Красивая ложь

Глава вторая

До недавнего времени моя жизнь была бедна событиями. Нельзя сказать, что я влачила жалкое существование, пока одно случайное происшествие не перевернуло мой мир, но доля правды в этом есть. Наверное, точнее было бы сказать, что к переменам привело не одно конкретное событие, а целый ряд происшествий. Они невольно заставили меня принимать решения, а потом все вокруг резко изменилось. Умирали люди, ломались судьбы, — так открывшаяся правда оказала свое разрушительное воздействие. Казалось, что все ждали освобождения, но вместо этого лишь рухнул долго возводимый фасад, обнажив наши души и заставив нас все начать сначала.

Меня зовут Ридли Кью Джонс. Когда все это началось, мне исполнилось тридцать два года. Я была писательницей и жила одна в съемной квартире в Ист-Виллидж. Я поселилась в ней еще с тех пор, как окончила нью-йоркский университет. Моя квартира находилась в четырехэтажном здании на углу Первой авеню и Одиннадцатой улицы, над пиццерией под названием «Пять роз». Это место мне сразу понравилось, потому что за зарешеченной черной входной дверью там был полутемный холл, а в воздухе постоянно витал аппетитный запах чеснока и оливкового масла. Квартира, которую я снимала, была фантастически дешевой. Всего восемьсот долларов в месяц. Если вы знаете Нью-Йорк, то подтвердите, что такая плата там почти не встречается. В квартире была одна комната, окна которой выходили на внутренний дворик, где целыми днями лаяла собака. Из окна мне открывался вид на окна стоящего напротив здания, и жизнь его обитателей была передо мной как на ладони. Но несмотря ни на что это было прекрасное место, и я чувствовала себя счастливой. Даже если бы я могла себе позволить что-то более роскошное, то не променяла бы скромное убранство своей квартирки и возможность лакомиться лучшей пиццей в Нью-Йорке ни на что на свете.

Возможно, у вас возник вопрос относительно моего второго имени Кью. Это не инициалы. Это мое полное второе имя. Мой отец Бенджамин Джонс, педиатр из Нью-Джерси, который живет с моей матерью в комфортабельном доме, выдержанном в викторианском стиле, всегда стеснялся своей простой фамилии. Моя мать в прошлом была танцовщицей. Они с отцом любили друг друга еще с тех пор как встретились (мой отец тогда учился в университете), с 1960 года, если придерживаться точных дат. Мой отец всегда мечтал прославить свою ординарную фамилию. Он вырос на окраине Детройта, в Мичигане, в семье простых людей, которые не стремились к тому, чтобы их сын стал каким-то необыкновенным человеком. Но он изо всех сил пытался вырваться из рамок провинциальной жизни, поэтому, когда дело дошло до того, чтобы дать имена своим детям, он превзошел сам себя. Мне он дал имя Ридли, в честь Ридли Скотта, знаменитого режиссера, а в качестве второго имени мне досталось Кью. Отцу казалось, что необычные имена дают их обладателю толчок к наполненной впечатлениями и событиями жизни, и влияние обычной фамилии уже не будет иметь значения. Он считал свою теорию доказанной, потому что, по его мнению, жизнь писателя в Нью-Йорке весьма своеобразна.

Впрочем, я согласна с ним, так как моя жизнь действительно была нескучной, даже до тех событий, о которых я намерена рассказать. Я считаю, что любить своих родителей и быть любимой ими уже дает тебе основание для радости. Я всегда чувствовала себя счастливой, мне все в себе нравилось (кроме моих бедер, пожалуй). А еще у меня была моя работа, мои друзья и моя квартира. С мужчинами у меня отношения, как правило, складывались удачно, хотя я и не могла бы похвастаться тем, что встретила любовь своей жизни. Когда живешь в Нью-Йорке, понимаешь, что именно надо ценить в первую очередь.

