Красное зарево над Кладно

СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ РАБОЧИЕ НАЧИНАЮТ ПЕРВУЮ ВСЕОБЩУЮ ЗАБАСТОВКУ

На Кладненщине не только металлургические заводы и шахты. Здесь есть и крупные поместья: дворянские, церковные и императорские. В Смечно раскинулись владения графа Клам-Мартиница, в Ланах — князей Фюрстенбергов. В Кладно, в Крочеглавах, в Розделове и в Гнидоусах расположены имения Бржевновского ордена бенедиктинцев. Императорских поместий тут, как гороху в поле: в Буштеграде, Зволеневеси, Држини, в Пршиточной, Унгошти, Енчи, Слатиной, Неумержице, Кольче, Бродце, Гостоуне, Ржебче, Кышице, в Литовице и так далее.

Тридцать одно крупное имение находится под главным управлением в Буштеграде и Зволеневеси.

Бури революции пронеслись и над императорскими, дворянскими и церковными владениями. Революционные дни выдвинули лозунг:

Два года уже минуло после переворота, а поместья до сих пор не экспроприированы.

Смечно попрежнему остается собственностью графов Клам-Мартиницев. Но его светлость граф в Смечно не живет. Он попытался было обосноваться там летом 1919 года. Ему разрешило это чехословацкое правительство, но не позволило смечненское население — шахтеры и батраки. В Смечно все были против графа, закоренелого германофила, приверженца Австро-Венгрии, эксплуататора. Когда же граф все-таки приехал, Совет рабочих предъявил ему ультиматум: в двадцать четыре часа покинуть замок. Тщетно взывал граф к властям. Тщетно власти хлопотали за него в Совете рабочих.

Смечненцы были непреклонны и настаивали на его изгнании. Графа и его семью выпроводили из замка. Странная процессия сопровождала их по шоссе от Смечно, лесами, мимо шахты Шёлерки. Шли шахтеры и дворцовые слуги, шли их жены и дети, а посреди толпы двигались графские кареты. Этот конвой дошел до самой долины в Мраковах, раскинувшейся в живописной лесистой местности. Там, на Буштеградской дороге, есть маленькая станция Смечно-Штернберг. Семью графа усадили в Карловарский скорый поезд, который специально останавливался здесь, когда граф бывал в Смечно, и смечненцы расстались с Клам-Мартиницами.

На этом закончилось правление графа в Смечно. Но его собственность государство до сих пор не экспроприировало. Очередь до конфискации помещичьих поместий все еще не дошла. Правительство не торопится. Императорские поместья были конфискованы, и собственность императорского дома перешла в собственность государства.

После переворота сельскохозяйственные рабочие свели счеты с господскими управляющими. Управляющие стали кроткими, как овечки, и заискивают перед рабочими. Ведь они, мол, ни в чем неповинны. Во всем была виновата эта чужеземная монархия. Не будь чужеземного господства, так они и их приказчики, надсмотрщики и остальные погонялы не тронули бы волоска на голове батраков. В общем после переворота сельскохозяйственным рабочим в императорских поместьях стало легче. Они вздохнули свободнее. И хотя условия их жизни, по существу, совсем не улучшились, но общественное положение изменилось. Батраков признали людьми. Они выбирают из своей среды уполномоченных, создают свои профессиональные организации. Батраки из крупных поместий лавиной вливаются в профсоюз. Десятки, сотни, тысячи заявлений поступают в наскоро созданные секретариаты. Не успевают заполнять членские билеты. Профессиональный союз сельскохозяйственных рабочих быстро вырастает в крупную организацию. Становится решающей и серьезной силой. Многое она решает теперь в бывших императорских поместьях.

Эта сила профессионального союза сельскохозяйственных рабочих — растущая день ото дня, — словно заноза в глазах магнатов-аграриев. Она колет глаза аграрной партии, которой руководит министр внутренних дел господин Швегла. А больше всего беспокоит министра земледелия, крупного магната-агрария Прашека.

Необходимо что-то сделать, чтобы остановить беспрерывный рост профсоюза, надо сломить его мощь. К этому готовятся господа аграрии. В государственные поместья назначены правительственные уполномоченные, поставлены новые приказчики и управляющие. Всех их подобрали из самого узкого круга лиц, которым покровительствуют крупные землевладельцы. Зачастую это авантюристы самого низкого пошиба, встречаются типы с более чем сомнительной репутацией. Многие из них не поладили с законом и оказались на скамье подсудимых за большие преступления. Но крупные землевладельцы смотрят на такие недостатки сквозь пальцы: им нужны решительные и преданные люди.

Ведь министр земледелия — господин Прашек, он-то свободен от предрассудков. Еще в ту пору, когда господин Прашек был министром его величества государя императора Франца-Иосифа I, он выбросил известный лозунг:

Этот лозунг стал признанным девизом крупных землевладельцев и их прислужников. Берут, где только могут. Чешский трудовой народ в городах и селах почувствовал их ненасытную жадность особенно во время войны. Революционный переворот на время укротил алчность и ненасытность помещиков. А теперь она опять властвует, вспыхивает со стихийной силой.

Новые господа начинают хозяйничать в государственных поместьях. Хозяйничают согласно девизу своего верховного хозяина, его превосходительства министра Прашека. Тащут, где могут. Но если хочешь сам наживаться, приходится экономить на других. Сельскохозяйственные рабочие бывших императорских поместий на своем горбу чувствуют последствия господской жадности и экономии. Дело доходит до споров и конфликтов. Положение становится напряженным.

Так же накалена атмосфера и в государственном имении в Неумержице. Неумержице — деревушка, похожая на десятки других. Расположена она в Вельварском районе, самом отдаленном в кладненской округе. Здесь, собственно, уже кончается промышленная область и начинается область чисто сельскохозяйственная. С незапамятных времен главную роль тут играло крупное императорское поместье. Теперь его конфисковали и назначили нового управляющего. В народе говорят, что этот новый управляющий — любимчик его превосходительства господина министра земледелия Карела Прашека.

