потолке были видны пятна от потеков. Получалось, что бедные не заслуживают современного и красивого интерьера. К стене был приколот плакат с пожелтевшими краями, на котором была изображена мускулатура. Великолепное зрелище. Человек на плакате выглядел вполне спокойным, если не обращать внимания на тот факт, что с него предварительно содрали кожу.

— Зачем вы послали Зака? — спросила я.

Мой отец сделал невинное лицо.

— Но я этого не делал, — ответил он после долгой паузы. — Я не стал бы так поступать.

Я хранила молчание и смотрела на отца, не отрывая от него взгляда.

— Я попросил Зака позвонить, — уточнил он. — Ничего больше. Я думал, что, может быть, ты поговоришь с ним.

— Зак явился ко мне в квартиру без предупреждения, сам открыл дверь, и я бы не сказала, что меня это сильно обрадовало.

— В утешение могу сказать тебе, что он хорошо усвоил урок, — произнес отец, отводя взгляд и садясь на зеленый виниловый стул с металлическими ножками. Затем он отклонился назад, скрестил руки на животе и тяжело вздохнул.

— Бог ты мой, — сказала я, расстроенная и смущенная. — Он что, побежал к тебе с жалобами? Как маменькин сынок?

Я сознавала, что веду себя как двенадцатилетняя девчонка, и от того, что я понимала, насколько нелепо звучат мои слова, мне было еще хуже. Наконец-то я стала видеть, в чем суть проблемы: когда я имела дело со своими родителями, то вела себя, как маленький ребенок. И знаете, ужаснее всего то, что им это нравилось.

— Ты с кем-нибудь встречаешься, Ридли? — спросил меня отец, стараясь, чтобы его голос звучал легко и непринужденно.

— Папа, я здесь не для того, чтобы мы обсуждали подобные вопросы.

— Нет?

— Нет, папа. Я хотела спросить о дяде Максе.

Никто бы не смог назвать моего отца красавцем. В традиционном понимании этого слова. Но даже я, его дочь, видела, как неотразимо он действует на женщин. Я еще ни разу не встречала женщину, которая бы не ответила улыбкой на его внимательный и доброжелательный взгляд. Привлекательность моего отца ощущалась не на уровне внешности. На его лице отражалась тысяча оттенков его внутренних переживаний. У него была сломана переносица — напоминание о детстве, проведенном на рабочих окраинах Детройта. Волевой подбородок не оставлял сомнений в том, что его обладатель не замедлит проявить силу своего характера, если того потребуют обстоятельства. У отца были светло-голубые глаза, в которых отражалось его настроение; как правило, в них светилось сочувствие или нежность. Я видела, как меняются его глаза, когда он охвачен заботами и волнением. Я видела, как они превращаются в две узкие щелочки, когда отца постигало разочарование или же он ощущал обиду или гнев. Но ни разу до этого я не видела, чтобы его глаза выражали пустоту, которую невозможно было разгадать. В ответ на свой вопрос я столкнулась со стеной безмолвия, словно в комнате появилось привидение погибшего дяди Макса.

— Ридли, разве мы не показали тебе всю силу нашей любви? — спросил меня отец. — Разве мы не отдавали тебе все, что требовалось, на уровне эмоций, чувств? Разве мы тебе хоть в чем-то отказывали? Разве ты не ощущаешь себя успешной женщиной, которая нашла свое место во взрослом мире?

— Да, папа, конечно, — ответила я, и тяжелое чувство вины затопило мое сердце.

— Что же тогда происходит? Ты решила переложить на нас все грехи за то, что не получилось? Я не думал, что мне придется столкнуться с этим. Я никак не ожидал этого от тебя. От Эйса, но не от тебя.

Снова меня сравнивали с братом. С тех самых пор как Эйс ушел из дома, он превратился в постоянное напоминание о семейном позоре. Он стал воплощением неблагодарности и коварства. Каждый раз, когда меня сравнивали с братом, я чувствовала себя так, словно меня окунают в ведро с холодной водой. Мою душу переполняла целая гамма эмоций: стыд, несогласие, злость, и я ощутила, как густой румянец заливает мои щеки.

— Но при чем здесь все это? — тихо спросила я.

Лицо отца осветилось искренним недоумением, так как он не ожидал, что его замечание вызовет такую реакцию.