Однако в моем прошлом оказалось много подводных камней, о которых я и не подозревала. Теперь все изменилось. Мир стал другим, и место, столь привычное еще вчера, уже никогда не покажется мне прежним. Счастье и покой мне теперь только снятся. Та женщина, которая жила до появления меня новой, пребывала в блаженном неведении. Она была такой наивной. Как я завидую ей!

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я удивляюсь тому, какую важную роль сыграли незначительные события в глобальных переменах. Мелочи подготавливают смену жизненных декораций. Да вы и сами наверняка это замечали. Вспомните, какие события переворачивали ваше представление о чем-то важном. Разве не одну секунду они занимали во времени и пространстве? Вследствие этих событий, сиюминутных, навеянных интуицией ощущений и рождалось ваше решение о том, за кого выйти замуж, какую профессию выбрать. Недаром говорят, что дьявола можно распознать и по одной маленькой черте.

Что ж, к делу.

Было утро понедельника, за окном царила поздняя осень. Нью-Йорк попрощался с бабьим летом. Ударили первые морозы. Город окрасился в серый цвет, а небо, затянутое цепями белых облаков, которые просматривались сквозь здания, неизменно озарялось по утрам нежно-розовым светом. Я любила это время года больше всего, потому что гнетущая жара и сырость словно поглощались бетонными стенами домов и уступали место свежести.

Я проснулась в тот день без будильника, несмотря на тусклый свет, который просачивался в окна, и поняла, что сегодня будет пасмурно. Стекло было усеяно дождевыми каплями, и эта мелочь определила мое следующее решение. Я потянулась из-под одеяла к телефону, стоящему у кровати, и набрала номер.

— Офис доктора Рифкина, — раздался на том конце провода жесткий, как тротуар в мегаполисе, голос.

— Это Ридли Джонс, — ответила я, старательно хрипя. — У меня сильная простуда. Я могу прийти, но боюсь заразить врача. — В этот момент, для убедительности, я еще и закашлялась.

Доктор Рифкин был моим стоматологом еще с тех пор, как я стала первокурсницей нью-йоркского университета. Он походил на сказочного гнома со своей длинной белой бородой и круглым выпирающим животиком. Доктор носил клетчатую рубашку, подтяжки и ортопедические ботинки. Когда я слышала его акцент жителя Лонг-Айленда, то всегда невольно разочаровывалась. Мне казалось, что он должен быть шотландцем. Я бы не удивилась, если бы он обратился ко мне «девица» вместо «девушка».

— Предлагаю назначить другой день, — строго произнесла администратор, как будто не хотела верить предложенным мной объяснениям, но не слишком из-за этого расстраиваясь.

Через минуту я уже была свободна. Свобода, наверное, самое важное для меня ощущение. Важнее молодости, славы, денег. Я не стала бы рисковать, упоминая о любви, но многие из тех, кто знает меня, подтвердили бы, что я готова на все ради своей независимости. Одним из таких людей мог бы стать Захарий.

— Завтрак у «Бабби»? — без предисловий спросила я, когда он взял трубку.

Наступила пауза, и я услышала, как он поворачивается на кровати. Еще несколько месяцев назад я могла бы быть рядом с ним в такой момент.

— Разве у тебя нет работы? — спросил он.

— У меня как раз перерыв между двумя проектами, — с деланным негодованием ответила я.

Я говорила правду, потому что я действительно ждала следующего заказа на работу, но стоило ли это обсуждать?

— В котором часу? — В его голосе прозвучали надежда и сожаление одновременно, — нотки, которые часто проскальзывали в его настроении во время наших с ним разговоров.

— Давай через час.

— Хорошо, увидимся в кафе.

