Красное зарево над Кладно

НА КЛАДНЕНЩИНЕ ГОТОВЯТСЯ К ПЕРВОМУ МАЯ

День перед Первым мая. После обеда Тонда идет на Пругон навестить старого Ванека. Накопилось много дел, произошли события, о которых нужно поговорить со старым товарищем.

Надо узнать, что думают шахтеры, что говорят на шахтах, как люди смотрят на все происходящее.

У Ванека калитка открыта. На заднем дворе слышатся голоса. Тонда направляется прямо туда. Ванек не один. У него гости. Посмотрим, кто это. Жегровицкие! Староста Лойза Саска и горняк Йозеф Клейн. Чем это они так заинтересовались, что ничего не видят и не слышат вокруг? Они даже не заметили подошедшего Тонду. Все трое над чем-то низко склонились. Это корзинка. А что в корзинке? Пара ангорских кроликов. «А-а, Ванек опять заводит кроликов». Ванек как раз вынимает одного кролика из корзинки, подносит его к лицу и дует в мягкий пушок.

— Бог помочь, товарищи, — приветствует Тонда. Все трое вздрагивают и выпрямляются.

— Что это ты делаешь, Ванек? — спрашивает Тонда.

— Что делаю? Да вот, как видишь, кроликов смотрю. Мне их Клейн принес. Это парочка ангорских.

— Вижу, — смеется Тонда. — Но почему ты на них дуешь? Жарко им?

— Жарко! — запальчиво отвечает Ванек. — Говоришь, что тоже кроликов держал, а не знаешь, зачем на брюшко дуют. Вот покупаю у Клейна парочку. Слышишь? Парочку! А ведь надо же знать, не провел ли он меня.

— Да ну, Гонза, раз говорю тебе — не бойся. Честное слово. Я ведь сам выбирал их и осматривал, — уверяет Клейн.

— Знаю, что выбирал и осматривал… А разве так не бывало, а? Скажешь — парочка, а дашь двух самок или двух самцов. А потом месяцами жди крольчат и в конце концов останешься с носом. Только товарищи засмеют. Я такие случаи знаю. Но старого Ванека ты не проведешь. Я кота в мешке не покупаю, раньше сам во всем уверюсь.

Ванек тщательно раздувает кроличью шерсть, не давая себя отвлекать. Когда закончена процедура с одним кроликом, он берет другого.

— Ну, как? Все в порядке? — спрашивает Клейн.

— Ну, пока как будто в порядке. Я тебе верю. Но они еще очень молоды. Чем чорт не шутит! Лучше бы было, по крайней мере, месяц подождать с покупкой, — ворчит Ванек, вынимая кроликов из корзинки и сажая их в клетку.

— Ишь ты, подождать! Тебе легко говорить. А моя старуха и слышать об этом не хочет. У меня, видишь ли, окотились сразу две самочки. А где найдешь жратву для этой мелкоты? И, кроме того, у нас нынче строгий режим. Наш староста даже собственной жене спуску не даст, если крестьяне сцапают ее на чужой траве. Правда, Лойза? — хохочет Клейн, так что на глазах его выступают слезы.

— А что здесь смешного? Почему ты так хохочешь? — удивляется Тонда.

— Пускай вам Лойза расскажет, товарищи! Это стоит послушать. Вот посмеетесь, — отвечает Клейн.

— Ну, тогда расскажи, Лойза. Опять начудил? — просит Ванек.

— Вот как это вышло, товарищи. Когда мы победили в прошлом году на общинных выборах, в деревне поднялась настоящая суматоха. Социалисты победили на выборах! Лойза Саска будет старостой, стали говорить в деревне. Ну, сами понимаете, как отнеслись к этому зажиточные крестьяне. Ведь до тех пор деревня была словно в аренде у них. Только кулак мог быть старостой, а шахтеры не имели никакого права избирать сельскую власть. И вдруг такой удар! Большевики получили на выборах в общине двадцать один мандат, а аграрии — два. Пошли разговоры в деревне и по трактирам, всего не переслушаешь. Говорили: возможно ли, чтобы старостой был человек, не имеющий даже своего дома, не говоря уж об усадьбе. Староста, дескать, должен ручаться за общественное имущество! Но чем же может поручиться такой бедняк, у которого ничего нет за душой? Если бы дело было только в общественном имуществе! А старосты из партии аграриев хотя и ручались, но это не мешало им расхищать его. Староста должен отвечать не только за общественное имущество, он прежде всего обязан ручаться за имущество своих односельчан. Он должен следить, чтобы частная собственность была неприкосновенна, чтобы никто на нее не посягал и не причинял бы хозяевам убытки. Ведь тут поле, урожай — значит, и воровство с поля возможно. Как же может быть старостой Лойза Саска, спрашиваю я вас, люди? У него и избы-то нет, клочка земли не имеет. Никогда ни у одного кулака и межи не арендовал. А старуха его, несмотря на это, гусей разводит. Чем же она их кормит? Конечно, ворует. Вот так порядок будет у нас в общине, если старостиха начнет заниматься воровством в поле! Как же староста сможет следить, чтобы воры наказывались по заслугам? А жена Саски воровать на поле будет, это и говорить нечего, она на этом деле собаку съела. Лучше, соседи, не выставляйте себя на смех. Лойза не может быть старостой и не будет. Да как он не будет, если его большевики выберут? Голосов за него они найдут достаточно… Ну, тогда увидите, что издадут какое-нибудь дополнение к избирательному закону. Какое же? А хотя бы такое, по которому неимущий не может быть старостой. Так утешали себя у нас аграрии. Но такого дополнения к избирательному закону, как вы знаете, не издали. И товарищи выбрали старостой меня. Я, конечно, понимал, что за мной, а особенно за моей старухой крестьяне будут следить в оба. И вот взял я старуху в работу, строго наказал ей, чтобы не смела воровать в поле. Говорю я это своей Андуле и вижу, что она только губы поджимает, а мои слова на нее не особенно действуют. Не хотела она признавать меня старостой. Думала, что для нее я так и остался просто Лойзой. Пришлось мне, чтобы завоевать авторитет, написать объявление: «Воровать в поле всем запрещается, в том числе и жене старосты. Если же она будет уличена в воровстве, то ее строго накажут». И приклеил я это объявление у жены в кухне на двери. В прошлом году все обошлось. У старухи было только два гуся. Крестьяне напрасно подсматривали за ней, ничего у них не вышло. Андула ходила за кормом в соседний, Тухловицкий район. Но в нынешнем году она посадила гусыню на яйца и ей повезло — гусыня высидела восемь гусят. «Андула, говорю, что ты с ними будешь делать? Продай их. Знаешь, гусята нынче в цене. Получишь себе денежки — и конец всем заботам. Ни тебе работы, ни страха, и корм собирать не придется». Но она даже слушать не хочет, говорит, что вырастит гусят, ощиплет их и только тогда продаст. Ей, дескать, нужен пух на приданое. Вы ведь знаете наших баб: девчонка только родилась, говорить еще не умеет, а мать уже думает о приданом. Раз не помог совет, начинаю угрожать. Не как муж, а как староста.

