Красное зарево над Кладно

КЛАДНО НА ЧЕТВЕРТОМ ГОДУ ВОЙНЫ. ПЕРВЫЕ ВЕСТИ О ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

На заводской отвал вылили шлак.

Раскаленная лава скатывается по склону отвала. Красное зарево пышущей жаром массы разом превратило ночную тьму в светлый день. Внезапно выступили из темноты дымящие трубы Войтехского металлургического завода и Полдовки, башни кладненского костела и ратуши. Выступили силуэты лесов и шахтных копров. Озарились и окрестности старого Энгерта.

Близится время утренней смены. На тропинках к Энгерту видны темные силуэты людей. Шахтеры идут к утренней смене. Идут розделовцы, гнидоусовцы и кладненцы — из Нового Кладно и с Пругона.

Идет и старый Гонза Ванек. Идет тяжелым шахтерским шагом. Башмаки с деревянными подошвами шаркают по твердой земле. Синий облупленный эмалированный бидон покачивается в руке. Прежде к нему привязывался узелок из красного ситцевого платка. В узелке был завтрак. Но уже давно не носит Ванек узелка с завтраком. Не носят и другие шахтеры.

Почему?

Идет война, вспыхнувшая в июле 1914 года. В день святой Анны были вывешены приказы о мобилизации. Призывали военнообязанных под знамена его величества императора и короля Франца-Иосифа I. Призвали также и кладненцев. Пошли в ту пору и шахтеры. Но теперь они возвратились. Оказалось, что воевать без угля нельзя. Поэтому шахтеры были освобождены от военной службы и мобилизованы на шахты. Конечно, вернулись не все, кто ушел на фронт. Многие остались на полях сражений мировой войны. Потонули в холодных водах Дрины при наступлении в Сербии. Были скошены саблями царских конников на галицийских равнинах. Многие испустили последний вздох под огнем пулеметов или были разорваны артиллерийскими гранатами, поражены шрапнелью на итальянском фронте.

Все же кладненские шахты и заводы ожили. Заполнились людьми. Не просто заполнились. Переполнились. Людей нынче занято на работе больше, чем когда бы то ни было в мирное время. На шахтах и на заводах. Особенно на Полдовке. Завод полностью перешел на военное производство. Вырабатывает артиллерийские снаряды — гранаты и шрапнель. Сюда поэтому беспрестанно набирают людей. Каждого, кто бы ни пришел, и мужчин и женщин. Здесь рабочие не только из Кладно и его окрестностей. Со всех концов монархии согнаны нынче в Кладно люди.

Нет недостатка даже в иностранцах. Пригнали на работу сербских и русских пленных. В Кладно теперь не только чехи, но и словаки, немцы, венгры, южные славяне, поляки и так далее. Старого Кладно, его жилой площади, давно уже нехватает. Все жилые помещения забиты до отказа. Во многих семьях, особенно там, где мужчины ушли на войну, по углам поселились жильцы. В здании реального училища не учатся: его превратили в военный госпиталь. Полдовка и старый завод строят временные деревянные бараки. Такие же бараки вырастают и вокруг шахт.

В Кладно теперь есть и военный гарнизон. Венгерские ополченцы стерегут чешских шахтеров и металлургов. Шахты и металлургические заводы переданы под военное командование. Шахтеры и металлурги подлежат военному суду. Потому-то на шахтах и на заводах имеются гауптвахты. Военные начальники решительны. Они не церемонятся с шахтерами и металлургами.

— Посажу тебя, будешь сидеть, пока не почернеешь! — ежедневно слышится на шахтах.

А почему бы господам не сажать рабочих? Рабочий день из-за этого не будет потерян. Прогулы и простои не увеличатся. Свою смену каждый должен отработать. А после работы вместо дома, семьи, пожалуй под арест.

Многое на свете изменилось за три года империалистической войны. Не удивительно, что изменилось многое и в Кладно. Каждая эпоха создает свою мораль. Свою мораль создает и война. И в Кладно война во многом породила новую мораль. Происшедшие перемены являются темой ежедневных разговоров и споров.

Спорят о них и в группе шахтеров, направляющихся на Энгерт к утренней смене.

Пока они шли в темноте, разговор казался неслышным. Но когда на заводской отвал вылили шлак и красное зарево осветило окрестность, разговор будто сразу окреп, стал сильнее.