Захарий был мужчиной, за которого я должна была выйти замуж. Наши жизненные пути пересеклись еще в детстве. Мои родители любили его больше, чем моего родного брата. Мои друзья также обожали его. У него были красивые светло-русые волосы, выразительные глаза и тело спортсмена. Кроме того, Захарий делал прекрасную карьеру, а его отношение ко мне было выше всяких похвал. Я тоже относилась к нему с большой симпатией. Но когда настало время принимать решение, я пошла на попятный. Чего я испугалась? Что это навсегда? Многие восприняли это именно так. Но я думаю, что дело тут в другом. Просто мне кажется, что мы с Захарием не подходим друг другу. Я не могла бы выразить это точнее. У нас были великолепные отношения, доверительные и открытые, и прекрасный секс; нам нравились одни и те же вещи: мы оба разделяли страсть к динозаврам в музее естествознания и ванильному мороженому, которое подавали в одном кафе. Но ведь любовь заключается не в этом, правда? Я так прикипела к Заку душой, что, в конце концов, решила: он заслуживает женщину, которая будет любить его сильнее, чем я. Любовь — это больше, чем сумма всех слагаемых. Если вы не понимаете, о чем речь, то вы не одиноки. Мои родители и мать Зака, Эсме (с которой у меня более близкие отношения, чем с собственной матерью), до сих пор не могут прийти в себя от такого поворота событий. Еще когда мы были детьми, они лелеяли надежду на то, что мы с Заком создадим семью. Поэтому они воспринимали наши свидания с большим энтузиазмом. Когда мы решили расстаться, они, пожалуй, переживали наш разрыв едва ли не сильнее, чем мы сами.

В то утро Зак и я были уже просто друзьями. Я оборвала наши близкие отношения около полугода назад. Мы с большим трудом преодолевали разочарование Зака и пытались успокоить его раненое самолюбие (скорее, ужаленную гордость), но все же потихоньку двигались в сторону настоящей дружбы. У меня еще оставалась надежда, хотя и слабая, на то, что нам удастся этого добиться.

Я скатилась с кровати и оттолкнула ее к стене. Дело в том, что полы в моей квартире немного продавлены. В моей «спальне», как мне кажется, настоящая яма. Так как у меня кровать на колесиках, то после беспокойной ночи я часто просыпаюсь чуть ли не посредине комнаты. Это, конечно, относится к разряду неудобств. Некоторые даже пришли бы в ужас от такого.

Я включила воду и плотно притворила дверь в узкую ванную, облицованную черно-белой плиткой, чтобы немного ее нагреть. Вслушиваясь в шум дождя, я потопала в кухню и сделала себе кофе. Мне казалось, что только когда я ощутила в воздухе аромат эспрессо, я окончательно проснулась. Первая авеню уже наполнилась шумом и запахом свежей выпечки. За моим домом была расположена булочная, вентиляционная система которой выходила как раз во внутренний дворик нашего здания. Взглянув на другие окна, я заметила, что у гитариста, живущего напротив, все еще задернуты шторы. Пара геев уже восседала за столом в кухне перед большими чашками, наполненными черным кофе. Блондин читал «Новости Виллидж», а его темноволосый любовник был занят журналом «Уолл-стрит». Молодая азиатка делала утреннюю зарядку — какой-то комплекс на растяжку из йоги, а ее соседка по квартире что-то читала вслух в другой комнате. Из-за холода все закрыли окна, и чужая жизнь проходила передо мной, словно на экране телевизора с выключенным звуком. Мои соседи были неотъемлемой частью моего утра, как и я для них, ждущая свой кофе.

Как я уже говорила, это был период между двумя проектами. Я только что закончила обзорную статью для журнала «Нью-Йорк» о мэре Руди Джулиани, за которую мне очень прилично заплатили. Я ждала звонков от редакторов «Ярмарки тщеславия», «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк таймс», потому что уже могла похвастаться нужными знакомствами и хорошими идеями. Для человека с моим опытом эта уверенность была вполне обоснованной: я проработала как вольнонаемный писатель уже семь лет. Вначале, как и любой новичок, я испытывала большие трудности. Наверное, если бы мои родители не решили материально поддержать меня после окончания колледжа, то мне пришлось бы вернуться домой. Но, имея искру таланта, я смогла выйти на профессиональный уровень, что значило вовремя сдавать работу и не спорить с редакторами. Теперь у меня была хорошая репутация и необходимые связи. Все остальное — лишь тяжелый кропотливый труд.