У нового управляющего пестрое прошлое. Раньше он служил главным кельнером, или управляющим отеля. В отеле собиралось крупнопоместное дворянство, и он пекся об их удобствах и удовлетворял их прихоти. Для их пиров он приготавливал напитки и всевозможные яства и подсовывал им живой товар. Эта забота о наслаждениях господ привела его к конфликту с законом. Его фотография даже попала в альбом преступников. Он был под следствием за мошенничество, воровство и сводничество. Выручили его крупные землевладельцы. Он не забывал господ, и господа не забыли его. Вспомнил о добром приятеле и его превосходительство господин министр Карел Прашек. Вот так Йозеф Локет сделался правительственным уполномоченным и господином управляющим государственного имения в Неумержице. Он хозяйничает и распоряжается. Занял господскую квартиру, развалился в канцелярских креслах. Орет во дворе, в конюшнях и в доме. Орет в канцелярии и сейчас, в конце декабря 1919 года. На полу валяется разбитая чернильница, из нее вытекают чернила. Над чернильницей с тряпкой в опущенных руках стоит молодая девушка. Рядом — ее мать, оцепеневшая от страха. Это батрачка, прислуга в имении, вдова Минаржик.

— Простите, господин управляющий… Я все уберу… Пол выскребу… — тихо, просительным тоном говорит она беснующемуся управляющему.

Но тот продолжает браниться и кричит, как в лесу:

— Что за свинство! Как ты смеешь соваться в господскую канцелярию, дура?! Кто ты такая, как ты сюда попала, шлюха грязная? Вот схвачу тебя за… и дверь тобой вышибу, свинья грязная!

Управляющий подступает к потрясенной девушке и тормошит ее.

Вдова заступается за девушку:

— Простите, господин управляющий, не ругайте, девочка тут ни при чем. Это моя дочка. Об этом вы уж со мной говорите…

И старается утешить рыдающую дочь:

— Не плачь, Аничка, иди домой.

Девушка поднимает голову и выпрямляется. Лицо светлеет, хотя еще видны следы слез. Глядя на нее, управляющий не может скрыть своего изумления:

— Ах ты, чорт… — вырывается у него. — Ну, тогда другое дело, — говорит он вдове. — Так это ваша дочка? Гм… А как она сюда попала?

— Да я взяла ее с собой, чтобы мне немного помогла и сама чему-нибудь научилась, — объясняет Минаржик. — После Нового года ей это понадобится.

— А сейчас, что она делает? Наверное работает у нас в усадьбе? А где? — с интересом расспрашивает управляющий.

— Пока дома, господин управляющий, — отвечает мать.

— Такая большая девочка, а вы до сих пор держите ее дома? Видно, вам прекрасно оплачивают уборку? — иронически говорит управляющий.

— Да ведь надо кого-нибудь оставлять дома с детьми. А у меня их шестеро с Аничкой. Самой младшей еще только три года. Кто-то должен смотреть за детьми и готовить им, раз я целый день в усадьбе. Теперь-то уж по-другому пойдет. Аничка после Нового года начнет работать. Поэтому я и взяла ее сюда, чтобы она хоть немного приучилась к уборке. Ну, дочка, что ж поделаешь, надо же было с первого раза получиться такой неприятности… Господина управляющего рассердила, — успокаивает дочку мать.

— Ну, ничего. Не боги горшки обжигают, я ничего плохого не думал, — уже мирно говорит управляющий и с удовольствием гладит девушку по ее красивым длинным черным волосам. Потом начинает ее уговаривать.

— Не принимай так близко к сердцу, всему научишься. Мы с тобой уживемся. Не такой уж я злодей, каким на первый взгляд кажусь. А как с заменой? — обращается он к Минаржик. — Вы, значит, договорились с господином нарядчиком, что девушка будет убирать здесь вместо вас? А вы куда? Что будете делать в усадьбе?

— Нет, господин управляющий, не так, — говорит вдова Минаржик. — Я останусь здесь, а Аничка после Нового года пойдет на работу в Кладно. Уже насчет места договорились.

— Так, стало быть, в Кладно, — разочарованно произносит управляющий. — А на кого останутся дети и дом?

— Катюшка будет присматривать. Ей уже четырнадцать лет. Как раз теперь на рождество получила из школы увольнительное свидетельство. Позаботится обо всем.

Управляющий с минуту не отвечает. Видно, он что-то обдумывает. Наконец, говорит:

— Подумайте, пани Минаржик, не сделайте глупости. Зачем девушку посылать в Кладно? Вы ведь знаете, что такое Кладно? Знаете, какой может стать там ваша дочь, если не будет у вас на глазах. А ведь дело можно устроить иначе. Раз вы уж стали приучать ее к делу, ладно, пусть остается в усадьбе. Она заменит вас, будет убирать и прислуживать. А для вас здесь тоже найдется место. Я сейчас же поговорю об этом с приказчиком. Пойдете в коровник, поближе к молоку. Ну как, что скажете? Хорошая мысль, а? — радостно обращается он к обеим, благосклонно похлопывая Анчу по спине.

— Спасибо вам, но так не пойдет, — отвечает вдова. — У Анички уже есть место, мы твердо договорились. На крещенье уж работать пойдет.

— Погодите, погодите, пани Минаржик. Я ведь с вами поступаю по-хорошему, стараюсь, чтобы вам было лучше. Вы ведь батрачка, работаете на хозяйских харчах, получаете в имении жилье. А полагается, чтобы не один батрак работал: его жена и все родные обязаны ему помогать. Я не намерен всю жизнь обеспечивать жильем и харчами вас и всех ваших сорванцов, если вы одна будете работать в усадьбе. Поразмыслите-ка над этим. Я хочу, чтобы все было по-хорошему. Анча не пойдет служить в Кладно, она останется тут, в усадьбе, и будет вместо вас прислуживать у меня в канцелярии и в доме. А вам тоже приказчик даст работу. Если не нравится в коровнике, при молоке, выбирайте себе что-нибудь другое. Об этом мы договоримся, но Анчу я в Кладно не пущу! Только этого еще мне нехватало! Отпускать своих рабочих и доставать других чорт знает где. Да к тому же заселять хозяйские квартиры людьми, не работающими в усадьбе. Нет, из этого ничего не выйдет. Ну, что ты скажешь? — обращается управляющий к девушке. — Ведь верно, останешься у нас? Ну, не огорчайся, что накричал. Я не знал, как дело было, а теперь мне, все ясно. Что тебе делать в Кладно? Изнурять себя работой ради какой-то чиновницы? У нее и самой-то нет гроша за душой. А тут, в усадьбе, другое дело. У нас дом — полная чаша, а потом, девушка, станет еще лучше. Пойми только, к нам в гости будут ездить большие господа: господин главный директор, господа из министерства. А может быть, заедет даже сам господин министр. Так что ты станешь обслуживать настоящих господ, если будешь умницей. Чорт возьми, да ведь это идея! Я и в самом деле приглашу господина министра. Если будешь умницей и угодишь ему, что ж, он кавалер хоть куда! А своих людей господин министр не забывает. Ну, так как же, мамаша, по рукам? Анча остается в усадьбе, верно я говорю? — заканчивает управляющий, одной рукой теребя мать, а другой похлопывая по спине видимо изумленную девушку.