— Нет, нет, товарищи, — убежденно объясняет Гонза Ванек, — долго так продолжаться не может. Коренные перемены произойдут, хотя бы мы их и не ждали.

— Как у тебя язык не заболит, Гонза, — возражает кто-то.

— Ты неизменно веришь в перевороты, а пока чем оно дальше, тем хуже. Ни черта мы уже не дождемся. Вечно будем гнуть спину и терпеть.

— Почему вечно? — возражает Гонза. — Нужно только как следует все видеть и знать, что делать!

— Видеть, видеть, что тебе это даст?

— Вы еще спрашиваете? — удивляется Гонза. — Вот, к примеру, сейчас. Ты спотыкаешься во тьме. Кончика носа своего не видишь. Не знаешь, куда и на что ступаешь. Вдруг вылили шлак — и разлился свет. Конец неуверенности. Ясно видишь все впереди. Ступаешь твердым шагом. Перестаешь спотыкаться и шататься. Идешь прямо на Энгерт, на работу…

— На каторгу! — перебивает кто-то Ванека.

Гонза Ванек остановился. Вглядывается в товарищей. — Почему именно на каторгу? Кто говорит о каторге?

— Кто ж, как не ты, Гонза, — звучит дружно.

Вся группа шахтеров словно ощетинилась. Кричат один громче другого, и каждый подливает масла в огонь.

— Идем на Энгерт… А что на шахте?.. Каторга-венгерские ополченцы… военная команда… капиталистическая тирания… изнурительная работа… голод… немножко жидкой бурды… полусгнившая картошка… ни куска хлеба на завтрак… окрики… ругательства… аресты. Вот до чего мы доработались. Лучше обо всем этом не думать и не замечать.

Ванек защищается:

— Кто говорит и где написано, что так должно продолжаться вечно?

— А как ты хочешь это изменить? — сердито спрашивают шахтеры.

— Как? — горячится Гонза. — Кто может нынче задавать такие идиотские вопросы? Нужно рассмотреть все в правильном свете и как следует взяться за дело. Так же, как кое-где уже взялись и прояснили. И тогда пойдет!

Товарищи все-таки продолжают возражать:

— Не дури, Гонза! При чем тут свет? Мерзость, что сегодня творится в Кладно, видна вполне и без особого света. Да, да, к чему видеть еще больше? Всюду одно свинство… Чудесных дел мы в Кладно дождались! Скоро все Кладно превратится в сплошную бордель…

К Ванеку поближе протискивается малорослый, сутулый, кривоногий мужчина. Он возбужден, машет кулаками и тычет их под нос Ванеку, смеется истерически и кричит:

— Свет? Чихал я на него. Чтобы гром этот свет разразил! Не будь твоего света, я спокойно бы жил. Мне не пришлось бы сегодня грызть себя и волноваться. Свет, свет… скажи еще раз, и я заткну тебе глотку, это верно, как то, что меня зовут Мудра и что я не обидел бы и цыпленка.

— Да ну тебя к чорту, чего ты расходился? Что я тебе сделал? — удивляется Ванек.

— Что ты мне сделал? Вы слышите, товарищи? — обращается кривоногий к остальным шахтерам. — Дразнит меня всю дорогу, а теперь спрашивает, что он мне сделал? — Заметив любопытные взоры, обращенные на него, кривоногий в самый разгар речи осекается.

— Что вы на меня глаза пялите? — обращается он к товарищам, будто вспомнив что-то, машет рукой и продолжает:

— А чорт возьми! Я вам расскажу. Вот уже сколько дней это меня душит, грызет. Пускай, значит, выходит все наружу! Когда человека вырвет, ему становится легче. Это было на прошлой неделе. Я работал в вечерней смене. Прихожу ночью после смены домой. Сами знаете, как это бывает. Человек измотан. Пожрать ничего порядочного нет. Пару сухих картошек вытащишь из духовки и проглотишь. К чему светить, когда в керосине такая нужда? Ложись и дрыхни. Когда спишь, по крайней мере, ни о чем не думаешь и ничего не знаешь. Другие тоже хотят спать. Зачем будить жену? Бедняжка за целый день до чортиков набегается. Провизию все добывает. А если бы не бегала, так и совсем жрать было бы нечего. Есть тут у меня еще постоялец. Чорт его принес. Какой-то инженеришка с завода, чистокровный немец. В задней-то каморке кровать пустовала. Если прихожу ночью после смены, ложусь на кухне. Лишний золотой всегда пригодится. По крайней мере за домик, что мы себе в Габеше перед войной построили, скорее расплатимся. Вы знаете, как нынче тяжело сэкономить, когда эти негодяи аграрии[1] за каждый кусок жратвы с бедняка чуть рубашку не снимают. Все было бы, значит, в порядке. Вернее, могло бы быть в порядке. Не будь только этого дурацкого света. Тьфу!

