Красное зарево над Кладно

КЛАДНЕНЦЫ В ТЮРЬМЕ И ОСНОВАНИЕ КПЧ

Преследования стали еще более жестокими. Все новые и новые аресты в Кладно и на Кладненщине. Опять беснуются и ругаются жандармы. Знакомые шеренги связанных рабочих шествуют на Выгибку. Но, несмотря на аресты, все Кладно продолжает бастовать. Руководство левицы объявило о прекращении забастовки. Но кладненцы не возобновляют работу. Вместо арестованных встают новые бойцы. Кладно не сдается и не капитулирует.

Пражская тюрьма Панкрац и тюрьма краевого суда на Карловой площади переполнены. Только на одной Кладненщине в декабрьские дни было арестовано около полутора тысяч рабочих. Жандармы отправляют в Прагу эшелон за эшелоном. Арестованные прибывают в тюрьму несломленные, с гордо поднятыми головами. Управление тюрьмы Панкрац не знает, что делать. Камеры переполнены. Нехватает соломенных тюфяков. Нехватает даже самих камер. Арестанты бунтуют. В тюрьме царит хаос. Старыми австрийскими бюрократами и надзирателями овладевает паника. Они еще не верят ни в силу новой республики, ни в силу буржуазного правительства. Они не знают, кто же, наконец, выиграет. Их дезориентировало бесславное падение Австро-Венгерской монархии. Поэтому они отступают и ведут с арестантами переговоры. А результат? Летят все правила тюремного порядка. Тюремное начальство разрешает арестованным создать свое самоуправление. Арестованные выбирают своих уполномоченных. Организуют в тюрьме новый порядок. Двери камер открыты. Запираются лишь немногие отделения. Совет арестантов организует посещение узников с воли. Организует прогулки по тюремному двору. Распределяет подарки, посылки и почту. Наконец, заключенные в Панкраце решают издавать свой собственный журнал. Его название — «Панкрацкий шершень». В заглавии девиз:

«Можете уничтожить тело, но дух сломить вам не удастся!»

В передовице сказано:

Как видно, кладненцы не покоряются. Ни дома, ни в тюрьме. Это омрачает буржуазии и правым радость победы. В первые же дни ареста «Народни листы» врали:

У лжи короткие ноги. Сразу же после рождественских праздников орган аграриев «Вечер» сам уличает «Народни листы» во лжи:

Нет, кладненские женщины не печальны. Они не забывают о своих милых, находящихся в тюрьме. Они приносят им не только подарки, приносят улыбки и веселое настроение. Они уходят ободренными и передают хорошее настроение из тюрьмы в Кладно. Только не плакать! Вот общий лозунг кладненцев в Панкраце и дома, в Кладно. Плакать! — нет, эту радость мы не доставим врагам.

— Надо ли нынче в Кладно устраивать общий рабочий бал, или нет? — спрашивают женщины.

— Почему же нет? Ну, все-таки раз мужья арестованы, жены не будут танцевать! А почему бы вам не танцевать? А что скажут о нас люди? Какие люди? Наши люди будут с вами. На общем рабочем балу. А те, кого там не будет? Те, кого там не будет, очевидно, не из нашей среды. Что нам до их пересудов и разговоров. Нет, нет, Маржка — Резина — Анча — Ружа и т. д. Вешать голову никак не годится. Пусть и в нынешнем году люди танцуют в Рабочем доме на общем рабочем балу. Назло всем буржуям и пессимистам. Пусть шепчутся о нас в лавочках, в корчмах, в Веркс-отеле и в Сокольском доме. Не обращайте внимания на их шушуканье! Они только и умеют, что клеветать на рабочее движение. Они нашептывали друг другу всякие ужасы и страхи о наших отцах, когда те начали бунтовать и организовываться против господ. Шепчутся и о нас, непримиримых большевиках, когда нас посадили за решетку. Это шушуканье — единственное, чем они будут когда-нибудь утешаться после своего поражения. От этих своих шушуканий и шепотков они в конце концов околеют. В доказательство нашей веры в их поражение танцуйте, девушки! А когда мы придем домой, то станцуем вместе с вами. Когда мы победим, а мы победим наверняка, мы покажем всему миру, что такое подлинная радость и счастье. Вот тогда-то мы будем радостно смеяться, петь и танцевать.