«Слушайте, Андула, что я вам говорю: если вас где-нибудь в поле поймают на воровстве, на меня не рассчитывайте. Я вас не пощажу. Буду вас судить строго, как полагается». Андула только смеется в ответ. Я вспылил и раскричался: «Да, засужу, не будь я староста! Это мое последнее слово!» Выпятил грудь и как стукну себя, даже внутри загудело. Андула очень невежливо толкнула меня в спину и говорит: «Ах, ах, скажите, пожалуйста, вы староста! Не надувайтесь, как петух! И больше никаких официальных объявлений в кухне мне приклеивать не будете! Для этого есть общинная доска. Я еще то объявление, что в прошлом году на двери повесили, до сих пор как следует не отмыла. Никакими казенными предметами не дам пачкать квартиру! Это мое последнее слово». И, знаете, размахивает тряпкой так, что даже мне сапоги забрызгала: как раз была суббота и жена мыла в кухне пол. Ну, на том дело и кончилось. Но не надолго.

Чем чорт не шутит! Все-таки поймали Андулу, застукали ее в присутствии присяжного общинного полевого сторожа. Она была в поле. Но на счастье удрала от них, так что ее корзинка к ним в руки не попала, и они не узнали, что там было. Андула твердит, что одуванчики. А кулаки уверяют, будто она жала всходы. Что я, как староста, должен делать? Ведь поступило заявление. Поэтому я назначил разбирательство, согласно закону от 12 октября 1875 года в отношении охраны полевого имущества. На основании параграфа 31 этого закона я созвал общинный суд. Суд состоял из общинного старосты — меня — и двух заседателей — общинных старшин, — это были тогда Клейн и Мрачек.

Я вызвал жену, общинного сторожа и крестьян Машека и Ржигу. Машек был истец, на его поле и застукали Андулу. Разбирательство происходило в нашей комнате, где у меня общинная канцелярия. Явились все, кроме жены. Она сидела в кухне и решительно заявила, что ей начихать на эту комедию. Не оставалось ничего другого, как велеть ее привести. Общинный полицейский не мог справиться один, пришлось помогать присяжному сторожу. Волей-неволей Андула вынуждена была сесть перед общинным судом. Но видно было, что у нее нет должного уважения ни к составу суда, ни к закону и что она вообще считает все это дело шуткой. Поэтому я решил нагнать на нее страху. Процитировал ей параграф 1 закона от 1875 года о том, что считается полевым имуществом. Затем принялся за параграф 8, в котором говорится, что является воровством в поле. Там очень много всяких запрещений: не разрешается хождение и лежание на полях, лугах и тому подобное, не велено ступать на дороги и поля, не позволено протаптывать полевые дорожки и тропинки, преследуется срывание колосьев, покос и выдергивание травы, не разрешается валяться в сене, находящемся на поле, в полевых сторожках и на полевых сеновалах, а также использовать указанные строения для каких-либо других целей и так далее. Процитировав все соответствующие параграфы, я сказал официальным тоном:

— Гражданка Анна Саска, признайтесь добровольно и без принуждения, что вы нарушили приведенные здесь параграфы…

Еще читая, я заметил, что жену пробирает дрожь. Она уже перестала усмехаться и готова была заплакать.

— Но ведь, Лойза, — дрожа сказала она, — это все-таки…

— Гражданка Саска, призываю вас к порядку. Напоминаю вам, что вы сидите перед общинным судом. Необходимо, чтобы вы, учитывая важность официального акта и тяжесть обвинения, которое вам предъявлено, держали себя серьезно и почтительно. Недостойное поведение может отягчить приговор суда. Принимая во внимание ваше до сих пор безупречное поведение, я бы не хотел прибегнуть к самым строгим мерам.

Тут уж Андула не выдержала. Взглянула на меня с грустью, как подстреленная лань. Приложила фартук к глазам и разревелась.

— Гражданка Саска, предупреждаю вас, что вы находитесь перед общинным судом. Раскаяние хотя и является смягчающим вину обстоятельством, но только в том случае, если ему предшествовало искреннее признание. Мы должны вас наказать согласно закону. Только признание может облегчить вашу участь. Признаётесь ли вы в поступке, который вам вменяется в вину?

Эх, если бы вы видели тогда мою Андулу! Дома ее никто не переговорит, все делает, как хочет, и всегда оставляет последнее слово за собой. Теперь же она стала мягка, как воск, взглянула на меня сокрушенно и начала, как на исповеди. Наверное, вспомнила формулу покаяния, которую учила еще в школе.

— Признаюсь, что я без разрешения ходила по полю, без разрешения бродила по дорогам, без разрешения траву дергала, без разрешения на меже… — Тут Андула вдруг остановилась и сквозь слезы вопросительно посмотрела на меня.