— Нет, так не пойдет, господин управляющий, — отвечает Минаржик, — Анча должна идти в Кладно. Ведь уже обещано, а мы свое слово всегда держим, правда, Аничка? Ну, а теперь иди домой, — говорит она дочери.

— Это мы еще посмотрим! — кричит управляющий. — Ишь ты, они держат свое слово, нищая сволочь! Откуда только спесь берется! Я вам покажу, кто умеет держать свое слово! Анча в Кладно не пойдет, останется здесь, в усадьбе. Пораскиньте-ка мозгами, а после Нового года скажете мне. А если начнете упрямиться, так и знайте: выкину вас вместе с вашими сорванцами с хозяйской квартиры. Мы не можем и не будем обеспечивать жильем и харчами семью, где только один человек работает в имении. Это мое последнее слово. Я вам покажу, кто из нас лучше держит свое слово! Вот и все!

Управляющий повернулся, хлопнул дверью и вышел.

Новый год минул. Минаржик опять убирает господскую канцелярию. Входит управляющий и останавливается перед ней.

— Ну что, пани Минаржик, вы все обдумали? Как решили поступить? Я не забыл, жду ответа.

— Извините, господин управляющий, никак нельзя по-вашему, — отвечает вдова. — Анча не может тут оставаться. Не сердитесь, мы ведь дали слово.

— Ах вот как? Вы дали слово. И вы думаете, что ваше слово для меня закон? Я тоже дал слово и говорю вам: завтра утром ваша Анча будет работать здесь, у меня в канцелярии. Понятно? Кажется, я по-чешски говорю?

— Господин управляющий, это невозможно! Не сердитесь на нас, Анча никак не может, ее нет дома!

— А где она?! — орет управляющий.

— Сегодня утром уехала в Кладно, — шепчет вдова Минаржик.

— Что, уехала в Кладно? И вы это говорите мне? Да знаете вы, что это значит? Вы думаете, я тут поставлен шутки шутить? Я вам покажу, банда нищих! Я велел вам работать в коровнике, а Анче здесь, вместо вас. Вы не послушались, не выполнили моего приказа, приказа начальника. Я вас увольняю! И убирайтесь вон из квартиры!

— Добрый господин! Прошу вас, ведь у меня дети! — сжимает руки вдова Минаржик.

— Ого, сразу «доброго господина» вспомнила! Сразу большевистское буйство кончилось! — вопит управляющий. — Сразу умолять стала, когда земля под ногами загорелась! Об этом, моя милая, надо было думать раньше. Убирайтесь! — И Локет указывает вдове на дверь.

— Как же так, милостивый господин?.. Ведь мы в республике… Вы и вправду хотите выгнать нас на улицу? Не может быть, чтобы это было ваше последнее слово… — шепчет Минаржик.

— А вот увидите, последнее ли это слово! Или вы воображаете, что в республике прислуга будет приказывать господам?! — продолжает кричать управляющий.

— Что же станется с моими детьми? Куда я пойду зимой? — в ужасе спрашивает Минаржик.

— Ха-ха-ха! Ваши дети! Может быть, вы притащите ко мне своих пачкунов, чтобы они здесь ревели и канючили? Такие вещи на меня не действуют! — грубо орет Локет.

Вдова Минаржик внезапно выпрямляется.

— Нет, детей своих я сюда не приведу. Знаю, что вас этим не проймешь. Но я приведу кое-кого другого. Его слово подействует на вас, наверняка подействует, господин управляющий.

— Анчу приведете? — выпаливает управляющий с радостью, которую не может скрыть. Он даже смущается и продолжает сдержанно. — Вы должны были сделать это сразу, вам надо было выполнить мое распоряжение. Теперь уже почти поздно. Но если Анча тоже меня попросит, пожалуй, я соглашусь.

— Вот как, значит, Анчу? Да я тут же догадалась, откуда ветер дует. Нет, нет, дорогой пан. Она в Кладно и останется там. С вами поговорит кое-кто другой, — отвечает вдова.

— Что ты там болтаешь, баба? Спятила, что ли? Уж не об адвокате ли думаешь? Кто это со мной будет говорить? — вскидывается управляющий.

— Кто? Наш профессиональный союз и уполномоченные! Вы забыли, что мы уже не в старой Австрии. Я и сама сейчас чуть не позабыла. Чуть было опять не упала на колени перед «милостивым господином», чтобы умолять его и целовать руки. Видно, долго еще это рабство будет в нас сидеть, но все-таки мы от него избавимся. Профсоюз нас научит, — решительно произносит Минаржик, глядя на управляющего.

Опершись о стол, Локет стоит, как громом пораженный. Лицо его от ярости стало багровым. Он ловит воздух, попусту открывая и закрывая рот.

— Ну, ну, вы только не околейте, — смеется Минаржик. — Ишь, как вас затрясло от этого профсоюза. Да, для таких господ, как вы, профсоюз — что лихорадка. Правда, много времени прошло, пока мы это поняли. Но теперь уж дудки. Теперь уж вы не будете на нас ездить, как на скотине. И с нашими детьми тоже не будете так обращаться. А на мою Анчу вы зря заритесь. Нет, нет, не качайте головой, я вас знаю, вижу насквозь. Подчиняться вам я не буду и с работы не уйду. С квартиры тоже не съеду. Вот и все. А к вам я пришлю уполномоченного. — Минаржик поворачивается к двери и, гордо выпрямившись, уходит.

Только после ухода вдовы управляющий отдышался.