Рассказчик остановился и всердцах сплюнул. Затем, словно оправдываясь, продолжал:

— Не удивляйтесь поэтому, что я на Гонзу так обозлился.

— Чорт тебя возьми! Так что же было, что случилось со светом? Расскажи! — раздаются вопросы любопытных. Мудра с минуту раздумывает и решает:

— Ну, уж если начал, так надо кончать. Так вот, как я сказал, прихожу домой. Вытаскиваю кастрюлю из духовки. Ем впотьмах, но сдается мне, что картошка как-то размазывается и чудна́я на вкус. Иду в чуланчик, рядом. Там спит жена. Ощупью ищу спички. Чиркаю и — чтобы гром разразил Гонзу!.. — Мудра снова с ненавистью сверкает глазами на Ванека и сжимает кулаки.

Шахтеры с любопытством столпились вокруг товарища и пристают с вопросами:

— Да говори быстрее, что это было? Что ты сожрал?

— Что было? Мамалыга, — добродушно объясняет Мудра.

Товарищи разочарованы.

— Чего же ты, в таком случае, на Гонзу злишься?

— Чего я злюсь? А что он все о свете мелет. Этак и дохлую кобылу из терпения выведешь.

— Ну, а что со светом-то было? — пристают шахтеры.

— Что было? Потушил я его, да было уже поздно.

— Почему поздно?

— В постели квартирант был.

Все расхохотались.

— Известное дело, вам смешно. — Мудра вздыхает и с добродушной улыбкой поворачивается к Ванеку. — Расскажи лучше что-нибудь поинтересней. Ты вот говорил, что где-то взялись за дело и произвели переворот. Что там собственно случилось?

— Ежели хотите, — скажу. В России-то революция вспыхнула, — серьезно сообщает Ванек товарищам.

— Хорош! Какая же это новость?

— В России вот уже несколько месяцев, как революция.

— А что она принесла беднякам? Их попрежнему гонят на бойню. Так же, как до революции.

— «Война до победного конца» — кричат там.

— А почему бы им и не кричать, если они на войне наживаются?

— Если ты ничего лучшего не знаешь, Гонза, иди ты от нас подальше с такими старыми новостями, — перебивая один другого, протестуют шахтеры.

— Не торопитесь, товарищи! Я говорю не о первой, буржуазной революции. Я говорю про новую революцию — рабочие восстали и большевики берут власть в свои руки!

— А кто такие большевики? — обращаются шахтеры к Ванеку с новым вопросом.

— Вот об этом, товарищи, у меня спрашивать бесполезно. Но это, должно быть, настоящие революционеры.

— С чего ты это взял?

— С чего? Да потому, что они опасны не только для своих господ, но и для наших. Все их в один голос ругают. Говорят, они собираются немедленно покончить с войной. Хотят поделить землю между теми, кто ее обрабатывает, экспроприировать капиталистов. Провозглашают: «Кто не работает, тот не ест!» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Основывают рабочие, солдатские и крестьянские рады, которые зовутся советами. В руках у них Петроград и Москва. Буржуев прогнали, послали к чорту великих князей, и дворян, и царских генералов. Хотят сами управлять и сами вести все хозяйство.

— Вот видите, каков он? — неожиданно начинает кричать Мудра. — Болтает нам тут о свете. Натравливает человека на жену. Вывел из терпения, чуть меня кондрашка не хватила, а, оказывается, не знает, кто такие большевики. Социалисты это, товарищи, настоящие социалисты. Ладно все делают. Кто не работает, тот не ест. Чорт возьми, как все это, однако, здорово — все, что ты про них, Гонза, рассказываешь. Да здравствует революция! Да здравствуют большевики! Только взяться — и давай! Хорошо бы, ребята, чтобы и у нас что-нибудь заварилось. Стало бы легче. Этого замухрышку-инженеришку проклятого прогнал бы я тогда со своей кровати… — Сутулый человечек с удовольствием подпрыгивает на своих кривых ножках по неровной дороге.