— Ты хочешь сказать, что твой вопрос не имеет отношения к тому, о чем мы беседовали на днях? — Он говорил с негодованием, которое показалось мне не вполне искренним. — Твоя мать все еще сильно расстроена.

— Папа, — сказала я.

Он задержал на мне взгляд, отвернулся, а затем посмотрел на меня снова.

— Что же ты хочешь узнать?

Действительно, а что я хотела узнать? Эйс сказал, что мне стоит спросить о дяде Максе и его «благотворительности». Но мне казалось, что такой вопрос прозвучал бы по меньшей мере дико.

— Есть ли что-то, что я должна знать о дяде Максе?

Отец покачал головой и посмотрел на меня довольно хмуро.

— Почему ты мне задаешь все эти вопросы? Откуда это настроение?

Я не ответила ему, а просто прислонилась к стене и уставилась в пол. Я услышала, как мой отец вздохнул, а затем взглянула на него и увидела, что он повернулся к окну.

— Сколько времени уже ты поддерживаешь связь с Эйсом?

Я смотрела на отца во все глаза. Его лицо по-прежнему хранило печальное выражение. Но теперь в его взгляде хотя бы появились какие-то эмоции. Я все еще не могла забыть о том, как отец отреагировал на упоминание о дяде Максе.

— Довольно долгое время, но я полагаю, что ты об этом знаешь.

Лампы заливали комнату резким светом. Я слышала в коридоре шаги медсестер, заглушаемые коврами. Кто-то остановился поболтать, а вот кто-то рассмеялся. До меня только теперь дошло, что Зак все это время передавал отцу все, что касалось моей жизни. От этой мысли мне стало противно и горько.

Отец пожал плечами.

— Лучше пусть Эйс поддерживает связь с тобой, чем живет в полной изоляции. Я не мог достучаться до него в течение многих лет. Но почему ты мне ничего не рассказала?

Я ощутила приступ гнева.

— Рассказала? Мне же не разрешалось даже имя его произносить после того, как он ушел из дому! — ответила я, срываясь на крик. Я заметила, что у меня дрожат руки.

Отец кивнул. Он подошел ко мне, положил мне руки на плечи, и я снова почувствовала знакомый запах «Олд Спайс». Я вспомнила и о том, что этот аромат всегда ассоциировался у меня с запахом дождя и вечерним часом — временем прихода отца с работы.

— Мне так жаль, Ридли, — сказал он, настойчиво заглядывая мне в глаза. — Мы неправильно решили этот вопрос. Я знаю, что мы должны были поступить по-другому.

— Теперь это не имеет значения, папа, — произнесла я, отодвигаясь от него. — Я хотела сказать, что все в порядке. Я все понимаю.

Я ощутила, что этот неожиданный поворот уводит меня от темы нашей беседы.

— Мы чувствовали себя такими несчастными, Ридли, такими обиженными. Особенно твоя мама. Мы не знали, как поступить. Я понимаю, что с нашей стороны это было проявлением эгоизма. Нам жаль, что все обернулось такой драмой, честно.

Я снова ощутила себя виноватой. Я села на стул, который отец занимал за минуту до этого, опустила голову на руки и посмотрела на колени. У меня внезапно разболелась голова, и я почувствовала себя сбитой с толку. Я не ожидала, что разговор примет такой оборот.

— Я рад, что Эйс вышел с тобой на связь, Ридли. Мне приятно думать, что вы общаетесь друг с другом, но я все же настаиваю, чтобы ты избирательно подходила к тому, что он говорит.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Эйс всегда имел странное представление о нашей семье. Наверное, с тех самых пор как он начал употреблять наркотики. Он с враждебностью относился к Максу. Он всегда завидовал тому, что Макс любил тебя. Не позволяй злобному настроению своего брата разрушать то представление, которое ты сохранила о Максе. Дядя Макс души в тебе не чаял, поверь мне.

— Почему ты считаешь, что это Эйс внушил мне такие чувства? Я же показывала тебе фотографию. — Я могла бы добавить, что я получила еще один конверт и узнала о человеке, который спрашивал обо мне у хозяйки пиццерии, но не стала этого делать.

— Я помню, помню. Я думал, что мы все уже выяснили. Но мне кажется, что многое ты узнала от Эйса. И он с удовольствием воспользовался случаем, чтобы немного испортить тебе жизнь.

— Но с какой стати ему считать, что Макс имеет к этому отношение? Зачем ему было настаивать, чтобы я спросила тебя о дяде Максе и его «благотворительности»? Он так и сказал.