Такие разговоры ведутся в приемной тюрьмы Панкрац во время посещения политических заключенных. Как же после этого кладненским женщинам не выходить с проясненными лицами из Панкрацкой тюрьмы? Как же не махать им вплоть до самой Нусельской ратуши платками и не посылать улыбки и поцелуи в окна за решетками? Как же буржуазии и прислуживающим ей газетным писакам не удивляться арестованным кладненским шахтерам и их женам? Они не понимают их. Никогда они не разумели горя рабочих. Не понимают рабочей солидарности. И никогда не поймут они той сильной воли и радости, источник которой — непоколебимая вера в конечную победу.

В Кладно, в Рабочем доме, общий рабочий бал. В Рабочем доме танцуют. Танцуют Маржка — жена Тонды, Анча Мудра, Резка Шадек, Ружа Голечек и все панкрацкие «вдовы». Модной является как раз новая песенка с припевом:

На излюбленный мотив кладненцы подобрали свои слова. Вновь и вновь раздается в зале…

После бала кладненские женщины опять приходят на свидание в Панкрац. Приносят с собой улыбки и радостное настроение. Они рассказывают об удачно прошедшем вечере и напевают новую песенку, которая родилась на балу. Заключенные слушают, награждают их улыбками, пожатием руки. Они обмениваются со своими женами взглядами, полными веры. «Ты ведь веришь?» — «Верю, отец. Дело пойдет». Наша вера и наша песенка не лгут. Когда-нибудь мы за все отплатим этим шельмам, и с процентами. То, чего не сделаем мы, сделают наши дети. Да, сделают. Эта твердая вера крепнет с каждым посещением. Она передается с Панкраца в Кладно, из Кладно в Панкрац. И не только свидания передают ее. Ее передают и письма. Вы только почитайте, что пишут за решетку своим милым кладненские женщины. «Панкрацкий шершень» опубликовал несколько писем.

Мать-горнячка передает отцу колыбельную песенку, которую она поет своему сынишке:

Поэтому заключенные тюрьмы Панкрац не вешают голову. И хотя при чтении письма нередко на глазах появляются слезы, это не слезы печали. Это слезы любви, радостных воспоминаний и надежд. Нет, мы не будем малодушны. Мы должны верить. Мы покажем этой капиталистической банде и ее подручным. Так давайте же споем, товарищи. И панкрацские поют.

Они сочинили свой собственный гимн. Его помещает «Шершень»:

Шершни острят и над следователями и увековечивают это в своем журнале.

Следователь:

«В ваших газетах пишут, что я — буржуй. Посмотрите, какие у меня ветхие брюки».

Подследственный «изменник»:

«Если вы стыдитесь этого, так почему же вы в декабре не пошли вместе с нами?»

Следователь:

«Что вам известно об этих большевистских деньгах из России? Вы что-нибудь слышали о них?»

Подследственный:

«Кое-что я слышал».

Следователь горячо:

«Ну, так расскажите же все. Это будет для вас смягчающим обстоятельством».

Подследственный:

«У нас дома говорили, что с Нового года в России хотят аннулировать деньги и…»

Следователь недовольно:

«Оставьте это при себе».

Следователь:

«Вы все-таки не отрицаете, что у вас в Кладно кричали: «Долой республику, долой Масарика!»

Подследственный:

«Этого не отрицаю…»

Следователь нетерпеливо:

«Кто это кричал и когда?»

Подследственный:

«Это всегда кричит начальник нашего жандармского участка вахмистр Штрамак в трактире, когда напьется».