— Обождите, товарищи, об этом надо все-таки поговорить всерьез. Что про это говорит наша партия? Что пишут «Право лиду» и «Свобода»?[2] — спрашивает молодой Фейгл.

— В том-то и загвоздка, товарищи. Что-то тут не в порядке, и это меня беспокоит, — говорит Ванек. — Наши вроде как в замешательстве. Одни говорят так, а другие — этак. Мы должны разобраться, в чем тут дело.

— Говори, говори, сдается, что ты знаешь больше, чем сказал, — пристают к Гонзе Ванеку со всех сторон. — Тонда тебе не писал?

— Писал, товарищи. Сегодня уже нет времени для разговора. Мы на шахте. В субботу вечером в Рабочем доме, в буфете. Там мы сможем поговорить об этом. Кто хочет, пускай приходит. Нужно отбросить пустяки в сторону и думать о серьезных вещах.

— Ладно, непременно придем… Бог помочь, до свидания.

Суббота. В буфете Рабочего дома в Кладно оживленно спорят. Собрались сюда кладненские товарищи — шахтеры и металлурги. Пьют свою скудную порцию пайкового трехградусного пива и спорят.

Тема дня — революция в России.

— Товарищи, пусть газеты пишут, что хотят, а я верю в русскую революцию. Верю в победу большевиков и желаю им удачи от всего сердца. Кто выступает против большевиков — тот для меня не социалист.

Так заявляет Гонза Ванек и стучит в подтверждение своих слов по столу.

— Тише, товарищ Ванек, так все-таки нельзя говорить, — рассудительно напоминает Ванеку, покручивая свой длинный ус, товарищ Дубец, механик с электростанции. — Так ты исключил бы из партии нашего депутата Модрачека. Товарищ Модрачек настоящий социалист, и все мы его уважаем. Но с революцией в России и с большевиками Модрачек не согласен.

— Я, Дубец, из партии никого не исключаю. Но все-таки должен снова заявить: кто против большевистской революции — тот не социалист. Что скажете, товарищи? Прав я или не прав? — обращается Ванек к слушателям.

— Ванек прав, — соглашаются все, шахтеры и металлурги.

— Нет, товарищи. Товарищ Модрачек смотрит на вещи иначе. Разумнее. Он говорит, что большевистская революция в России является делом чрезвычайно опрометчивым. Она ослабляет Россию и Антанту и усиливает Германию. Нам важно, чтобы Германия была как можно скорее разбита. Вот почему мы должны быть против большевиков и их революции, — снова пытается убедить собравшихся Дубец.

— Чем же это большевистская революция помогает Германии? Чего ждать рабочим в России? Пока не окончится война? Это нам здесь тоже постоянно твердят. Подождите до конца войны! Когда Германия и Австро-Венгрия будут разбиты. После этого и с капиталистами и с этими грабителями аграриями рассчитаемся. Но пока что капиталисты огребают барыши и наживаются. Аграрии спекулируют и тянут с бедняка последнюю рубашку. Люди работают до седьмого пота, стали тощие, как щепки. А те, что эту нищету используют, только и советуют ждать да ждать. Просто позор, что наши товарищи причастны к этой политике. Если хотим изменить судьбу бедноты, надо бороться против живодеров. Бороться непрестанно. Пользоваться всяким подходящим моментом. Не ждать, пока нам это эксплуататоры позволят. Вечным ожиданием и бездействием люди уже сыты по горло, — сердится Ванек.

— Я попрежнему верю Модрачеку, — настаивает на своем Дубец. — Большевистская революция на руку Германии. А то с какой стати немцы провезли бы большевиков в запломбированных вагонах в Россию? Вы что, не читали про это? — выбрасывает он свои козыри.

— А где мы должны были про это читать? — спрашивает Ванек. — В буржуазных газетах или в аграрном «Венкове»?[3] Я этому не удивляюсь. У капиталистов есть веская причина нападать на большевиков. Не может же капиталист согласиться с тем, что происходит в России!

— Ты прав, Гонза. Я читал сегодня «Венков». Страсть, как там большевиков кроют, — говорит Фейгл.