Однако, даже несмотря на это, мне пришлось бы очень туго, не получи я приличную сумму по наследству от дяди Макса, который внезапно умер почти год назад. Вообще-то говоря, он не был мне дядей. На самом деле он приходился моему отцу лучшим другом: их связывали детские годы, проведенные в Детройте. Мой отец и Макс прожили в родном городе первые восемнадцать лет жизни. Они оба были из семей рабочих с автомобильных заводов, но с одной разницей: родители моего отца были очень порядочными людьми, строгими, но справедливыми, а отец Макса отличался крутым нравом и страдал алкоголизмом. Однажды он избил мать Макса, которому в ту пору исполнилось шестнадцать, до потери сознания, и она умерла. Родители моего отца не допустили, чтобы мальчика отправили в интернат. Они решили взять на себя расходы по его содержанию. Каким-то чудом им удалось обеспечить учебу в колледже и для своего родного сына, и для Макса.

Мой отец поступил в медицинский институт, стал педиатром и работает им до сих пор. Макс работал на рынке недвижимости. Он достиг невиданного успеха и был известен на всем Восточном побережье. Чувствуя себя обязанным моим дедушке и бабушке, он попытался отблагодарить их, но они не приняли чек, который он им настойчиво предлагал. И все же на нас постоянно лился щедрый дождь подарков в виде круизов на Карибские острова, машин и дорогущих велосипедов. Конечно, мы обожали его. Дядя Макс так и не женился, поэтому относился ко мне и моему брату Эйсу, как если бы мы были его собственными детьми.

Все считали Макса счастливым человеком. Мы редко видели его хмурым. Он всегда готов был разделить с нами веселье. Но, даже будучи ребенком, я замечала, что его как будто окружал ореол грусти. Я помню, как смотрела в его голубые глаза и на маленькие складки в уголках его рта и ощущала тоску, которая поселилась в его душе. Я вспоминаю взгляд, полный затаенной грусти, который он бросал на меня, когда думал, что его никто не видит. А еще я вспоминаю, как он смотрел на мою мать, Грейс. Она в его глазах была даром небес, который достался не ему.

Дядя Макс был алкоголиком, но его добродушная натура не позволяла окружающим делать из этого трагедию. На прошлый Сочельник, после того как он уехал от моих родителей, у которых мы проводили праздничный вечер, он так и не вернулся домой. Оказалось, что Макс останавливался в баре, а спустя несколько часов его черный «мерседес» упал с моста прямо в ледяную воду. Что стало причиной его смерти, неисправность или сознательное решение, не мог сказать никто… Было установлено, что он мог бы успеть нажать на тормоза. Но в ту ночь сильно подморозило. Возможно, что машину повело, а может, дядя Макс заснул за рулем, не успев осознать, что произошло. Нам было легче воспринимать случившееся как несчастный случай. Иной сценарий отозвался бы слишком сильной болью в сердце.

Нас постигла невосполнимая утрата, которую более других ощущал мой отец: он потерял близкого друга. Празднование Рождества для нас теперь было омрачено воспоминаниями о Максе, который погиб в ночь накануне этого дня.

Он завещал часть его денег разделить на три равные части между моими родителями и основанной дядей Максом еще до моего рождения общественной организацией «Максвелл Аллен». Она была призвана помогать жертвам насилия в семье и реализовывала множество благотворительных проектов. Кроме того, значительные суммы дядя Макс оставил мне и моему брату Эйсу. С помощью квалифицированного бухгалтера мне удалось удачно инвестировать деньги, что и дало мне в итоге свободу, возводимую мной на пьедестал. Мой брат, напротив, распорядился бы деньгами иначе: будь его воля, он впрыснул бы их себе в вены. Такая история.