— Ну, признавайтесь, признавайтесь. Вы перед судом. Признание смягчает…

— Без разрешения на меже лежала и… — тянула из себя жена слово за словом.

— Погодите-ка, погодите, гражданка Саска, — останавливаю я ее. — Ваши личные дела суд не интересуют. Нам только нужно знать, что вы делали на поле господина Машека. Что это вы дергали в четверг, когда вас видели присутствующие здесь господа истец, свидетель и общинный сторож? Где и когда вы ходили и лежали, до этого нам нет дела, об этом расскажете дома.

Надо вам было видеть ее в эту минуту! Вы ведь знаете, что Андула — точно дракон. Но как она в тот момент на меня сверкнула глазами! Я еще в жизни такого не видел. В огне этого взгляда ее слезы сразу высохли. Сжала руку в кулак и незаметно грозит мне.

Понял я, что больше не надо ее раздражать. А то в конце концов я больше всех был бы наказан. С моей Андулой шутки плохи, когда она разойдется. Поэтому я начал мирно.

— Гражданка Саска, извините, я вам только цитировал закон, разъяснял, так сказать, в чем, согласно закону, заключается воровство на поле. От вас мы хотим лишь узнать, что вы дергали в тот четверг, когда вас видели господа. Траву или всходы, как они утверждают? В указанный день вы на поле были, это показали свидетели. Спор идет только о том, что вы там дергали.

— Да что же я дергала! Чего ты мне голову морочишь? Сам знаешь, что я хожу в поле за одуванчиками для гусят, — набросилась Андула.

Теперь уже я не осмелился призвать ее к порядку за то, что она так фамильярно обращается ко мне перед судом.

— А что скажете вы, гражданин Машек? — обращаюсь я к истцу.

— Пускай не сочиняет. Одуванчики! Зачем бы она полезла в поле за одуванчиками? Это были всходы, — говорит Машек.

— А вы что скажете, гражданин Ржига?

— Конечно, всходы, само собой разумеется, — свидетельствует Ржига.

— А вы, гражданин Вавра? — спрашиваю я Вавру. — Ваше свидетельство будет решающим. Вы общинный сторож. Община вам платит, а я — староста, ваш непосредственный начальник. Помните ли вы еще свою присягу?

— Как же не помнить. Хоть сейчас могу повторить формулу присяги для лиц, охраняющих полевое имущество. — Вавра становится в позу «смирно», поднимает два пальца и произносит:

«Клянусь, что всегда буду заботливо и преданно охранять и стеречь вверенное мне полевое имущество и что о каждом, кто каким бы то ни было способом задумает ему нанести ущерб, или и в самом деле нанесет ущерб, или вообще совершит воровство на поле, я, невзирая на лица, о таком человеке честно донесу, а в случае необходимости возьму в залог его вещи или самого арестую, а того, кто невиновен, несправедливо обвинять или давать повод к подозрению не буду; что всякий ущерб буду любыми способами предотвращать, а о нанесенных убытках, по своей сознательности и добросовестности, доносить и оценивать их, и если понадобится, то потребую, чтобы пострадавшим было выдано возмещение, полагающееся по закону, и без ведома и согласия моих начальников, а также, если не встретятся непреодолимые препятствия, уклоняться от возложенных на меня обязанностей не стану; что буду всегда честно охранять доверенное мне имущество, да поможет мне в этом бог!»

— Ну, ладно, Вавра. Не нужно было читать присягу. Видно, что вы сознаете всю важность своих обязанностей. Истец и ответчица должны признать, что мы ведем разбирательство объективно и беспристрастно. Напоминаю вам, общинный сторож Вавра, что, согласно параграфу 28 закона от 28 октября 1875 года, полевой сторож обязан без промедления сообщать общинному начальнику о каждом замеченном случае воровства в поле. Так и сделали. Значит, гражданка Саска, ваше воровство в поле установлено заявлениями истца, свидетеля и полевого сторожа, а также вашим собственным признанием. Нам остается определить убытки. Истец и свидетель утверждают, что вы дергали всходы. Если так, то нанесен большой убыток. Вы утверждаете, что это были одуванчики. Власти должны все это установить и решить дело. Согласно полному тексту параграфа 38 закона, лица, приставленные к охране полевого имущества, наперед приглашаются установить произведенные убытки. Как вы, Вавра, определяете этот убыток согласно закону, который я зачитал?

Вавра стоит и смущенно почесывает затылок.

— Если все должно быть точно по закону, господин староста, так я скажу, что не могу оценить на перед. Мы, ведь не поймали госпожу старостиху. Она улепетывала с поля так, что только пятки сверкали. Не мог я ее на перед-то оценить, видать было, извиняюсь, одну задницу. Но когда она бежала, из корзинки вылетело немного краденого. Я подобрал: это были одуванчики.

— Так, а всходов вы, значит, не видели? — спрашиваю Вавру.

— Ну, всходы я тоже видел, господин староста, — подтверждает Вавра.

Истец Машек зашевелился с победоносным видом.

— Вот видите, господин староста, Вавра правильно свидетельствует. Всходы тоже были в корзинке. Вавра, вы — честный человек. Можете в нижнем трактире выпить пол-литра пива за мой счет.

— А вы и всходы видели в корзинке? — спрашиваю я Вавру.

— Ну, где там в корзинке. Я ведь сказал, мне не было видно, что в ней лежало, — отвечает Вавра.

— Да ведь вы только что подтвердили, что всходы там тоже были, — напоминает Машек Вавре.

— Всходы-то были, но не в корзинке, а в поле. Ведь все это случилось на вашем ржаном поле, дядюшка Машек, — добродушно замечает Вавра.

— Чтоб вас чорт побрал, дурак! Не заплачу за пол-литра в нижнем трактире, — с досадой говорит Машек.