— Именно потому, что аграрии большевиков ругают, я большевикам верю, — повторяет Ванек.

— Все-таки было бы неплохо все прочитать и хорошенько обдумать. «Венков» тоже может быть порой прав, — твердит Дубец.

— Ну-ка, прочитай нам, что «Венков» пишет, — обращается он к Фейглу.

— Это можно…

— Бедржих, есть здесь «Венков»? Дай сюда сегодняшний номер, — кричит Дубец прислуживающему мальчишке.

Затем он читает:

— Глядите-ка! Оказывается, в лице Ленина славяне имеют самого большого врага. Кто это утверждает? Аграрии! А почему? Это вы узнаете из следующей заметки.

Фейгл читает вслух другую статью из «Венкова».

— Вот вам, так я и думал, — говорит Ванек. — Раздавать помещичьи земли мужикам — это демагогия. Раздел земли во время войны — это недомыслие. Как же! Ведь это могут делать только большевики. Наши аграрии, хоть и провозглашают постоянно лозунг «деревня — единая семья», такого «недомыслия» никогда не допустят. Они не захотят отдать землю безземельным и малоземельным ни в мирное время, ни, тем более, во время войны. Еще бы, отдали! Ведь как раз во время войны они лихоимствуют и спекулируют на продовольствии.

— Погодите, погодите, — кричит молодой Фейгл. — Самое замечательное здесь в конце. Послушайте!

И он читает:

— Так вот оно. Ну, что скажешь, Дубец? Тут аграрии сказали правду, вот почему они против большевистской революции в России. Поглядите: переделать жизнь до основания — это значит возбудить умы во всей Европе. А не следует ли, чорт подери, их возбудить?! Ведь этого уже повсюду ждут. Не мешало бы и нас продрать, как свинью, щеткой. Переделать жизнь до основания! Да это была бы социальная революция! Что аграрии против этого, я не удивляюсь. Но как против этого может быть Модрачек? Ответь теперь нам, Дубец, на один вопрос: может социал-демократ быть против социальной революции?

Эти и подобные вопросы слышатся в буфете. Все обращаются к Дубецу, который растерянно дергает усы.

— Ну, товарищи, я собственно, не против большевиков. Только нужно все хорошенько обдумать. Все-таки товарищ Модрачек наш лучший теоретик социализма. Его стоит послушать. Он во многом может быть прав. Еще не известно, чем это в России кончится.

— Чем оно должно кончиться? Я думаю, что каждый честный рабочий, а тем более каждый честный социалист должен бы от всей души пожелать, чтобы это кончилось хорошо. И все мы тоже желаем русским большевикам этого. Ну, не прав я, товарищи? — Ванек снова обращается к собеседникам.

— Прав, прав! Ты говоришь так, словно читаешь в наших сердцах, Гонза. Только чтобы действительно до основания! Слава богу, хоть где-то уже взаправду начали, — дружно раздается в буфетной.

— Только все-таки, товарищи, я думаю, что мы обязаны рассуждать трезво. Мы должны все-таки хоть немного верить своей партии и ее руководству.

Дубец тоном проповедника опять начинает поучать:

— Товарищ Модрачек опубликовал свою статью в «Право лиду». Если бы руководство нашей социал-демократической партии с ней не было согласно, ведь не мог бы он напечатать ее в органе партии. И, насколько я знаю, против статьи Модрачека еще никто публично не высказался. Это показывает, что товарищи в руководстве тоже раздумывают, как быть, и выжидают.

— Как это никто не высказался? — возражает Ванек.

— Маржка, пойди сюда! У тебя с собой последнее письмо от Тонды?

— С собой, товарищ Ванек.

— Ну-ка, дай сюда, мы прочтем.

— Но я не знаю. Это все-таки… — нерешительно возражает Маржка.

— Ну, ну, чего ты стесняешься? То, что Тонда пишет тебе и какие посылает поцелуи, — этого мы не должны знать.

— А посылает, Маржка? Кто знает, кого он ими там награждает. Будь я на твоем месте, я ему не верил бы. Ну, девушка, если понадобится, только обратись! Мы тебе тоже кого-нибудь сумеем подобрать, — шутят с Маржкой шахтеры.

— Как бы не так. Не стану я к вам обращаться, — парирует Маржка. — Козлы облезлые!