— Проклятая большевистская сволочь! Пора сбить с них спесь! До чего же довела нас эта республика? Она, видите ли, приведет уполномоченного профессионального союза! Я тебе покажу профсоюз и уполномоченного! Вышибу в дверь, даже разговаривать с ним не стану. Может, все-таки поговорить? Нет, не буду. А то еще разволнуешься, здоровье себе испортишь. Ведь так и кондрашка может хватить, ничего тут нет удивительного. Проклятая сволочь, я вам задам! Ни за что не буду разговаривать с уполномоченным, — снова и снова убеждает себя управляющий. Утонув в одном из кресел, он продолжает сыпать проклятьями и глушит злобу стаканами коньяку…

Господин управляющий и правительственный уполномоченный неумержицкого государственного имения и в самом деле не стал разговаривать с профсоюзными представителями. Когда они пришли, он отказался их принять и передал через приказчика, что не признает никаких профсоюзов. Вдова Минаржик уволена и должна выселиться.

В Неумержице состоялось собрание местной группы союза сельскохозяйственных рабочих. Рабочие-батраки приняли решение объявить забастовку. Уполномоченный Минаржик, шурин вдовы Минаржик, утром сразу же отправился в Кладно сообщить секретариату о случившемся.

Вот он сидит в секретариате и выкладывает свое дело.

— Хорошо, хорошо, Минаржик. Мы покажем господину управляющему, что в этом деле не ему будет принадлежать последнее слово, — уверяют его товарищи из секретариата.

— Посоветуйте, товарищи, что делать! Управляющий не хочет нас принять, не признает ни профсоюза, ни уполномоченных. Вы должны нам как-нибудь помочь. Мы сами ничего не можем с ним поделать, это разбойник, — убеждает присутствующих Минаржик.

— Иди спокойно домой, товарищ. Завтра устройте у себя собрание. Позовите и уполномоченных из окрестных усадеб: из Слатиной, Зволеневеси, Колеча и других. А мы тоже пошлем на собрание своего представителя. Подготовься, Вацлавичек, — обращается Тонда к товарищу, который в областном секретариате руководит сельскохозяйственным отделом, — утром отправишься в Неумержице. Постарайся уладить дело и усмирить управляющего.

— А что если он не станет слушать нас, если он нас не примет? Выставить его? — спрашивает Вацлав.

— С этим подождите. Не надо торопиться. Если не удастся в Неумержице, пойдете с депутацией в Главное управление в Зволеневеси. Пусть господа из Главного управления позаботятся о том, чтобы укротить этого разбойника, — решает Тонда.

На другой день Вашек добирается из Кладно в Неумержице. Этот путь утомителен даже в сухую и хорошую погоду. Дело в том, что между Кладно и окрестными городами и селами очень плохое сообщение. Прямо из Кладно по железной дороге нельзя проехать ни в Сланы, ни в Бероун — а это города Кладненщины. Туда приходится идти пешком, если не хочешь избрать длинный и дорогой путь через Прагу. А если тебе надо в Неумержице, так тут вообще чорт знает что. Пришлось бы ехать из Кладно в Кралупы, а из Кралуп по местной железнодорожной ветке обратно в Неумержице. Поездом за полдня не доедешь. Поэтому Вашек отправился в Неумержице на велосипеде, несмотря на то, что стоит зима и кругом заносы. Чем дальше он едет, тем больше ругается. Вашек умеет ругаться, как говорится, не хуже дровосека. Да и правда, ведь он вырос в лесах у Бражкова. Не знаю, кто бы на его месте не ругался. Выглянуло солнышко, снег стал таять. Вашеку, бедняге, приходится больше тащить велосипед, чем ехать на нем.

Он измучен и весь в поту. «Распроклятый управляющий! Этакая сволочь, вор! Ну, да у нас достаточно материалов о том, что это за птица. Однако ему покровительствует господин министр Прашек… Потому-то он и задрал нос. Задумал разрушить профсоюз!» Но этого Вашек ни в коем случае не допустит; особенно дорог ему профсоюз батраков. Эта организация так здорово выросла. На одной Кладненщине насчитывается несколько тысяч членов. Вашек там секретарем. «А теперь этот управляющий, этот свистун, не признает профсоюза! Не признает уполномоченных! Ну погоди ж ты, барин, мы тебя проучим!» Так рассуждает про себя Вашек, когда, обливаясь потом и изо всех сил подталкивая облепленный снегом велосипед, пробирается по оттаявшим сугробам.

Наконец он в Неумержице. Забастовщики уже собрались. Прибыли и уполномоченные из бывших императорских поместий.

Собрание открыто. Неумержицкий уполномоченный излагает существо спора. Вашек подтверждает законность забастовки. Он говорит о солидарности рабочих, о необходимости единства действий. Уполномоченные из окрестных имений обещают помочь неумержицким забастовщикам. Собрание избирает депутатов. Депутаты идут в усадьбу. Управляющий отказывается их принять. Он передает через приказчика, что примет только господина секретаря из Кладно. С ним он согласен обсудить дело. Но только наедине, без свидетелей. Добродушного Вацлава это злит еще больше, чем езда на велосипеде по сугробам. «Проклятый тип, что он обо мне думает? Договариваться со мной наедине? Чтобы люди решили, будто я получил от него взятку, если переговоры провалятся? Нет, об этом не может быть и речи. Вашек согласен на переговоры только вместе с уполномоченными. Надо идти в Главное управление в Зволеневеси». Но в Зволеневесь отправляются не одни депутаты. Идут и неумержицкие забастовщики. Пока шествие продвигается по сугробам из Неумержице в Зволеневесь, между Неумержице и Прагой, между Прагой и Зволеневесью происходят телефонные переговоры.

В Зволеневеси депутацию принимают. Господа из Главного управления весьма любезны. К сожалению, они ничего не могут сделать. Получили на этот счет указание из Праги, прямо из министерства. Господин министр сам будет решать этот вопрос. Дело в том, что господин неумержицкий управляющий подал рапорт прямо в министерство земледелия в Прагу. Главное управление незнакомо с обстоятельствами этого дела. Оно не может принять никаких решений. Очень жаль, но господин секретарь должен извинить их. В Главном управлении надеются и верят, что это дело уладится. Пусть в Неумержице приступят к работе, это будет лучше всего. Это бы ослабило напряженность ситуации и создало хорошую почву для переговоров. Господину секретарю следовало бы уговорить их.

Итак, вот мнение господ из Главного управления в Зволеневеси. Вацлавичек окончательно взбешен. Разгорячились и уполномоченные. Сжимают кулаки все неумержицкие забастовщики. Волнуются и работники поместья в Зволеневеси, которые тем временем собрались во дворе усадьбы перед управлением.