— Как же вы определяете убыток, нанесенный выдергиванием одуванчиков? — обращаюсь я к Вавре.

— Убыток? Да трудно сказать… Ведь это не может повредить, наоборот, хорошо, если эту дрянь выполоть из всходов. Но надо дергать осторожно, — поясняет Вавра.

— А как это делала гражданка Саска? — задаю Вавре вопрос.

— Этого я не знаю. Мы только видели, как она улепетывала с поля с одуванчиками. А корзинку мы не осматривали, так что я не знаю, выдергивала ли она вместе с одуванчиками и рожь.

— В таком случае разбирательство можно считать законченным, — провозглашаю я. — Обращаю ваше внимание на то, что я веду разбирательство на основании закона № 76 от 12 октября 1875 года. Можно было бы вести уголовное разбирательство и на основании других законов и предписаний. Например, существует имп. Патент № 96 от 1854 г., расп. мин. № 61 от 1855 г., расп. мин. № 61 от 1857 г., расп. мин. № 34 от 1858 г., расп. мин. № 31 от 1860 г., закон № 101 от 1896 г. и другие. Согласно закону № 1 от 28 октября 1918 г., все вышеперечисленные законы и распоряжения имеют силу в нашей Чехословацкой республике. Если гражданин истец или гражданка обвиняемая желают, может быть…

— Брось ты эту комедию, слушать тошно, — пришла в ярость Андула.

— Если нет возражений, суд удаляется на совещание для вынесения приговора.

После совещания с Клейном и Мрачеком, я зачитываю приговор:

— Судом установлено, что гражданка Анна Саска нарушила неприкосновенность частной собственности хождением по полю гражданина Машека. Согласно параграфа 13 закона от 1875 года:

На словах «тюремное заключение до 8 дней» я делаю ударение. Смотрю, глаза Машека загорелись злорадством, а у Андулы, видать, от страха душа ушла в пятки.

— Согласно показаниям истца, свидетеля и полевого сторожа, здесь имело место полевое воровство в соответствии с параграфом 3 закона, пункт «а», — недозволенное хождение по полю. Никакие другие противозаконные деяния, как-то: езда верхом и на возах, лежание в поле и тому подобное — установлены и доказаны не были.

Андула опять сверкает глазами, сжимает кулаки и грозит мне. Но я продолжаю, как ни в чем не бывало:

— …поэтому наказание может быть установлено в соответствии с параграфом 13 закона. Однако следующий параграф 14 допускает исключения, предусмотренные параграфами 15 и 16. В данном случае можно применить параграф 16, который гласит:

— Поскольку установлено, что гражданка Саска на поле не лежала, но по нему ходила, и ходила, как выяснилось, одна, следовательно, речь идет о проступке одного лица, что влечет за собой наложение штрафа в размере пятидесяти крейцеров.

Вижу, у Машека лицо вытянулось, а у Андулы прояснилось, старуха ликует. Я спокойно продолжаю:

— Предпоследний абзац параграфа 16 гласит:

— Принимая во внимание искреннее сожаление и раскаяние ответчицы, суд, руководствуясь параграфом 16, налагает штраф в размере двадцати пяти крейцеров, то есть пятьдесят галеров на нынешние деньги.

Машек сплюнул.

— Гражданин Машек, в ведомственном помещении, а особенно при официальном разбирательстве, плевать на пол строго воспрещается. Обращаю ваше внимание на «предупреждение», которое вывешено справа на стене. Налагаю на вас установленный штраф в размере пяти крон за загрязнение ведомственного помещения.

Машек так и подпрыгнул на месте:

— Это вы что, мне, староста?

— Да, вам. Если хотите, составлю акт.

Машек надувает губы, собираясь опять сплюнуть. Я показываю на «предупреждение» на стене. Тогда Машек вынимает носовой платок и отводит душу: «Тьфу!»

Я продолжаю:

— Надо еще разобрать вопрос о возмещении причиненного ущерба, параграф 17 закона гласит:

— Согласно параграфу 38 оценить убыток наперед приглашается общинный сторож. Вот официальный чешский язык, Вавра. Запомните это, чтобы в следующий раз вы знали и не срамили бы себя, — ведь вы официальное лицо. Оценивать наперед — на официальном чешском языке означает «оценивать в первую очередь», а ни перед, ни зад, — как ваш, так и обвиняемых, — не имеет ничего общего с законом о воровстве в поле, — поучаю я Вавру строгим тоном.

Жена опять сверкает на меня глазами, но я замечаю, что у нее вздрагивают уголки рта. Она стискивает зубы, чтобы не прыснуть со смеху. Значит, я на верном пути. Дома гроза разразится не с такой силой.

Продолжаю:

— Так как полевой сторож не установил никакого ущерба, а, по его мнению, наоборот, осторожное выдергивание одуванчиков могло принести даже пользу, то претензия о возмещении убытка в этом случае отклоняется.

Учитывая, что причиненный убыток, по оценке полевого сторожа, не превышает суммы в пять золотых, староста не обязан приглашать присяжного оценщика для определения убытка. Согласно параграфу 38, это надо делать лишь в том случае, если «требует либо потерпевший, либо тот, кто обязан возместить убыток, — то есть ответчик».

— Поэтому я спрашиваю: требует ли истец либо обвиняемая приглашения присяжного оценщика для оценки убытков?

Но Машек и моя жена уже поднялись и стоят у дверей. У обоих разом вырывается:

— Чихали мы на это!

— Объявляю разбирательство дела оконченным, — говорю я.

— Вот так, товарищи, я и судил свою жену за воровство в поле, — кончает свой рассказ Саска.

— Невозможно описать, какую суматоху подняло это дело в общине, — говорит Клейн. — Машек не может носу показать из своей усадьбы: все над ним потешаются. А кулачье ругается, поговаривают о том, что, мол, не признают этого большевистского суда. Дескать, больше ни один человек в Жегровице не пойдет к этому большевику старосте с заявлением о воровстве на поле.