Если письма, которые приходят в тюрьму, полны надежд и веры, то и те письма, что посылают из тюрьмы в Кладно, всегда оптимистичны и бодры.

В них нет и намека на то, что заключенные государственные изменники раскаиваются, что они сожалеют о своих поступках и хотят исправиться.

Тонда пишет жене:

Вместе с кладненцами приходят на свидание и их дети. Заключенные добились этого от тюремного управления. О детях нельзя забывать. Из них когда-нибудь вырастут новые бойцы. Они заполнят пробелы, укрепят ряды, еще выше поднимут красное знамя и понесут его к конечной победе: Вот почему о них нужно думать. Нужно обрадовать и подкрепить их письмецом.

В тюрьме папа вспоминает и пишет:

Несмотря на то, что кладненцы сидят в тюрьме, они все-таки участвуют в политической жизни. Им ничто не может помешать и из тюрьмы пропагандировать свои коммунистические идеи.

Тысячи коммунистов арестованы, но это не остановило борьбы за коммунизм. Наоборот, она усилилась и разрослась.

На воле среди рабочих и членов социал-демократической левицы ведется острая дискуссия о том, следует ли основать коммунистическую партию. Следует ли принять условия Коммунистического Интернационала. Надо ли сохранить за революционным движением старое наименование социал-демократической партии. Здесь есть правое и левое крыло. Но есть тут и центр. Тут много людей, которые всегда соглашаются со всеми.

Они не говорят ни да, ни нет, а ждут, что их слова сбудутся. И теперь у левицы тоже обнаружилось такое болото. Оно ищет золотой середины. Взвешивает: правые социал-демократы скомпрометированы. Но левица с трудом решается открыто выступить за коммунизм. Вот удобная почва для центристов. Ни коммунизм, ни правые. Так создадим «независимую революционную рабочую партию»! Вот как начинают маневрировать разные левые а ля Бродецкий, Кржиж, Клейн и им подобные.

Панкрацские волнуются:

«Так мы этого не оставим. Может быть, эти двурушники думают, что раз мы в тюрьме, то они снова будут марать нашу левицу оппортунистической грязью? Не за это мы боролись в декабре. Не для этого поднялись на битву. Зачем нам сидеть в тюрьме, если в партии и в рабочем движении все останется по-старому? Нет, тысячу раз нет! Что вы скажете, товарищи? Надо протестовать. Мы должны обратить на это внимание товарищей, находящихся на воле. Опять ведь берутся за старые свои махинации и козни. Бродецкому и его центристской двурушнической группе мало, что они предали нас в декабре? Вместо того, чтобы понять свою ошибку и стараться загладить свою вину, они думают продолжать свою центристскую политику, которая, как говорится, ни то ни се — ни рыба ни мясо. Подождите, жулики! Вам не удастся нас провести! Панкрацская тюрьма — хорошая политическая школа. Мы все обсудили и как следует взвесили. Мы разглядели ваши планы и поняли вас. Когда целый день надрываешься в шахте, нет ни времени, ни возможности обдумать политические вопросы. А теперь нам дали для этого и время и возможность. Мы разгадали ваши новые планы и политические махинации. А раз мы сумели разгадать их, то должны суметь их сорвать. Тонда, пиши».

По приказу товарищей Тонда садится и пишет. Уходя со свидания, Маржка выносит большой сверток.

В начале марта кладненская «Свобода» публикует статью Тонды из тюрьмы:

Перед судом кладненцы ведут себя так же, как в тюрьме. Они не просят милости. На открытии процесса главных подсудимых, членов Центрального революционного комитета, Тонда делает заявление:

Перед вынесением приговора он говорит:

Суд выносит приговор. Подсудимые признаны виновными и осуждены. Кладненцы подают апелляцию. Ждут ответа на нее и продолжают сидеть в тюрьме. Здесь тоже можно многому научиться. Нужно только смотреть и наблюдать. Взять хотя бы господина Франтишека Ветра из Либушина.