Мой отец театрально пожал плечами и развел руками для пущего эффекта.

— Откуда мне знать, что заставляет Эйса говорить то или это? Он ведь болен, Ридли. Нельзя верить всему, что он говорит.

В словах отца была доля истины, я не могла этого не признать. Конечно, разве можно слушать наркомана? Но я все равно доверяла Эйсу, несмотря на его пагубные пристрастия. Я думаю, что человек существо сложное. Я знала, что и отец придерживается такого же мнения. Однако Эйс уже давным-давно был потерян для него как сын.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать, папа?

Он вздохнул.

— Я не знаю. Макс много работал. Единственное, с чем он был связан, — это благотворительные проекты по защите прав женщин и детей, подвергшихся насилию в семье. Он помогал пострадавшим быстрее стать на ноги.

— Ты говоришь о его благотворительном фонде?

— Так ты об этом помнишь?

Отец открыл ящик стола и вытащил оттуда пару буклетов. Он протянул их мне, и я прочитала на одном из них:

Помогите в принятии законопроекта «Безопасность и защита женщин в семье» в штате Нью-Йорк

Ваши доллары работают на спасение человеческих жизней

Благотворительный фонд Макса Аллена Общественная организация по защите прав женщин и детей, которые стали жертвами насилия в семье

Воспоминания снова нахлынули на меня. Когда мне исполнилось шестнадцать, родители взяли меня с собой на благотворительный бал. Бал состоялся в отеле «Уолдорф-Астория». Мероприятие претендовало на уровень большого торжества. В главный зал отеля явился весь высший свет. Женщины были в немыслимо роскошных нарядах, а мужчины — в изысканных костюмах и фраках. Украшения из цветов создавали торжественную атмосферу, а тысячи фужеров с шампанским делали ее более непринужденной. Играл джазовый оркестр. Я помню и себя, в платье из розовой органзы. Тогда же я в первый раз примерила высокие каблуки. В ушах у меня блестели сережки с бриллиантами — подарок на шестнадцатилетие (я старалась поймать свое отражение во всех зеркалах), а браслет, украшенный бриллиантами, который принадлежал моей матери, небрежно свисал с моего запястья. Конечно, в таком наряде я ощущала себя рок-звездой, принцессой и супермоделью одновременно. Я в прямом смысле почувствовала головокружение от успеха и возбуждения.

Моим кавалером был дядя Макс. Он вел меня по залу под руку. Я помню, что он представлял меня как свою «очаровательную племянницу» Эдду Коху, Тому Брокау и Лесли Шталь. Я здоровалась за руку с Дональдом Трампом, Мэри МакФеден и Верой Ванг. Бал был посвящен сбору средств, необходимых для основания фонда «Максвелл Аллен». В тот вечер дяде Максу действительно удалось собрать немыслимое количество денег, которые были пущены на финансирование его многочисленных благотворительных проектов.

— Твой дядя Макс инициировал основание этого фонда. Он же выступил в поддержку законопроекта «Безопасность и защита женщин в семье». Благодаря этому законопроекту многие женщины получили возможность оставлять детей в домах малютки, больницах или в полицейских участках. Они знали, что детей не обидят и в самом скором времени передадут на усыновление.

Я посмотрела на буклет, который все еще держала в руках. На обложке были две фотографии — мусорной свалки и медсестры, которая укачивала на руках младенца, завернутого в пеленки. Далее шел текст: «Сделайте правильный выбор для своего ребенка. Вам не зададут ни одного лишнего вопроса». Авторы законопроекта объясняли, что матери, которые решили избавиться от новорожденного малютки, не должны поддаваться панике и бросать его в туалетах или возле мусорных баков, как это часто происходит. Им следует принести ребенка туда, где его примут, где обеспечат его безопасность, и никто не станет высказывать матери слов осуждения. Мать сможет вернуться за своим ребенком в течение трех дней. Если по истечении этого срока она решит отказаться от младенца, его передадут на усыновление тем людям, которые мечтают о ребенке, а значит, будут любить его.

— Я ни разу не слышала, чтобы дядя Макс говорил об этом.