— Раз мы обязаны соблюдать старые австрийские законы, что же, будем их соблюдать, — усмехается Саска. — Помнишь, Тонда, ты, ведь, всегда говорил, что дело не в параграфах закона, а в том, как их применять, как ими вертеть. Я поворачиваю их именно так, как позволяет закон. Толстопузые уже жаловались в окружное управление, но там только плечами пожали: все делалось согласно закону 1875 года. А закон этот в силе, ничего не поделаешь.

— А скажи-ка, пожалуйста, Лойза, где это ты изучил всякие параграфы да формулировки? Как ты их так здорово запомнил, мошенник ты этакий? — спрашивает Ванек.

— Да как же мне их не запомнить, если без конца приходится рассказывать всю историю? В трактир ли зайду, на шахту, в кооператив или выйду на площадь, меня бабы так и ловят: «А-а, староста! Расскажите нам об этом воровстве на поле!» Ну, а если люди хотят, чтобы я рассказывал все как следует, пришлось мне выучить наизусть параграфы и формулы присяги. И жена присмирела. Теперь уж она не ставит меня в дурацкое положение: достаточно пригрозить, что я вызову ее в общинный суд и буду разбирать каждое ее воровство на поле. Надо бы, мол, разобрать и то лежание на меже. Но она только хлопнет меня по спине и скажет, что я, дескать, тоже там был, а все-таки очень рада, что не допрашиваю ее, — хохочет Лойза.

— А что у вас еще нового? Какая обстановка после выборов в парламент? — спрашивает Тонда.

— Да какая обстановка, Тоничек. Зажиточные крестьяне совсем притихли. После того, как их прокатили на общинных выборах, они все-таки еще надеялись на парламентские. У людей, мол, проходит это большевистское опьянение. Так утешали себя наши аграрии. Но для них получилось еще хуже, чем на общинных выборах. Однако теперь-то уж, Тонда, все же должна наступить какая-то перемена. Теперь уж наверняка наши министры в правительстве осадят аграриев и капиталистов. Что ты на это скажешь? — обращается к Тонде Лойза.

Тонда не успел еще ответить, как в разговор вмешался Клейн.

— Товарищи, вы и не представляете себе, как я рад, что наш товарищ доктор Соукуп опять выбран в сенат. Вот, ей-богу, где бы ни выступал Соукуп, я всегда лечу туда, не жалея времени. Ничего не могу с собой поделать. Уж он их разнесет — так разнесет. Никогда не забуду, как в 1913 году он у нас в Сланах баллотировался в депутаты. Это была настоящая победа, товарищи. Тогда еще сам покойный император не хотел, чтобы он попал в парламент. Соукуп, как участник многих делегаций, здорово поддевал весь императорский двор и его величество. Ну, и государь император заявил, что, дескать, таким людям, которые не уважают коронованного главу государства, не место в парламенте. Этого было достаточно. Австрийские правительственные учреждения сделали все, чтобы доктор Соукуп не прошел в парламент на выборах 1911 года. Но тогда Франта проиграл и в Праге — VII и в Пльзне. Мобилизовали весь государственный, земский и общинный аппарат, чтобы желание его величества императора и короля было исполнено. Каких только ни применяли избирательных мошеннических уловок! Все мертвецы были занесены в избирательные списки и «голосовали» для того, чтобы провалить доктора Соукупа. Потом, в 1913 году, состоялись дополнительные выборы в округе Сланы, потому что умер наш депутат, металлист Вилем Черный. Мы решили выставить кандидатуру доктора Соукупа. Партия этого не хотела, боялась, что потеряет верный мандат, но мы не уступили. Помнишь, Тонда, сколько труда стоило убедить товарищей в Праге? Мы выдвинули предвыборный лозунг: «Если Франц не хочет видеть в парламенте Франту, мы пошлем его туда». И мы послали, товарищи, не лгу вам. Целыми неделями мы были на ногах. Носились с листовками из поселка в поселок. Мы агитировали, ходили на собрания. Каждое предвыборное собрание, на котором выступал Соукуп, было настоящим массовым митингом. Из всех поселков приходили люди. Трактиры не могли всех вместить. Напрасно старались окружные власти, комиссары, полицейские и жандармы. Ты, наверное, помнишь, Тоничек, сколько голосов получил тогда Соукуп? — обращается Клейн к Тонде.

— Восемь тысяч триста пятьдесят два голоса, а его противник национальный социалист Лаубе — только девятьсот девяносто восемь. По желанию императорского двора ни аграрии, ни другие партии не выставили своих кандидатов. Все они хотели тогда разбить наши позиции в округах Сланы и Кладно. Не удалось им это. Зубы себе сломали, — с гордостью вспоминает Тонда.

— Помнишь, Тоничек, как доктор Соукуп, победив на выборах 2 апреля 1913 года, обнимал тебя в Рабочем доме? Как он благодарил нас и обещал, что до самой смерти не забудет этого кладненцам, что никогда не предаст красное знамя революции. Я верю доктору Соукупу, товарищи. Больно мне становится, когда я где-нибудь слышу что-либо против него или читаю в «Свободе» обидные для него намеки. Ты тоже иногда поддеваешь его, Тоничек. Это вам не надо бы делать. Тусар, Мейснер, Бехине — те совсем другое. Они не наши люди. Они никогда не сближались с рабочими. Всегда были ближе к буржуазии, чем к рабочим. Я знаю, что они оппортунисты. Но доктор Соукуп — совсем другое. Его не трогайте, товарищи. За ним идут все шахтеры. Он уже был наш, когда впервые в 1897 году, сам еще молодой парень, выступал в кладненском Доме соколов. В то время нас травила буржуазия в связи с декларацией о государственно-правовом вопросе в венском имперском совете. Нашим депутатом был покойный Пепик Стейнер. Буржуи и тогда грозили, что, мол, Стейнер не имеет права ехать в Кладно и не будет выступать в Доме соколов. Как теперь они травят большевиков, так в то время травили социал-демократов. Но Стейнер пришел в Дом соколов и выступил.