— Так вот, значит, как действуют господа! И это называется новая демократическая республика? Вдову с шестью ребятишками выгоняют с работы и выбрасывают из квартиры! Профсоюзов не признают, с уполномоченными не разговаривают. Если так пойдет дальше, скоро вернется старое рабство. Человек в имении будет цениться дешевле, чем скот. Управляющие станут всемогущими господами. Скоро пахать на тебе начнут! Едва раскроешь рот, вылетишь с работы и из квартиры. А женщины! Помилуй бог, ни одна мало-мальски хорошенькая не будет гарантирована от господской любви. А мы-то знаем, что такое их любовь! Тотчас же господа из имений присвоят себе феодальное право первой ночи. Свиньи они, не люди. Права Минаржик, и Анча права. Правы неумержицкие батраки. Дураками они будут, если прекратят стачку, вернутся на работу и понадеются на результаты переговоров. Нет, тысячу раз нет! Батраки из Зволеневеси им помогут. Да, помогут! Так и передайте господам. Батраки уже не рабы, у них есть профессиональный союз, есть уполномоченные. Поэтому бастуем, товарищи! Бастуем вместе с неумержицкими батраками!

Зволеневесь бастует! А как поступят Слатина и Колеч? Ведь оттуда до Зволеневеси рукой подать. Зачем же тебе, Вацлавичек, шлепать в Кладно? Идем с нами, с колечскими, в Заколаны, на железную дорогу. Остановимся в Слатиной. Организуем забастовку там, а потом у себя. Так предлагают Вацлаву колечские рабочие. Вацлавичек не заставляет себя уговаривать. Он идет в Слатину. И вот рабочие слатинского имения прекращают работу. Потом они отправляются в Колеч. Разве могут колечские остаться позади? Ведь у них есть свои революционные традиции. Они были первыми среди рабочих императорских поместий, поднявших бунт против господ и создавших первые организации. Где то время? Тогда здесь было только общество просвещения и взаимопомощи. В те годы и оно имело значение, сыграло свою роль. Батраки подняли голову. Помните Будечского? Того социалиста, которого привели сюда по этапу? Теперь уж Ладичек в царствии небесном. Умер в войну. Но мы его не осрамим. Мы докажем, что не забыли, чему он нас учил. Встанут новые бойцы. Колечские бастуют.

Сейчас Вацлавичек сидит в поезде. Десять часов вечера. Поезд ползет к Кладно. Дорога идет в гору, а локомотивы Буштеградской железной дороги на местной ветке Кралупы — Кладно страдают астмой. Особенно теперь, после войны. Итак, у Вацлава довольно времени, чтобы все обдумать.

«Что скажут товарищи в секретариате? Как улажен спор? Что предпринять дальше? Нельзя же допустить, чтобы батраки проиграли. Что сталось бы после этого с профессиональным союзом? И с судьбой всего рабочего движения? Застану ли еще товарищей в Рабочем доме? Надо немедленно действовать, надо сразу же решить, что делать. Стачка сельскохозяйственных рабочих — хорошее дело, но теперь — в начале января? Если бы в другое время! Как нарочно… Повсюду снег, в поле ногу не вытащишь. Чорт возьми! Что скажут товарищи?»

Вашек сходит с поезда на станции в Новом Кладно. Берет из багажного вагона велосипед и тащит его по Пругону вверх, через Новое Кладно, к Рабочему дому. Товарищи еще здесь. Сидят в секретариате и совещаются. Вацлавичек, внезапно появившись в комнате, хочет немедленно отчитаться.

— Подожди, Вацлав, нам еще надо кончить одно дело. А ты пока согрейся и обсушись. Смотри, какой ты мокрый и как устал, — решает Тонда.

Слово берет товарищ Павел. Франта Павел — управляющий конторой редакции «Свободы» и заведующий Рабочим домом. Он старый деятель социал-демократии и немало гордится своей многолетней принадлежностью к партии. При каждом удобном случае он любит подчеркнуть, что давно уже состоит ее членом. И сегодня тоже с этого начинает.

— Товарищи, мне вы можете верить. Я все-таки почти три десятка лет член партии и должен заботиться о порядке и честности в наших рядах. Поэтому, я думаю, надо строго расследовать, куда девались пятьдесят восемь экземпляров «Свободы», за которые контора редакции не получила денег.

— Подожди, товарищ Павел. Конечно, надо заботиться о порядке, но сейчас важнее всего обсудить политическое значение того, что случилось, и подготовить дальнейшие мероприятия, — перебивает Франту шахтер Ванек.

— Ванек прав, товарищи, — встает Тонда. — Речь идет о случае, имеющем большое значение. Восьмого января «Свобода» опубликовала воззвание Коммунистического Интернационала молодежи. Вы знаете, что мы не представляем свою газету на цензуру в окружное управление.

Мы считаем, что в демократической республике должна быть свобода печати, и защищаем этот принцип. Но по всей республике, и в том числе в Праге, все газеты и журналы представляются на цензуру в государственные учреждения. И вот, видно, у кладненского окружного управления есть в нашей типографии какой-то шпион. Еще до того, как «Свобода» была отправлена из типографии, — и местные разносчики еще не успели ее получить, — явились жандармы и конфисковали весь готовый тираж. Сколько было конфисковано, товарищ Павел? — обращается Тонда к Франте.

— Пять тысяч шестьсот тридцать четыре экземпляра, товарищи. Я сам их считал перед жандармами. Они должны были дать мне расписку в получении, а теперь, оказывается, контора редакции получила только за пять тысяч пятьсот семьдесят шесть экземпляров. Значит, недостает…

— Да погоди, товарищ Павел. Об этом мы и потом можем поговорить. Так вот, жандармы конфисковали весь тираж «Свободы» и отвезли в окружное управление. Я немедленно связался по телефону с управлением. Советник Россыпал отказался вернуть конфискованную «Свободу». Тогда мы позвонили в Совет уполномоченных на металлургический завод и на Полдовку. Мы просили, чтобы оттуда прислали депутацию, которая заявила бы протест в окружном управлении по поводу ограничения свободы печати. Но эта новость сразу же распространилась по всему заводу и Полдовке. Полдовчане и металлурги на Войтехском заводе немедленно по собственному почину прекратили работу. Организовалась демонстрация, и все вместе с депутатами пошли в окружное управление.