Но я не вспоминала обо всем этом в то утро. Я лишь предвкушала день, который принадлежал мне безраздельно. Я могла делать все, что мне захочется. Я приняла душ, высушила волосы и натянула свои старые фирменные джинсы, ярко-красную толстовку от Томми Хилфиргера, кроссовки «Найк» и бейсболку «Янки». Когда я направлялась к двери, то даже не подумала остановиться и попрощаться с привычным существованием, простым, счастливым и полным комфорта. Не идеальным, конечно, но близким к тому. Смотря с чем сравнивать.

В коридоре я старалась вести себя как можно тише. У меня были все основания подозревать, что моя пожилая соседка Виктория подслушивает у двери. Она словно подкарауливала мой уход, равно как и мой приход. Это заставляло меня двигаться с особой осторожностью. Не то чтобы я не любила Викторию, но она могла задержать меня, и не на долю секунды, а на все десять, а то и двадцать минут. Ее одиночество находило отклик сочувствия в моей душе, и я не могла отказать ей хотя бы в видимости общения. Но в это утро я не проявила должной расторопности и осторожности. Как только я заперла свою дверь, я услышала, как открывается дверь в ее квартиру.

— Прошу прощения, — прошептала она. — Здесь кто-нибудь есть?

— Привет, Виктория. Доброе утро, — ответила я ей, направляясь к лестнице.

Она была худой, почти прозрачной. Ее неизменное домашнее платье с цветочным рисунком висело на ней, как на вешалке. Волосы ее казались серым париком, а кожа на лице была изборождена морщинами и похожа на расплавленный воск. Каждый раз, встречаясь со мной, Виктория не без гордости повторяла, что у нее сохранились зубы. Но, к сожалению, речь шла только о шести или семи зубах. Она говорила только шепотом, как будто боялась, что другие точно так же, как и она, подслушивают у двери. Я симпатизировала Виктории, несмотря на то что наш разговор каждый раз повторялся почти слово в слово и она никак не могла запомнить мое имя. Она постоянно рассказывала мне о своих трех братьях, офицерах полиции, которые умерли. Она все время повторяла, что ей не хотелось бы оставаться в этой квартире, потому что она напоминала ей о матери, с которой Виктория жила, пока та не скончалась. Однако она никак не могла решиться на переезд.

— О, если бы только мои братья были живы… — так она начала разговор этим утром. Ее голос звучал прерывисто. — Они были офицерами полиции, знаете ли.

— Наверное, они отличались храбростью, — ответила я, с тоской глядя на лестницу.

Все же я подошла к соседской двери. Виктории неизменно нравился мой отклик на ее слова.

— Да, — произнесла она, широко улыбаясь. — Они были очень храбрыми.

Сквозь приоткрытую на несколько дюймов дверь я видела лишь неясную тень, облаченную в платье в лиловых цветах и ортопедические ботинки.

Виктория жила в застывшем мире антикварной мебели и задернутых занавесок. Все в ее квартире казалось изношенным от времени, покрытым пылью и невероятно тяжелым, словно пригвожденным к полу. Наверное, там не было ни одного предмета, который бы не отметил уже свой полувековой юбилей: дубовые шкафчики и бюро, уставленные пожелтевшими фотографиями, стулья с позолоченными подлокотниками, зеркала в массивных рамах — все дышало древностью. Я входила к ней только когда отправлялась за покупками или для того, чтобы сменить лампочку. Каждый раз, покидая ее жилище, я ощущала, как грусть и одиночество, словно шлейф, тянутся за мной. В ее квартире стоял затхлый запах, который у меня ассоциировался с разложением. Так и должно пахнуть в доме, в котором жизнь остановилась, замерла на месте.

Я часто размышляла над тем, что могло привести Викторию к ее теперешнему состоянию. Какие решения она приняла, чтобы по прошествии многих лет оказаться в полном одиночестве? Может, когда-то у нее, как и у меня сейчас, был в жизни человек, который ее любил, но она его отвергла, как и я, без видимой причины. Возможно, это решение стало ее первым жизненным выбором.