— Твой отец, старый Будечский и доктор Соукуп тоже выступали там. Доктор был еще молодым студентом. Уже тогда он мне нравился. Он наш и не изменит нам. Надо было вам видеть, как радовались на шахтах после выборов в сенат, когда был избран доктор Соукуп. Я верю ему так же, как верю в свою партию и социализм, — воспламеняется жегровицкий Клейн.

— Клейн прав, товарищи, — поддерживает его Лойза Саска. — На шахтах говорят, будто вы хотите расколоть партию. Хотите перестать быть социал-демократами и стать только коммунистами. Я бы вас предостерег от этого, товарищи. Вы знаете, что я тоже левый, я не согласен с коалиционной политикой. Но для меня священно единство партии, той партии, товарищи, которую мы строили десятилетиями.

— А кто говорит о расколе партии, Лойза? — спрашивает Тонда.

— Ну, вот был у нас в последний раз Карел Киндл, — отвечает Лойза.

— И Карел говорил у вас на собрании о расколе партии? — удивляется Тонда.

— Нет, — отвечает Лойза, — только после собрания, когда мы вместе сидели за столом, он говорил, что опасается, как бы дело не дошло до этого. Он говорил, что Муна и некоторые чешские большевики, прибывшие из России, хотели, чтобы все левые вышли из нашей партии и основали самостоятельную коммунистическую партию. Они и впредь, говорит, будут этого добиваться.

— Ну, вот видишь, каков твой Карел, а ты ему всегда веришь и не позволяешь на него нападать, — обращается Ванек к Тонде. — Я его знаю лучше, чем ты, у него нет настоящей воли. Вот послушайте-ка, товарищи, это смешно, вы даже не поверите: Карелом командует его теща. Дайте я расскажу. Сразу же, как Карел у нее поселился, она его себе подчинила, женила на своей дочери. Сами понимаете, что это за брак. На тебя, Тонда, старуха особенно зла за то, что ты хотел этому помешать. Никогда она тебе не простит, что ты послал тогда Карела редактором газеты «Походень» в Горжице.

— Знаю, я ведь из-за этого выдержал целый бой. Старая Соукупиха прослышала, что у Карела там серьезное знакомство. Тут же собралась, поехала в Горжице и моментально увезла Карела в Кладно. Мне за это попало от горжичан, и в партии тоже были неприятности. Старуха взяла к себе на воспитание внебрачного сынишку Карела, а его самого женила на своей дочери. Я до сих пор не понимаю, что за счастье она тут нашла, — рассуждает Тонда.

— Не понимаешь, что за счастье? — удивляется Ванек. — Разве ты не знаешь Соукупов, жену и мужа?

— Ну, Соукуп все-таки порядочный человек, — возражает Тонда. — Не пьет и в карты не играет, никогда не бегал за девчонками. Что заработает, всегда отдаст жене. Правда, он не понимает значения профсоюза, позволяет хозяевам ездить на себе.

— Ты говоришь, он порядочный? Может быть, и порядочный, да, как говорится, никчемный человек. Работает как вол, с утра до ночи, а в ночных сменах — с вечера до зари. Придет домой, бросится на постель и спит. Разумного слова ни с кем не промолвит. За всю свою жизнь с женой никуда не сходил. Знает только свой завод и домну. На заводе изнурительная работа, а дома спячка. Принесет домой получку, отдаст жене и опять ни о чем не думает. Ну, разве это жизнь? — рассердился Ванек. — Ведь жена Соукупа любила жизнь. Она не глупа, наоборот, баба хитрая и понятливая. Но что она видела в жизни, я тебя спрашиваю? Что она знала? Я тебе скажу это, Тонда. Здесь особенно ясно чувствуется, к чему приводит неравноправие женщин. Если мы, мужчины, рабы на шахтах и заводах, то женщина — рабыня вдвойне. Она рабыня и на своей работе и у себя дома. Если она недостаточно развита, она и не бунтует, может быть, даже не понимает этого. Несет свой тяжкий крест, как что-то само собой разумеющееся, что невозможно изменить. Но как только она немного вырастает, начинает думать и соображать, что к чему, то сразу восстает против всего этого. Восстают жены Мудры, Шадека, Соукупа и многие другие, каждая по-своему. Может быть, иногда они поступают неправильно. Буржуазные моралисты и педантичные нравоучители, может быть, скажут, что их надо осудить. Но это неважно. Факт остается фактом, они восстают. Вот так же восстает и жена Соукупа. У нее единственная дочь, на ней сосредоточен весь интерес ее жизни, вся сила протеста. Дочь должна жить иначе, чем жила я, — так она думает. Но чтобы по-другому жить, у нее должен быть другой муж. И она не видит иного пути к лучшей жизни для своей дочери. Поэтому она ищет для нее такого мужа, который создал бы ей другую жизнь, чем та, какую провела она сама со своим старым ворчуном Соукупом. И вот она нашла Карела. Добилась, что Карел женился на ее Руже. Чтобы добиться этого, она, наверно, перешагнула бы и через трупы, хотя в душе добрая и веселая женщина. А теперь у нее другая дума. Она уверена, что Карел должен стать паном, для того чтобы была счастлива ее дочь. Тут опять-таки важно, кто, по ее мнению, настоящий пан. Конечно, не тот, кто занят физическим трудом. Карел слабохарактерный человек. Он не может постоять за себя. Не умеет ни протестовать, ни следовать своим убеждениям. Если бы он был на это способен, небось, не женился бы по воле своей квартирохозяйки. И в политическом отношении с ним дело обстоит точно так же. У него пассивный характер. Вы, наверно, посмеетесь, но я вас уверяю, что и здесь им управляет теща. В Кладно — большинство левых. Старая Соукупиха это понимает. У нее врожденный инстинкт политического деятеля. Поэтому и Карел должен быть левым, все равно, хочет он этого или нет. Карел должен быть левым, чтобы мог стать паном. Не смейтесь, это политика старой Соукупихи, товарищи. Для нее дело не в деньгах, а в титуле. И нынче Карел имеет этот титул. Он стал городским старостой. Ну, признайся же, — обращается Ванек к Тонде. — Почему Карел после общинных выборов стал городским старостой? Разве этого хотели наши товарищи? Обрадовало их это или они разозлились? Разозлились, Тоничек. Разозлились на тебя.