— Это была довольно противоречивая затея, — ответил отец, снова садясь. Он выглядел уставшим. — Противники утверждали, что проект только поощряет распущенность нравов. Если молодая девушка знает, что может со спокойной душой оставить дитя, то она это сделает без угрызений совести. При других обстоятельствах она все же попыталась бы сохранить связь с ребенком. Но те, кто выразил поддержку этому законопроекту, как Макс и я, считали, что если уж мать решила бросить свое дитя, то она это сделает, и тогда ребенку лучше всего будет в безопасном месте переждать кризисный период, ведь малыши нуждаются в заботе и любви. Лучше уж пусть у испуганной и растерянной женщины будет альтернатива, иначе она может избавиться от младенца жестоким способом. В 2000 году законопроект прошел. Теперь этот фонд действует. Работает круглосуточная «горячая линия» и отдел по связям с общественностью.

Теперь, когда отец рассказал об этом, я вспомнила, что все электрички были в то время оклеены рекламными листовками, а городские автобусы разукрашены агитационными изображениями. Я помню и рекламу на радио: на фоне детского плача раздавался глубокий спокойный голос: «Вы утомлены? Не знаете, как решить ворох накопившихся проблем? Груз родительской ответственности непосилен для вас? Пусть это не отражается на ваших детях. Позвоните нам. Мы поможем». Но я никогда не имела понятия о том, что к этому имеет отношение мой отец или дядя Макс. Это казалось мне довольно странным, потому что мы с отцом часто разговаривали о его работе. Мы ведь постоянно поддерживали связь, и я была в курсе всех основных событий.

— Но почему ты ни разу об этом не упоминал? — спросила я у отца.

— Разве? Не знаю. Ты, наверное, не слушала меня, Ридли. Не так уж интересно порой вслушиваться в то, о чем говорит старенький отец, не так ли?

Он попытался сгладить ситуацию, но я не ответила на его улыбку. Я смотрела на буклет, решая про себя, это ли имел в виду Эйс.

— Как прошло детство дяди Макса, для тебя не составляет секрета. Его самого сильно обижал отец. Я даже передать тебе не могу, насколько редко такое встречается, а я повидал всякое. Но Макс вопреки всему сумел стать на ноги и добился успеха. И он искренне хотел помочь детям, которые оказались в такой же ситуации, как и он сам, и женщинам, которые страдают так же, как когда-то страдала его мать.

Я уже неоднократно слышала эту речь. Я не знала, зачем отец повторяет мне все это снова, но решила не перебивать его.

— Этот законопроект был важен лично для Макса, так как он верил, что дети в такой ситуации должны быть защищены. Лучше пусть ребенок воспитывается не биологическими родителями, зато получит возможность расти в нормальных условиях. Если же обстановка в семье неблагополучная, то рано или поздно она может спровоцировать трагедию. Такое часто происходит. Это было особенно важно для Макса и потому, что он так и не пришел в себя после некоторых событий. До самого дня своей смерти.

Я подумала о дяде Максе, о той печали, которая постоянно таилась в его взгляде.

— Ты об этом хотела узнать, Ридли? — спросил мой отец.

Я пожала плечами. Я не знала, что ответить.

— Поверь мне, детка, в его жизни не было каких-то темных страниц. Он любил тебя больше, чем ты можешь себе представить.

Мне почудилось что-то странное в голосе отца, но когда я взглянула на него, то увидела знакомую добрую улыбку.

— Но дядя Макс и Эйса любил, — сказала я, ощущая обиду за брата.

Почему отец не считал нужным упоминать об этом?

— Да, конечно, — с готовностью кивнул он. — Но у тебя с Максом была особая связь. Скорее всего, Эйс это чувствовал. Может быть, это вызывало его зависть. — Отец посмотрел в окно, задумался на секунду, а потом шумно выдохнул сквозь сжатые губы. Когда он снова заговорил, создалось впечатление, что он обращается скорее к себе самому, чем ко мне.

— Не знаю. Ни ты, ни Эйс не могли пожаловаться на недостаток любви или внимания. Всего было более чем достаточно. Для вас обоих.

Я кивнула.

— Это правда, папа.

— Но остается еще один вопрос. Деньги. Наверное, Эйса это очень расстроило.

— Деньги?

— Да, деньги, которые вам достались по завещанию Макса.

— Я не понимаю.

— Макс, — начал со вздохом отец, — оставил деньги тебе и Эйсу на разных условиях.