У нее была племянница на Лонг-Айленд, изредка наведывавшаяся к ней (редкие волосы, красное шерстяное пальто, туфли без каблуков). Трижды в неделю появлялся работник из социальной службы, который убирал в квартире (каждый раз присылали нового человека, но всех их отличала недюжинная активность). Пару раз я видела, как возле нашего дома останавливалась машина «Доставка блюд на дом». Я прожила в этом доме десять лет, но ни разу не видела, чтобы Виктория выходила из квартиры. У меня было такое впечатление, что она не может покинуть свое жилище. Мне казалось, что стоит Виктории выйти за дверь, как она рассыплется на глазах у изумленных соседей и превратится в пыль.

— Конечно, если бы они были живы, то не стали бы терпеть того, что творится наверху. Такой шум… — в ее голосе прозвучали возмущение и отчаяние.

Я слышала, как парень с этажа над нами весь вечер таскал мебель, но не придала этому значения.

— Но, Виктория, он ведь вселяется. Скоро в его квартире будет тихо.

— Ты знаешь, что у меня сохранились зубы?

— Это хорошая новость, — с улыбкой ответила я.

— Ты такая милая девушка, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Ридли. Я живу рядом. Если что-нибудь понадобится, обращайтесь ко мне.

— Какое странное имя для симпатичной девушки, — произнесла Виктория, втягивая щеки.

Я лишь помахала ей на прощание рукой и направилась к ступенькам.

Серая каменная лестница и такие же серые стены, красные перила, черно-белые плиты пола — это был привычный путь вниз. На втором этаже лампочка вдруг погасла, а потом включилась снова. Вся проводка в доме была в аварийном состоянии, но хозяйка дома Роза, похоже, не собиралась принимать какие-то решительные меры.

— Что? Неужели вы думаете, что у меня есть деньги, чтобы менять эту чертову проводку? Хотите, чтобы я подняла арендную плату? — Такова была ее реакция в ответ на мое замечание, и я решила на этом остановиться. Я лишь освободила в своей квартире выход на пожарную лестницу.

На первом этаже, в узком коридоре, который вел к зарешеченной двери, я остановилась у почтового ящика, на котором заметила приклеенную записку: «Слишком много журналов!» Почтальон вывел свое сердитое замечание красными чернилами, которые еще больше подчеркивали всю степень его недовольства. Я с трудом открыла ящик, в котором оказалась куча конвертов, счетов, рекламной почты, каталогов и несколько газет и журналов: «Тайм», «Ньюсвик», «Нью-Йоркер» и «Роллинг Стоун». Я вытащила всю почту и помчалась наверх, перепрыгивая через несколько ступенек. Снова оказавшись на своем этаже, я открыла дверь и вбросила почту в квартиру, после чего поспешно закрыла дверь и снова побежала вниз.

Вы можете сказать, что вам незачем знать все эти подробности. Что интересного в том, как я уходила из дома? Но эти два эпизода, у двери соседки и у почтового ящика, сыграли свою роль. Если бы я была человеком иного склада, то не стала бы останавливаться возле двери соседки, или, наоборот, постояла бы с ней подольше. Я могла бы и не обратить внимания на замечание почтальона, и эти секунды сложились бы в минуты, которые могли изменить ход моей жизни. Такие вещи можно оценить, лишь оглянувшись на прошлое. Если бы я задержалась на одну минуту дольше или поторопилась, то этой истории не было бы. Я осталась бы той, кем была.

На улице игра под названием «Сделай свой выбор» продолжилась. Я могла бы направиться прямиком в кафе (хотя это и не так уж близко, но все же преодолимо), но я опаздывала, поэтому решила взять такси. Я подошла к обочине тротуара и взмахнула рукой, но в этот момент заметила молодую маму с каштановыми волосами, туго затянутыми в хвостик. С ней было двое совсем маленьких детей: один сидел в прогулочной коляске, а второго она держала за руку. Они ждали сигнала светофора. Молодая мама и двое детей казались ничем не примечательной группой, во всяком случае, для большинства окружающих. Но меня поразил их контраст с Викторией. От этой маленькой группы исходил заряд бодрости, энергии, и они казались воплощением жизни по сравнению с моей вечно испуганной соседкой.