Теперь-то уж, конечно, мы поговорили с советником Россыпалом по-другому, не так, как по телефону. Он вернул нам «Свободу», и мы ее роздали товарищам — по сотне на человека. Весь тираж тотчас же был доставлен подписчикам и распродан. Стало быть, контора никакого убытка не понесла.

— А что же стало с теми неоплаченными пятьюдесятью восемью экземплярами? — опять упрямо напоминает Павел.

— Да ведь это понятно. Когда товарищи уполномоченные получали в округе «Свободу», у них не было времени пересчитывать, — объясняет Тонда.

— Вот в том-то и беда, что меня не позвали. Когда человек тридцать лет в партии, у него, как-никак, накопился опыт. Но всюду суются эти безусые юнцы. И, пожалуйте вам: тр-тр-тр — настоящая революция, а старого члена партии, с тридцатилетним стажем, не зовут. А потом вот что получается… В чем же тут политическое значение, если нехватает пятидесяти восьми экземпляров? — Снова разводит свои теории старый Павел.

— Ну, политическое значение всего дела не уменьшилось из-за нехватки пятидесяти восьми экземпляров. Не будь этих тр-тр безусых, «Свобода» застряла бы в окружном управлении и даже тридцатилетний партийный стаж не помог бы вырвать ее у жандармов, — смеется Тонда. — Главное, что металлурги и полдовчане показали свою сознательность и проявили энергию. Они заслуживают нашей благодарности.

— А почему вы не позвонили на шахты? Или вы думаете, что шахтеры тоже не показали бы сознательности и не проявили энергии? Неужели мы допустим, чтобы металлурги и полдовчане так нас обогнали? Это, товарищи, несправедливо во время такой драки оставлять шахтеров в стороне, — восклицает уполномоченный Вразек из Кюбецка.

— Молчи, Карел, будь доволен, что металлурги так хорошо справились с делом и что мы, шахтеры, не понадобились. Не бойся, для нас тоже хватит работы. Металлурги в самом деле заслужили благодарность, — успокаивает Вразека Ванек с Энгерта. Потом он обращается к Тонде: — Докладывай, что было дальше.

— Ну, мы в тот же вечер созвали собрание уполномоченных с заводов, шахт и из политических и профсоюзных организаций вместе с членами Совета рабочих. На этом собрании была единогласно принята резолюция протеста против попытки посягнуть на права рабочих.

В резолюции говорится:

Избранные на собрании делегаты вручили резолюцию правительству, центральному комитету партии и нашей фракции депутатов в парламенте.

— А что говорят товарищи из руководства партии? — раздается со всех сторон.

— Они предостерегают нас, рекомендуют подчиниться распоряжению и представлять «Свободу» на цензуру. Еще, дескать, в силе старый австрийский закон о печати. А пока он не будет аннулирован и не примут новый закон, необходимо ему подчиняться. Иначе, мол, наступит анархия. Своими эксцентричностями мы якобы затрудняем положение партии и положение товарищей министров в правительстве. Особенно, дескать, сердится на нас премьер-министр товарищ Тусар. Он сердится и на начальника округа Россыпала за то, что тот не в силах укротить нас более суровыми мерами и восстановить порядок, — сообщает Тонда.

— Смотрите-ка, товарищи! Оказывается окружной начальник недостаточно решителен! Он должен восстановить порядок более суровыми мерами. Слушайте же, чорт возьми! И это говорит наш социал-демократический премьер-министр? — возмущается Ванек.

— Я считаю, товарищи, что нам надо все это обдумать. Мы не должны отмахиваться от советов, которые дают нам пражские товарищи из руководства партии. Если всюду подчиняются законам, почему мы должны быть исключением? Как только будет принят новый закон о печати, все изменится. Ведь республика наша молодая, и мы не можем требовать, чтобы она все сразу устроила, — откликается товарищ Дубец, как всегда настроенный оппортунистически. — Как ты думаешь, редактор? — обращается он к редактору «Свободы» Карелу Киндлу.

— Я подчиняюсь резолюциям областного исполнительного комитета, — осторожно говорит Киндл. — Исполнительный комитет является издателем. Если он решит, что мы должны представлять газету на цензуру, я буду ее представлять, а если постановит наоборот, — тоже буду выполнять постановление.

— Товарищи, однако, мы сами должны принять решение. Речь идет о том, должны ли мы капитулировать или продолжать действовать попрежнему. Я думаю, что мы не имеем права сдаваться. Это было бы вероломством и изменой рабочим-металлургам и полдовчанам. Мы должны быть вместе с ними, раз они без всяких компромиссов и так решительно стали на защиту свободы печати. А кроме того, есть же все-таки резолюция конференции уполномоченных. Она нас обязывает, а иначе чего бы она стоила? Я за то, чтобы «Свободу» не представлять на цензуру, — решительно заявляет Ванек.

— А я, товарищ Ванек, полагаю, что областной исполнительный комитет существует для того, чтобы руководить движением, а не для того, чтобы подчиняться капризам безответственных лиц, — спорит с Ванеком Дубец.

— Конференция уполномоченных — это не собрание безответственных лиц. Большинство из нас тоже участвовало в ней, и мы согласились с постановлениями. Почему же, в таком случае, ты не выступил на конференции, товарищ? — спрашивает Ванек.

— Если людей натравили и они неспособны слушать разумных доводов, трудно выступать. Надо дать им возможность перебеситься, а потом все трезво обдумать. Руководство для того и поставлено, чтобы осмотрительно исправлять то, что решат на скорую руку горячие головы. По-моему, это и есть задача руководства партии. И наши товарищи в центре и в правительстве именно так, правильно ее понимают, — старается убедить Дубец членов исполнительного комитета.

— Неправда! Это неискренняя, оппортунистическая политика. Предоставить людям возможность принимать резолюцию, создать у них иллюзию, будто они решают вопросы, а потом за их спиной извращать их же постановления и поступать наоборот — с такой политикой мы далеко не уедем. Это не рабочая, не революционная политика. Это оппортунистическое мошенничество, позорное политиканство. Так могут делать буржуазные партии, но этого не смеет делать рабочая партия, — говорит Ванек. Его поддерживает огромное большинство.