— Получили, — смеется Ванек. — Так вам и надо. Над каждым рады посмеяться! Вам бы только с чертями компанию водить.

— Ну, Гонза. Чего бы эта шахтерская жизнь стоила, если бы человек не мог ее хоть немного шуткой подперчить. Маржка нас понимает и не сердится, верно? — оправдываются шахтеры.

— Стоит ли на вас сердиться? Бесполезный разговор. Вот письмо, Ванек. Тут, на этой вот странице, читай.

Ванек надевает очки и читает:

— Так вот, товарищи, что пишет Тонда с войны, — кончает Ванек чтение письма.

— Ну, что скажешь, Дубец? Все же кое-кто в партии откликнулся. Но, чорт побери, Маржка, — обращается к ней Ванек. — Однако это письмо не только для тебя! Его должны бы знать и другие. Его надо опубликовать в «Свободе».

— Жди! Так его там и опубликуют, — замечает кое-кто. — А кроме того, речь идет о Тонде. Ведь он на фронте и за такое письмо мог бы поплатиться. А жаль, напечатать его следовало бы! Что ты думаешь, Маржка?

В буфетной снова галдят. Потом все вопросительно смотрят на Маржку.

— Я думаю, что опубликовать его можно. Муж сам пишет, чтобы напечатали, — соглашается Маржка.

— Ну, так, стало быть, мы выиграли. Раз Тонда сам хочет, значит, опубликуем, — кричат шахтеры и металлурги.

— Полегче, полегче, товарищи, — утихомиривает всех старый Ванек. — Еще не выиграли. Вы знаете, сколько пришлось потрудиться, прежде чем «Свобода» опубликовала августовское письмо Тонды. Карел Киндл получил за это от пражского руководства нахлобучку. Такие письма печатать-де не надо.

— А что же в нем господам-товарищам из Праги не понравилось? — слышатся вопросы. — Не помним, чтобы там было что-нибудь плохое.

— Ну, плохого там ничего не было. Но Тонда критиковал политическое руководство нашей партии. Знаете, товарищи, эту политику наших руководящих товарищей чем дальше, тем труднее понять, — принимается рассуждать Ванек. — Когда началась война, мы все верили, что партия выступит против нее. Что будут организованы антивоенные выступления. Ничего подобного не случилось. Вместо этого повели угодную Австрии политику. Поддержку войны оправдывали тем, что в Антанту входит царская Россия. Это, дескать, реакционная держава. — Он обращается к слушающим. — Скажите мне, ради бога, товарищи, верите ли вы, вообще, что какое-нибудь капиталистическое государство может быть действительно прогрессивным государством? Я в это не верю. Если империалисты между собой дерутся, почему рабочие должны их поддерживать? А теперь обстоятельства изменились. В России совершилась революция. Свергли царя, и правительство крупных помещиков-феодалов тоже послали к чорту. Я ожидал, что каждый социалист будет этому рад. Но где там! Наши руководящие товарищи не радуются. Наоборот. Вместе с буржуями ругают русскую революцию, а особенно большевиков. Кричат, будто русская революция угрожает борьбе за нашу независимость, — воспламеняется Ванек.

— Ты заблуждаешься, товарищ Ванек. Я думаю, что партия и ее руководство ведут теперь правильную политику. Если мы хотим получить независимость, необходимо, чтобы все силы нации были едины. Достаточно помучила нас старая Австрия. Почему она могла это делать? Потому, что в нации не было единодушия. Каждая партия проводила лишь свою узкопартийную политику и только натравливала одну часть нации на другую. Слава богу, что теперь этому конец, — рассуждает Дубец.

— Ты на самом деле думаешь, что натравливанию пришел конец, что в нации наступили уже священный мир и покой? Откуда ты это взял, скажи мне, прошу тебя? — пристает к Дубецу Ванек.

— Ну, посмотрите, товарищи. У нас есть единый Чешский союз[4]. В нем представлены все наши чешские политические партии. Это показывает, что мы все пришли к взаимопониманию, что исчезнут, наконец, прежние классовые и сословные различия. Будем все в нации равны. Будем друг другу братья. Прежние распри и раздоры прекратятся. У нас будет свое самостоятельное государство. Будем в нем хозяевами и работать все вместе, ради счастливого будущего.