— На меня? — удивляется Тонда.

— Да, на тебя, за то, что ты отказался от этой должности, — уверяет Ванек.

— Не мог я за это взяться, Ванек. Я ведь секретарь, у меня масса работы, — защищается Тонда.

— Не выдумывай. Разве сейчас, когда ты заместитель, у тебя меньше работы, чем было бы, если б ты стал старостой? Мне ты это не рассказывай. Я тебя насквозь вижу. Не зря я тебя воспитал. Ты не принял должность старосты, чтобы помочь товарищу. Ты знал, что если бы Карела не выбрали старостой, его бы это задело, а особенно задело бы его тещу. А потом это, и правда, могло иметь нехорошие последствия. Не рассказывай мне, будто не знаешь Карела и его тещу. Ты прекрасно понимаешь, что ни на Карела, ни на нее нельзя положиться. Ты знаешь их слабости и делаешь все, чтобы удержать их с нами. Я тебя не упрекаю, Тоничек. Возможно, что в данный момент это правильно и хорошо с точки зрения тактики. Но если ты решил безгранично доверять Киндлу, то это ошибка. Когда возникнут трудности — на него не полагайся. Карел бороться не будет, да и теща ему этого не позволит, как только окажется, что это угрожает ее горделивой мечте видеть Карела паном. Ну, ладно, хватит об этом. Но ты вспомни когда-нибудь старого товарища Ванека, когда дело дойдет до трудностей.

— Ванек прав, ну их, Киндла и его тещу, — вмешивается Лойза Саска. — Поговорим лучше о партии. Правда ли, что хотят расколоть партию и создать новую? Скажи прямо, Тонда!

— Товарищи, да ведь не тайна, что мы обсуждали этот вопрос. И обсуждали не только те, кто возвратился из России. Многие наши тоже спрашивали, как бороться против оппортунистической политики, которую проводит руководство. Должны ли недовольные выйти из партии и основать новую, или должны остаться и бороться за то, чтобы нынешняя оппортунистическая политика была заменена рабочей, революционной. Ведь в некоторых местах дело дошло до организации самостоятельных коммунистических групп. Правда, большую часть их основывали бывшие последователи анархизма, но и некоторые наши товарищи в этом участвовали. Вот тогда и встал вопрос, должны ли мы расколоть партию или завоевать ее. После многих дискуссий мы решили завоевать большинство в партии. Мы будем убеждать членов партии, что коалиционная оппортунистическая политика пагубна и убийственна для рабочего класса. Мы будем требовать созыва съезда. Завоевать на съезде большинство, избрать новое руководство, покончить с коалицией с мелкой и крупной буржуазией. Сплотиться с рабочим классом. Вступить в III Интернационал. По примеру русского пролетариата и плечом к плечу с ним бороться за социальный переворот, за построение социализма. Поэтому мы шли на выборы, сохраняя единство, хотя и не были согласны с рядом кандидатур, которых выдвинула партия. Для нас был важен не тот или иной депутат. Для нас главное было — победа партии, победа рабочего класса, победа социализма. А сейчас, когда мы победили на выборах, необходимо требовать, чтобы руководство партии извлекло из этого урок. Товарищи обвиняли нас в том, будто своей революционной политикой Кладно ослабляет позиции партии. Выборы явились ответом на такое обвинение. В нашей области мы получили преобладающее большинство всех голосов. Мы — хозяева почти во всех областях. Нигде, ни в одной области, социал-демократические кандидатские списки не собрали столько голосов, как у нас: и в палату депутатов, и в сенат. Значит, подтвердилось, что революционная политика партии полезна, а оппортунистическая — вредит ей. Теперь необходимо созвать съезд. Совершить радикальный поворот. Добиться, чтобы не только в Кладно и оппозиционных областях и организациях проводилась революционная социалистическая политика, — надо чтобы такую политику проводило руководство партии и единодушно вся партия. Я думаю, товарищи, с этим вы будете согласны: и вы в Жегровице, и шахтеры на шахтах, и рабочие на металлургических заводах.

— С этим-то мы согласимся, — подтвердил Клейн. — И товарищ доктор Соукуп тоже, наверное, согласится, и Карел Киндл, и вся партия. Против этого никто ничего не скажет.

— Нет, возражения тут обязательно будут, товарищи, — замечает Ванек. — Если бы мы думали, что против этого никто не станет возражать, мы бы не представляли положения дел. Если бы не было возражений против подлинно социалистической политики в социал-демократической партии, то нынешняя ситуация выглядела бы иначе. Почему, товарищи, две недели назад в Кладно все бастовали? Мы требуем от правительства, республики, в котором есть и наши министры, чтобы оно немедленно завязало политические и экономические отношения с социалистической Советской Россией.

Ведь просто позор, что наша республика до сих пор этого не сделала, не признала Советской России. Стыдно, что рабочие должны бастовать, чтобы заставить правительство, главой которого является социал-демократ товарищ Тусар, признать Советскую Россию. Почему наше правительство не признает Советов? Потому, что их до сих пор не признали западные капиталистические державы. Наша республика, о которой нам то и дело твердят, что она будет социалистической, в вопросах международной политики руководствуется диктатом капиталистических государств. И при этом нас уверяют, что министр иностранных дел доктор Бенеш — социалист. Но что же это за социалист, если он не хочет установить отношения с социалистическим государством — нашим ближайшим соседом? Вместо этого он завязывает дипломатические отношения с любыми буржуазными странами, где бы они ни находились, и признает их.