Я покачала головой, показывая, что все еще не могу понять, о чем он говорит. Я всегда думала, что Эйс и я получили равные суммы, хотя я ни разу не задумывалась над тем, какие цели преследовал дядя Макс. Когда он погиб, Эйс уже долгое время не жил с родителями. Эйс тоже встречался с адвокатом Макса, но мы с братом не обсуждали вопрос о его наследстве. Честно говоря, у меня и не было особой возможности обсудить с братом хоть какой-то вопрос, потому что он пропадал месяцами. Все, что я слышала от него, касалось, как правило, наших родителей, его жалоб на их отношение и на то, как несправедливо с ним обходится судьба.

— Деньги, выделенные тебе, поступали в твое распоряжение напрямую, — заметил отец. — Ты их получала сразу после смерти Макса. Деньги, предназначенные для Эйса, передавались ему на определенных условиях: он должен был доказать, что вылечился от наркомании и прожил пять лет, не употребляя наркотиков. Наверное, Эйс до сих пор злится.

В этой ситуации я была на стороне Макса. Он действовал в интересах Эйса. Мне показалось, что его условие было вполне оправданным.

— Но при чем здесь я?

Отец пожал плечами.

— Злые, рассерженные люди часто поступают необъяснимо жестоко.

— Ты намекаешь на то, что Эйс имеет какое-то отношение к тем письмам и фотографиям?

— Я ни на что не намекаю. Я говорю о том, что это не исключено.

— Нет, этого не может быть, — твердо сказала я.

Отец посмотрел на меня грустными глазами, как на ребенка, который все еще верит в существование Санта-Клауса.

— Не может быть, — повторила я.

Отец положил руку мне на плечо.

— Я дал тебе пищу для размышлений?

Я быстро закивала.

— Мне пора, — сказала я, поднимаясь.

Мне показалось, что он хотел остановить меня, обнять, но потом передумал.

— Позвони мне сегодня вечером, — сказал отец. — Мы можем продолжить с тобой этот разговор.

— Разве в этом есть необходимость? — глядя ему в глаза, произнесла я.

— Я не знаю. Ты сама должна решить.

Я быстро обняла его, не желая поддаваться грустным мыслям. Я понимала, что должна была сама найти выход из сложившейся ситуации, поэтому быстро выбежала из кабинета. Я уходила еще более растерянная, чем пришла. Ответы, которые дал мне отец на мои вопросы, посеяли в моей душе новые сомнения. Я вышла из клиники на улицу, где зима постепенно вступала в свои права.

— Ридли, подожди.

Я оглянулась и у входа в здание увидела Зака.

— Подожди, — повторил он. — Мы можем поговорить?

Я посмотрела на него и покачала головой. Увидев его, я снова ощутила приступ гнева. Когда я представила, что все это время он выдавал мои секреты отцу, я вспыхнула от негодования. Последний же случай, который произошел утром в моей квартире, вообще привел меня в бешенство… Я не хотела его видеть.

— Прошу тебя, Рид, — сказал Зак, направляясь ко мне.

За ним мелькнуло лицо Эсме, которая держала в руках папку с изображением медвежонка. Эсме была миниатюрной женщиной с розоватым оттенком кожи и со светлыми, уложенными в стильную прическу, волосами. Она прижала к себе папку, бросила в нашу сторону взволнованный взгляд и исчезла в здании, грустно улыбнувшись мне на прощание.

Я молча смотрела на Зака.

— Мне очень жаль, что все так вышло, — сказал он. — Я знаю, что не должен был так поступать.

Я кивнула, но все еще молчала. Его глаза казались небесно-голубыми, а на его мощном подбородке уже пробивалась дневная щетина. Тепло его руки отдавалась на моей ладони. И я вспомнила, как я любила его. В его объятиях я всегда ощущала, что жизнь безопасна и предсказуема, что он будет меня лелеять и беречь. Но только в том случае, если я не стану разочаровывать его и обманывать его ожидания. Я должна была всегда оставаться той Ридли Кью, которую он создал в своем воображении.

— Все в порядке, — ответила я.

Это было неправдой. Я сказала это, чтобы не обострять и без того осложнившиеся отношения.

— Увидимся. Пока.

Я отвернулась и зашагала прочь. Зак не стал окликать меня снова. Небо в просвете двух зданий казалось темной серебристой полоской. Машины ехали и сигналили одна другой, какофония уличной суеты звучала, как обычно, но я вдруг сильнее, чем когда-либо, ощутила, как меня заполняет одиночество. Оно словно хотело пронзить меня вместе с резким порывом ветра.