— Товарищ Ванек прав, — берет слово Тонда. — Мы не можем каждый день менять свои постановления и убеждения. Подчиниться сегодня — значит изменить своим принципам, капитулировать и сложить оружие. А вы знаете, что бы тогда началось? Буржуазия немедленно подняла бы голову. Здесь дело не только в цензуре «Свободы». Тут есть и ряд других вопросов. Им хотелось бы, чтобы мы заранее объявляли о каждом собрании, отказались бы от своих нынешних прав и признали бы верховную власть господина правительственного советника окружного начальника Россыпала. Мы задели их за живое, когда не позволили конфисковать «Свободу». Вы только послушайте, как об этом пишет газета аграрной партии «Вечер».

Вразек из Кюбецка в восторге подпрыгивает на месте:

— Послушайте, товарищи, это идея! Создать в Кладно самостоятельную большевистскую республику! Я целиком — за! Зачем нам нужно постоянно спорить с Прагой, все время ее теребить? Создадим свою республику. Экспроприируем заводы и шахты. Посмотрите, как они тогда будут к нам относиться. Небось, будут просить у нас уголь и железо. Давайте, товарищи, провозгласим свою самостоятельную, кладненскую республику!

— Спокойнее, Карел. Мы не станем делать того, что может быть на руку аграриям. Кладно останется в Чехословацкой республике, а мы позаботимся о том, чтобы аграриям и всему реакционному сброду у нас не поздоровилось. Кладно и кладненцы не откажутся от Чехословацкой республики. Но они не откажутся и от намерения до основания изменить эту капиталистическую, буржуазную республику. Снова и снова мы будем всеми силами бороться за то, чтобы Чехословацкая республика стала социалистической. Поэтому я думаю, товарищи, что мы не откажемся и от своего постановления. Мы и в дальнейшем не будем представлять «Свободу» на цензуру. На этом мы кончаем прения. Кто — за, товарищи? — спрашивает Тонда.

— Подожди, подожди, у меня есть одно замечание перед голосованием, — кричит Дубец. — А что если окружной начальник снова пришлет в «Свободу» жандармов?

— Тогда мы выкинем с ними штуку еще получше, чем в среду, — говорит Ванек.

— Но это будет бунт, товарищи, — предостерегает Дубец.

— Нет, это будет только защита свободы печати и убеждений, товарищ Дубец. Кто — за, товарищи? — снова спрашивает Тонда.

— Все — за, один — против. «Свобода» на цензуру представляться не будет. Так гласит окончательное решение, — констатирует Тонда.

— Теперь Вашек. Чем кончилось дело в Неумержице? Уладил там? Признал управляющий профсоюз? Отменил увольнение? — обращается Тонда к Вашеку.

— Да он и не стал с нами разговаривать. Нас, правда, приняли в Главном управлении в Зволеневеси, но и там мы ничего не добились. У них есть указание из Праги от министерства земледелия, и они не хотят вмешиваться. Министерство берет это на себя, — докладывает Вацлав.

— В таком случае, надо поскорее ехать в Прагу решать дело. Нельзя оставить в одиночестве неумержицких рабочих. Если сюда вмешалось министерство земледелия, они одни не справятся, — решает Тонда.

— Они уже не одиноки, Тоничек, — признается Вашек.

— Как это? — удивляется Тонда.

— Сегодня началась стачка солидарности в Зволеневеси, Слатине и Колече. Возможно, уже бастуют и рабочие в Бродце и других местах.

— Чорт возьми, этого еще недоставало, товарищи! Стачка сельскохозяйственных рабочих в январе?.. Когда полно снегу и все работы на полях приостановлены… Это дело нешуточное, — озабоченно раздумывает Ванек.

— Ну, видите, товарищи, что получается, когда вы поддерживаете анархию. Каждый делает, что хочет, несмотря на то, что не было постановления, и не спросясь организации. Неужели так будет продолжаться? Я вас предупреждаю, лучше прекратите это пустое радикальничанье. А то увидите, плохо кончится, — снова высказывается Дубец, пользуясь удобным случаем.

— А ты что советуешь? — спрашивает у него Тонда.

— Я? Да я советую побыстрее закончить эту дикую стачку. Потом надо оправдаться перед министерством земледелия тем, что ее вызвали безответственные люди. Нужно заявить, что профсоюз не имеет с этим ничего общего, и договориться с руководством. Признайтесь же, что все это одна глупость. Январь — и стачка земледельцев. Тут вот хорошо сказал товарищ Ванек. Прислушайтесь к советам разумных людей. Объявите стачку незаконной и прекратите ее. Разве я неправ, товарищ? — спрашивает Дубец у Ванека.

— Нет, товарищ Дубец неправильно меня понял. Стачка земледельцев зимой — это действительно дело нешуточное, тяжелое дело, но тем более необходимо серьезно обсудить, как помочь батракам. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они капитулировали. Если уж начали стачку, пусть не уступают, а уступят — значит, ничего не получат. Никто с ними и говорить-то не захочет, и их профессиональный союз, который так быстро стал расти, потеряет авторитет. А это будет плохо и для нас, товарищи. Вот почему невозможно согласиться с Дубецем. Необходимо, как следует обсудить, что делать и как им помочь.

— А каким образом вы собираетесь им помочь, хотел бы я знать? — спрашивает Дубец.

— Единственный способ помочь им, товарищи, это расширить стачку, выставить свои требования. Стачка в Неумержице, Зволеневеси, Колече и других местах говорит лишь о том, как много недовольства скопилось у сельскохозяйственного пролетариата. Это будет трудная и жестокая борьба, но раз уж так случилось, ничего другого не остается, — решает Тонда.

— Значит, ты считаешь, что если сделали одну глупость, обязательно надо делать другую? И это говоришь ты, секретарь? Если вызвали эту бестолковую стачку в Неумержице, если Вашек, вместо того чтобы уладить дело, еще заварил кашу и в Колече и в других местах, неужели мы будем также безответственно все это раздувать? Да вам, товарищи, большевизм совсем голову заморочил! Вы бы хоть посоветовались с умными людьми! — горячится Дубец.

— Мы, конечно, посоветуемся, товарищ. И ничего бестолкового и неорганизованного предпринимать не будем. Я предлагаю, товарищи, немедленно созвать конференцию делегатов от всех государственных имений, которые подчиняются управлению в Зволеневеси и Буштеграде. На этой конференции необходимо обсудить наши дальнейшие действия. Кто за это предложение?

— Все!

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы созвать конференцию? — спрашивает Тонда Вашека.

— Один день, лучше — два, раз конференция должна быть подготовлена, как следует.