— В самом деле, позор, что наша республика еще не признала Советской России. Все рабочие очень недовольны этим, — говорят Саска и Клейн.

— Поэтому я думаю, товарищи, что вы понимаете, как нам необходимо навести порядок и в республике и в нашей партии, — подытоживает старый Ванек.

— За порядок-то мы стоим, но не за раскол партии, — соглашается Саска и кивает головой.

— И не хотим, чтобы нас подстрекали против доктора Соукупа, — добавляет Клейн. — Мы желаем единства, совместного наступления против капиталистов. После победы, которой мы достигли, было бы просто грешно заводить споры и раскалывать партию.

— Никто не собирается ее раскалывать, товарищ Клейн! — протестует Тонда. — Ты говоришь «не заводить споры». Это значит — не возражать против неправильной политики руководства партии. Как же после этого ты хочешь добиться улучшения?

— Нет, я за исправление линии партии. Но я не согласен с тем, что партия делает в правительстве. И еще я не верю полностью Муне. Я не уверен, что он не хочет расколоть партию и навредить ей. Он здесь слишком мало времени, чтобы ему можно было верить. Кто знает, кем еще он окажется? А доктора Соукупа я знаю десятки лет, поэтому я ему верю. Если бы мне пришлось в нем разочароваться, тогда уж и не знаю, кому бы я стал верить, — говорит Клейн.

— Товарищи, тут дело не в отдельном лице, а во всей политике нашей партии, в политике вновь избранного парламента и наших депутатов в нем. Партия должна определить эту политику. Ее должны определить мы, рабочие, избравшие своих депутатов. А если так, то мы не можем оставаться в стороне, мы должны сказать свое слово. Особенно теперь, после победы на выборах. Послушай, Тонда, ты написал статью, о которой мы с тобой говорили? — спрашивает Ванек Тонду.

— Не только написал, товарищ Ванек. Как раз сегодня она вышла в «Свободе». Да газета у меня с собой, — прибавляет Тонда.

— А что говорил Карел?

— Ну, что говорил! Ты ведь знаешь его. Как всегда. Объективист. Жалко ему, что в партии споры. Но раз они есть, он считает своей обязанностью дать обеим сторонам возможность высказаться. Статью-то он опубликовал, но думает, что так резко писать не стоило.

— Ишь какой тихоня, — сердится Ванек. — Ты бы прочел эту статью, мои глаза видят все хуже. Придется опять очки менять. А ты знаешь, как неохотно теперь выписывают новые очки доктора из кассы взаимопомощи. Может быть, и вы, товарищи, тоже послушаете? Можем здесь же во дворе сесть, а то моя старуха будет ругаться, что мы, стоя тут, ямки продавили, — смеется Ванек и приглашает друзей сесть.

Компания рассаживается во дворе на колодах и ящиках, и Тонда читает:

Когда Тонда кончил, Ванек обратился к остальным слушателям:

— Ну, что скажете, товарищи, согласны вы, что именно так надо поступать?

— Я согласился бы, пожалуй, — говорит Саска. — Но есть один вопрос. Что ты хочешь, Тонда, сказать вот этим: «Никакого парламента». Считаешь, что мы не должны были участвовать на выборах в парламент?

— Нет, Лойза, этого никто не говорил. Мы участвовали в выборах и старались добиться наибольшего успеха. Речь идет о том, чтобы рабочие не думали, будто борьба кончилась и социализация обеспечена одним тем, что был избран парламент и мы достигли победы на выборах. Недостаточно только избирать. Необходимо позаботиться о том, чтобы парламент выполнял те задачи, для осуществления которых он был избран. Если рабочие не приложат к этому усилий и не примут мер для того, чтобы заставить парламент действовать в этом направлении, то победа на выборах окажется для них бесполезной. Это все равно, как если бы мы не имели никакого парламента. Ведь дело в том, что раз парламент существует и наша партия занимает в нем позиции, то надо эти позиции по-настоящему использовать, — поясняет Тонда.

— Ну, хорошо. А если буржуазные депутаты не уступят? И будут препятствовать социализации? Если они будут саботировать издание соответствующих законов? Например, начнут устраивать обструкции! Что тогда? Что смогут сделать против этого наши депутаты? Драться, что ли, с буржуями? Все-таки это было бы не по-демократически, не по-парламентски, — возражает Саска.

— Да, драться. Без настоящей драки с буржуазией социализации не осуществишь, — замечает Ванек.

— Но главное, товарищи, это чтобы депутаты и партия не ограничили себя только парламентом. Чтобы они не утратили связи с народом, чтобы при необходимости партия и наша парламентская фракция сумели мобилизовать рабочих на поддержку своих социалистических требований. А это как раз то, чего сегодня наша социал-демократическая партия не умеет и никогда не делает. Поэтому нам необходимо построить такую партию, которая бы это сумела и сделала, — разъясняет Тонда.

— С этим я вполне согласен, Тоник. Но мы не должны добиваться этого путем разрушения единства партии, — снова повторяет Саска.

— Не путем раскола, а путем укрепления революционного единства партии. Значит, путем подрыва позиций оппортунистических саботажников. Согласны? — спрашивает Тонда.

— С этим, Тоник, мы согласны. При условии сохранения партии и ее единства, — добавляют Саска и Клейн.

— Ну, уже пора собираться. Вечером у нас еще собрание. Вы ведь знаете, подготовка к Первому мая, — говорит Саска.

— А как вы готовитесь к Первому мая? Придете в Кладно? — спрашивает Тонда.

— Само собой, придем, — подтверждают жегровицкие. — Особенно наши женщины довольны, что придут на демонстрацию в Кладно в красных платках.

— Значит, до послезавтра, товарищи! — восклицают Тонда и Ванек, прощаясь с жегровицкими.