— Дай-то, господь небесный, аминь, — прерывает Дубеца молодой Фейгл. — Ну, и говоришь ты, Дубец. Как старая торговка свечками. А еще хвалишься, что уже десять лет назад был пионером социалистического движения.

— Да, был, — злится Дубец. — Это ты, сопляк, еще не вылупился, когда я был уже социалистом. Не тебе учить меня политике. Я вам говорю, товарищи, что нужно держаться всем вместе. Радуйтесь, что братоубийственная борьба у нас прекратилась.

— Как это прекратилась? С луны ты свалился, что ли, — удивляется Ванек. — Где ты видишь братство? Не спекулируют разве нынче помещики-аграрии так, как спекулировали прежде? Спроси у своей жены, сколько уже отнесла она всего мельникам на Качак, чтобы раздобыть хоть немного жратвы для ваших сорванцов. Богачи — всегда сволочи. Брат — не брат, все равно. Если представится возможность ободрать, обязательно обдерут тебя. Гляди, какая нынче нищета всюду и как тут же появляются новые богачи.

— Нет, товарищи. Вы в самом деле чересчур мрачно все оцениваете. Мы должны держаться друг за друга и не завидовать, если кому-нибудь лучше живется. К чему это может привести? Товарищ Людвик Ауст, наш депутат, тоже говорит, что он вынужден чуть ли не стыдиться наших людей.

— Еще бы не стыдился. Стыдится, вишь, прийти к нам! Прежде не стыдился. Отчего же теперь стыдится? Потому что становится заодно с господами. С господином окружным начальником, с директорами заводов, с мельниками, с крупными мясоторговцами, со всей этой спекулянтской сволочью.

— Видите, товарищи, как вы несправедливо наговариваете. Того, что Людвик заботится о заготовке продовольствия, этого вы не видите. Наверно, многие из наших жен благодаря Людвику сумели достать в потребиловке то, чего нет в других магазинах. Мог бы он это сделать, если бы не имел хороших отношений с господами? Шахтеры в потребиловку ни мяса, ни муки не поставляют, — защищает Дубец кладненского социал-демократического депутата товарища Ауста.

— Ты не видишь, Дубец, как благодаря этой деятельности товарищ Ауст отрывается от рабочих. Почему вся эта господская сволочь лезет ему в приятели? Чтобы лучше прикрывать свои спекуляции и воровство! За счет тех немногих крох, что достанет и заготовит Ауст для рабочей потребиловки, тайно вывозятся целые вагоны муки и центнеры мяса в Прагу и Вену для больших господ. В потребиловку попадает несколько центнеров, а целые вагоны кладненского продовольствия разворовывают. Что ж, по-твоему, Кладно и вся округа мало голодают? — гремит по адресу Ауста старый Ванек.

— Голод на Кладненщине, товарищи, нельзя не признать. Но это последствие несправедливой политики Австрийской монархии по отношению к нам. Потому и надо держаться вместе. Невзирая на то, кто к какому лагерю принадлежит. Надо забыть о прежних классовых различиях и сообща бороться за национальную независимость. Это и делают сегодня наши руководящие товарищи, поскольку они вошли в Чешский союз. Так и Людвик благодаря своему сотрудничеству с другими деятелями по заготовке продовольствия помог целому ряду людей, — попрежнему упрямо объясняет Дубец.

— Помог единицам, а на всех в целом наплевал. Так бы надо сказать, Дубец. На Кладненщине со снабжением обстоит хуже, чем где бы то ни было. А эта совместная борьба за национальную независимость? Мы, конечно, за независимость. Когда дойдет до дела, то опять мы, шахтеры и заводские рабочие, пойдем в первых рядах. Неужели ты веришь, что эта сволочь — буржуи и господа — будут сражаться за чешскую национальную независимость? Нет, они захотят прийти на готовенькое и так же присосаться к независимости, как нынче присасываются к тепленьким местечкам и наживаются на войне. Все это Тонда критиковал в своем августовском письме с фронта. Упрекал, почему наши товарищи, если уж они в Чешском союзе, не позаботятся о том, чтобы Союз боролся против спекуляции и военного ростовщичества чешских спекулянтов из буржуазного аграрного лагеря. Теперь продовольствием у нас не Австрийская монархия спекулирует. Обворовывают наших жен и последнюю рубашку снимают чешские крупные мясоторговцы, аграрии, мельники и вся эта ненасытная грязная свора спекулянтов.