— Ладно. Тринадцатого января состоится конференция. А сегодня заседание закончено, товарищи.

Пятнадцатого января «Свобода» опубликовала воззвание:

Стачка сельскохозяйственных рабочих бывших императорских поместий Кладненщины разгорелась в полную силу. Прислуга и батраки единодушно забастовали. Они верили в силу своей организации. Верили в правоту своего дела.

Событие обсуждалось в министерстве социального обеспечения в присутствии представителей от сельскохозяйственных рабочих и представителя от Объединения профсоюзов[37] и от Главного управления государственных имений. Было достигнуто соглашение. Однако министерство земледелия объявило это соглашение неприемлемым.

Главное управление государственных имений, по распоряжению господина министра Прашека, сообщило, что оно отказывается от этого соглашения. Оно не может признать профессиональный союз и его уполномоченных. А главное, не может согласиться с тем, что уполномоченные обращаются в конторы имений со своими требованиями в рабочую пору. Совершенно ясно, что господа хитрят: уполномоченные не имеют права являться с ходатайствами в рабочее время. А после работы они ничего не добьются просто потому, что не найдут в это время господ управляющих. Но это еще не все. Министерство земледелия предписывает:

Рабочие не подчиняются. Несмотря на приказ его превосходительства министра земледелия Карела Прашека, никто не приступает к работе до 21 января. А солдаты и несколько штрейкбрехеров из числа господских служащих, ремесленников и их жен оказались неспособными к работе.

В хлевах и конюшнях ревет голодный скот и плохо подоенные коровы. Имения терпят большие убытки. В Енче уже погибла лучшая пара коней. Однако господин министр Прашек и свора его приспешников все не уступают.

Они хотят поставить рабочих на колени! Старое рабство, существовавшее в императорских поместьях во времена монархии, должно быть восстановлено и в демократической республике. Прислуга обязана беспрекословно подчиняться. Жены и дочери батраков не смеют перечить прихотям крупных землевладельцев. Анчи в усадьбах должны безотказно выполнять волю господ управляющих.

Демократическая республика не потерпит мятежей, не потерпит у себя большевизма. Профессиональный союз сельскохозяйственных рабочих должен быть обезврежен и разбит, — так гласят приказы господина министра земледелия и его штаба.

В ответ на этот произвол господ вышло

Господин министр Прашек в бешенстве, но он не уступает. Со всех сторон поднимается протест против использования солдат в качестве штрейкбрехеров. Даже для коалиционного правительства буржуазной Чехословацкой республики этот табачок крепковат. Неблагоразумно так бессмысленно раздражать рабочих. Под давлением общественности военное министерство вынуждено отозвать солдат из имений. Но приходит на помощь министерство внутренних дел. Оно приказывает всем окружным начальникам вербовать штрейкбрехеров среди украинских беженцев, контрреволюционеров и в лагерях военнопленных. Стачка должна быть подавлена во что бы то ни стало.

Окружные начальники лезут из кожи вон. Они вербуют штрейкбрехеров. В имения привозят украинских беженцев с семьями. Решили насильно выселить из казенных квартир батраков с их женами и детьми. Для этого мобилизованы полицейские и жандармы.

Кладненщина гудит, как улей. Стачка сельскохозяйственных рабочих теперь в центре всеобщего внимания. Их борьба становится борьбой всего рабочего класса Кладненщины. На шахтах и заводах собирают деньги в пользу бастующих. Но этого мало. Борьбу рабочих невозможно выиграть только при помощи денег. Необходимо сделать больше. Кладненцы это понимают. «Свобода» публикует воззвание:

Вы, конечно, понимаете, господин министр Прашек, что это означает? Батраки не одиноки. Правда, их борьба проходит в неудачное время: стоит зима, на полях нет работы. Но ведь есть шахтеры. Есть рабочий класс. В нем пробудилось сознание его силы и чувство солидарности. Есть пример Советской России. Сияющий пример Великой Октябрьской революции. Кладненцы приняли ее как образец для себя. Они верят в правоту и в победу Великой Октябрьской революции и готовы следовать по ее пути. Шестое февраля будет решающим днем. Выяснится, кто кого!

Выяснилось. Непрерывно звонят телефоны между Кладно и Прагой, между министерствами, правительственными учреждениями и организациями. В Праге поспешно созвано совещание. Обсуждается стачка сельскохозяйственных рабочих.

Тут присутствуют представители Главного управления имений. Здесь же и уполномоченные от рабочих, представители министерств, разных партий, организаций и правительства. А результат?

Результат объявили на конференции уполномоченных от имений, шахт, заводов вечером 6 февраля в Рабочем доме в Кладно.

В зале Рабочего дома ежеминутно раздаются восторженные возгласы и аплодисменты. Радостно сияют глаза уполномоченных. Горячо, от всего сердца, батраки жмут руки шахтерам и металлургам.

«Благодарим вас, товарищи, вы помогли нам. Мы этого не забудем и тоже поможем вам, когда понадобится. Не забудем и товарищей пролетариев в России. Если бы не они, не было бы нашей сегодняшней победы…» «Весь мир насилья мы разрушим», — гремит переполненный зал. Близилась полночь, когда толпа рабочих представителей хлынула из Рабочего дома.

Морозило. Под ногами скрипел снег. У Рабочего дома толпа разделилась на группы. Люди отправились по домам. Многим предстояло несколько часов пути пешком ночью. Но это неважно. Мы выиграли. Мы несем радостные вести. Дальняя дорога нипочем, нипочем снег и мороз.

На заводской отвал вылили шлак. Зарево разлилось по всему краю. Белый снег стал красным.

— Не кажется ли вам, товарищи, что Кладненщина сегодня стала гораздо краснее? — обращается колечский уполномоченный Блажей к своим товарищам, шагающим с ним по Гутской улице.

— Пора, чтобы не только Кладно, но и вся республика стала красной.

— Будет, товарищи, будет. Надо только не уступать и как следует взяться за дело, — убежденно говорит Шроубек из Рапиц. Он инвалид, на шахте потерял ногу. Пенсии на жизнь нехватает. Шроубек разносит «Свободу». Он без устали бегает от дома к дому, из поселка в поселок. Вот и сегодня он мужественно стучит своей деревянной ногой по снегу, залитому красным заревом.

— Только бы наступило это время поскорее. Бог помочь! — в один голос отвечают Шроубеку товарищи.