Он тоже сидит в Панкраце. Он, конечно, совершенно невинен. С ним полезно поговорить. Он поделится с вами своими общественными взглядами.

— Что вас, господа, посадили — это я понимаю, это в порядке вещей. Вы устраивали бунты. Не хотели признавать нынешний строй. Но я! Я его признавал. Я не выступал против него. Я был готов его поддерживать. И поэтому совершенно несправедливо, что меня арестовали. Ведь на нас, честных купцов, республика должна опираться. Торговля, милостивые государи, — объясняет Ветр, — это не только прибыль. Это и риск. Да, риск. Вы только подумайте, как во время войны люди ругали спекулянтов. И напрасно, господа, уверяю вас, что напрасно. Я тоже торговал, и, может быть, кто-нибудь скажет, что я спекулировал. Чепуха!

Если человек хотел торговать, действительно помочь своим ближним и что-нибудь для них достать, то ему приходилось идти на черный рынок. А если ты покупаешь на черном рынке, то должен иметь на это деньги. Массу денег. Из-под полы в долг не продают. На черном рынке все передается из рук в руки.

Вот тебе деньги, а ты давай товар. Ударили по рукам — и держи слово. Ты ни гу-гу, и я ни гу-гу. Никому нет дела, кто сколько зарабатывает. Это — торговое искусство и торговая тайна. Я тоже торговал. Когда я только начинал, у меня не было денег. Для оборота надо было достать капитал. Это тоже вопрос коммерческого таланта. Важно уметь найти кредит. Есть, скажем, люди с деньгами. Денег масса, а лежат они балластом. Как в священном писании. Получит талант и закопает его. А порядочный купец должен уметь отыскать этот зарытый в землю клад и откопать его. Я откопал. В Сланах жила одна вдова. Ее фамилии я вам не назову. Соблюдение тайны — это первая добродетель торговца.

Я с ней познакомился. Необходимо было завоевать ее доверие. Поэтому я ходил к ней несколько недель подряд. Днем и ночью. Не смейтесь, господа; когда речь идет о доверии, честный торговец не должен бояться приносить в жертву и ночи. Я уговаривал ее и давал обещания. Я убедил ее, что если она вложит свои деньги в торговлю, эти деньги будут считаться общими. И то, что я заработаю, тоже будет общим. А в конце концов я на ней женюсь.

— Но ведь вы женаты, господин Ветр?

— Женат, верно, — подтверждает Ветр.

— Как же вы могли обещать, что женитесь на ней? Это — обман.

— Да какой же тут обман, господа? — удивляется Ветр. — Запомните раз и навсегда: в торговле нет никаких обманов. Самое большее — торговый трюк. Не будьте наивны, господа. Мог ли чего-нибудь достичь частный торговец, если бы он не знал торговых трюков и ничего не обещал? А если обещает — его добрая воля исполнить это обещание. Но раз человек при всем своем желании не может выполнить свое слово — это не обман. Это, как говорится, форс-мажор.

Но вдова не понимала торговых трюков. Она донесла — и меня арестовали. Дело передали в суд. Ну, что же, говорю себе, пускай суд. Что делали бы адвокаты, если б не было судов? Вот зашел я, значит, к одному. Перво-наперво, он взял тысячу крон задатка. Ну, хорошо, говорю себе, для этого ты адвокат. Понимаешь свое ремесло. Не хочешь рисковать. Кто попал в беду — пусть платит. Только на несчастье одних могут разбогатеть другие. В этом отношении вы, большевики, не вздумайте переделывать общество. Можно отнять у других — если у тебя есть подходящий случай и, главное, сила, — это пожалуйста, это я, господа, признаю правильным, тут я заодно с вами. Но желать уничтожить в мире нищету, бедность и несчастье — это глупость, господа, это вы бросьте. Если бы не было бедняков и нужды, так на ком бы зарабатывал честный купец? С чего бы он богател? Чем бы он мог насладиться на свои честно заработанные деньги? А я наслаждался, господа. Если бы вам рассказать, вы бы глаза вытаращили. Не будь этой страшной нищеты в войну, думаете, можно было бы так наслаждаться жизнью? Меня всюду знали, и куда бы я ни попадал, там всегда было весело. А вот сейчас я сижу здесь, в Панкраце. И без всякой вины. Никто не задумывается, какой это убыток для национальной экономики республики. Сколько бы я мог заработать и сколько бы мог дать заработать другим. Но без нищеты ничего бы не вышло. Поэтому, господа, не посягайте на нищету!