— Товарищи, ну как же вы хотите, чтобы товарищ Ауст этому всему воспрепятствовал? Что против этого может сделать один человек? — отчаянно кричит Дубец.

— Один человек? Что это ты говоришь, Дубец? Разве товарищ Ауст всего лишь один человек? Ауст — наш депутат. Тысячи людей избрали его своим представителем. Это не просто один человек. Согласившись на то, чтобы его избрали, он стал представителем всех нас. Поэтому у него куда больше обязанностей, чем у отдельного рядового человека. Если со спекулянтами снюхивается какая-нибудь рыночная перекупщица и смотрит как бы и ей присосаться к всеобщему воровству, вот это — один человек. Люди ее отругают, и, возможно, придет время, с ней расправится кое-кто из тех, кого она уж очень обобрала. Но когда в компанию крупных спекулянтов попадает социал-демократический депутат — это не один человек. Это не только его позор. Это позор всей партии. От этого страдает партия, ей наносится вред, и она обязана позаботиться о том, чтобы с ним рассчитаться, — негодуя, говорит старый Ванек.

— Неужели ты хотел бы исключить из партии даже такого заслуженного товарища, как Людвик Ауст? — спрашивает Дубец и осеняет себя крестом.

— Исключить, Дубец? Почему исключить? Людвик и сам чувствует, что он уже не наш. Почему он не ходит в Рабочий дом к нам, шахтерам и металлургам, как ходил прежде? — спрашивает Ванек.

— Почему не ходит? У него много забот и хлопот. Разве мало на него навалилось дел, когда все ушли на войну? Заведовать больничной кассой, потребиловкой, иметь депутатский мандат. Разве вы, товарищи, забыли, как Людвик перед войной, все годы, изо дня в день носился по собраниям? Сколько организаций основал, как потрудился и какие имеет заслуги? И это благодарность за все его труды? — плаксивым тоном упрекает Дубец.

— Не хнычь, Дубец. Мы в шахте от слез отвыкли. Этим ты нас не возьмешь. Никто не забывает о заслугах Людвика. Как раз потому, что заслуги его велики, с него больше и спрашивается. Если он изменяет своему долгу, то именно эти прежние заслуги и удесятеряют его грех. Самые большие заслуги никому не дают права поступать скверно. Людвик сегодня поступает скверно. Скверно поступает и руководство партии. А мы здесь должны бить тревогу. Мы обязаны критиковать, указывать на недостатки. Потому-то мы требуем, чтобы «Свобода» опубликовала письмо Тонды. Надо показать, что мы, шахтеры и заводские рабочие, с бранью по адресу русской Октябрьской революции и большевиков не согласны. Что скажете, товарищи? — обращается Ванек к присутствующим.

— Ясно — что. Письмо должно быть опубликовано. Большевики — молодцы, раз взялись за господ. Только пускай переделают все до основания. Надо, чтобы они там это как следует закрутили, чтобы и у нас все пришло в движение. Вспомните, как отозвалась у нас русская революция 1905 года? А то уж совсем невмоготу. Гонза, иди в редакцию, и мы пойдем с тобой! — звучат голоса со всех концов буфетной.

— Не нужно, чтобы шли все, — успокаивает их Ванек. — Хватит двух-трех товарищей.

— Значит, я иду, — заявляет Фейгл.

— Я тоже, — присоединяется Шунда, — чтобы был кто-нибудь и от завода.

— А ты, Дубец? Ты не пойдешь? Чтобы был кто-нибудь и от города?

— Нет, — зло отрубает Дубец, дергая усы.

Поход в редакцию не сразу увенчался успехом. Редактор защищался и упирался. У него уже были с этим неприятности. Руководство партии принципиально против публикации писем солдат с фронта. Они все-таки подлежат военной цензуре полевой почты. Письмо Тонды наверняка было послано нелегально. У Тонды и у редакции могут из-за этого получиться неприятности и так далее.

Шахтеры все-таки не отступались. Демонстрации солидарности с русской революцией и выражения недовольства выступлениями прессы множились.

Под этим напором письмо Тонды наконец 13 декабря 1917 года было опубликовано в «Свободе».

В Кладно стали интересоваться русской большевистской революцией.