Я наблюдала за женщиной. Она была небольшого роста, но в ней чувствовалась сила, которая свойственна всем молодым матерям. Они готовы делать много дел одновременно: толкать коляску, поддерживать ребенка, выуживать со дна сумки сок, а из нагрудного кармана вытащить незаметно для ребенка салфетку и вовремя утереть крошечный носик. Молодая мама — это энергия спокойствия. А эта способность понимать маленького человечка, который еще не умеет говорить, и отвечать на его потребности в точности как того требует ситуация! Музыка жизни звучала в их слаженных движениях, и я на мгновение была очарована. Затем я взглянула на дорогу. По шоссе направлялся поток такси. В восемь тридцать, в понедельник утром. Можно считать, что мне повезло. Однако ни на одной из машин не горел зеленый огонек, а на тротуаре в ожидании стояло несколько страждущих заполучить такси. Я снова посмотрела на молодое семейство и замерла. Поправляя младенца в коляске, мама на секунду выпустила руку ребенка постарше, и тот шагнул на дорогу. Движение было еще не слишком оживленным, но малыш в своих красивых джинсах, красной дутой курточке и маленькой черной шапочке мог попасть прямо под колеса белого грузового фургона. Когда я посмотрела на водителя, то заметила, что он занят разговором по мобильному и ему не до того, что творится на дороге.

Обычно в таких случаях говорят: «Как во сне». Но я помню каждую секунду. Меня словно подтолкнула невидимая сила, и я помчалась за ребенком. Я помню, что женщина оторвала взгляд от коляски, а люди начали громко кричать. Я помню лицо молодой матери, сначала растерянное, а потом охваченное ужасом. Люди на улице бросили свои дела и уставились на меня, а я видела лишь маленького ребенка, которому угрожала опасность. Подо мной был жесткий асфальт. В висках у меня стучало. Ребенок вдруг поднял на меня взгляд, и на его лице появилась улыбка. Расставив руки, я пыталась побыстрее схватить малыша. Все происходило, как при замедленной съемке. Время словно зазевалось, а я этим воспользовалась, вылетев на трассу, как скоростная торпеда. Я помню тепло тела мальчика и решетку на радиаторе фургона, которая слегка коснулась моей ноги, когда я подхватила малыша и бросилась прочь с дороги. Фургон продолжил свое движение вдоль Первой авеню, словно его водитель так и не заметил, что под колесами его автомобиля только что едва не случилась трагедия. Все мое тело было напряжено, а зубы стучали от страха, но я расслабилась, когда услышала, как мальчик заплакал и увидела, что его глаза наполнились ужасом. Его мать бросилась к нам и выхватила своего ребенка, с рыданиями уткнувшись в его курточку. Слезы мальчика сменились громким воем, как будто какие-то инстинкты подсказали ему, что он избежал большой беды. Люди, окружившие меня, смотрели с тревогой и сочувствием. Их волновало, все ли со мной в порядке. Я твердо ответила: «Да».

Вы подумали, что я отличилась. Я сделала доброе дело. Все обернулось самым лучшим образом. И я не могу с вами не согласиться. Любой человек с хорошей реакцией и добрым сердцем поступил на моем месте так же. Не очень-то великое событие. Но маленькие фрагменты складываются в большую картину с изображением Нью-Йорка. На углу Первой авеню и Одиннадцатой улицы оказался репортер «Нью-Йорк Пост». Он направлялся с какого-то задания редакции к пиццерии «Пять роз», но, конечно, в половине девятого утра она была еще закрыта. Тогда он зашел в ближайшую булочную выпить кофе. Однако потом ему стало не до этого, потому что он поспешил достать камеру. Ему удалось снять все происходящее на пленку.