— А как, собственно, было дело с вашим судом, Ветр? — спрашивает кто-то.

— С моим судом? Ну, зачитали исковое заявление. В общем ничего особенного там не было. Просто дела, которые случаются со всяким порядочным и старательным торговцем, который хочет и умеет зарабатывать. Взял деньги взаймы и не вернул. В иске сказано — выманил мошенническим путем. Выманил? Да разве это преступление? Без приманки вы и голубя не поймаете в решето. Раз хочешь поймать птичку, надо ее одурачить. Это не мошенничество. Это хитрость. Раз я хотел поймать вдову, я должен был с нею жить и даже обещать жениться на ней. Иначе бы она не клюнула. Ну, скажите, господа, можно ли арестовывать людей только потому, что они что-то обещали и не выполнили? Нам тогда нехватило бы тюрем. Кого бы только тут не было? Пожалуй, все наше коалиционное правительство. Сколько вам, кладненцам, наобещали на всяких этих конференциях и во время переговоров? Тут опять, господа, я соглашаюсь с нашим правительством. Не сердитесь на меня. Когда вы на них наскакивали и господа были в затруднении, они давали обещания. Но они перехитрили вас: вы захотели во что бы то ни стало заставить их выполнить обещания, вас арестовали. Все в порядке. Но почему, чорт возьми, сижу здесь я, Франта Ветр, честный торговец из Либушина? Если я делал то же самое, что делали и наши господа коалиционные министры? Я обещал и не мог выполнить. За это меня не следовало сажать в тюрьму. Но пришла беда — отворяй ворота. Я напал на глупого адвоката. Тянуть с меня деньги он умел. Но ничего не смыслил в параграфах и в адвокатских фокусах. Да и судья на меня насел. Приписал мне какие-то «преднамеренные действия». Слышали вы когда-нибудь такое, господа? Способен ли я на подобные бесчинства? Ладно, деньги я выманил, обещал вдове жениться, купил в рассрочку вещи и за наличные продал. В этом я признаюсь. Этого я не стыжусь. Но позволять себе преднамеренные действия? Нет, я не пал так низко. Только я это услышал, просто подскочил на месте и хочу протестовать. Но адвокат мне кивнул: садитесь, мол, Ветр, спокойно, спокойно. Потом он мне говорит: «Не высказывайтесь, положитесь на меня, все устроится. Вы любите много говорить, а это раздражает господ судей. Чтобы быстрее кончилось, надо поменьше говорить — и все будет хорошо».

Ну, ладно, — думаю себе. — Ты адвокат. Ты из меня тысячи вытянул. Заставил заплатить себе, как следует. Делай, что знаешь. Твое дело вытащить меня из этой каши. Ну, значит, я молчу. Говорит адвокат. Чорт знает, что он говорил, господа. Мне было просто стыдно. Он осрамил меня. Говорил о слабом развитии. Я — и слабое развитие! Ведь торговцы все-таки принадлежат к интеллигенции. Разве не так? И к тому же я едва не кончил школу. Целых три года посещал старшие классы и только потом уже бросил. Интеллигентность! Попробуйте-ка без интеллигентности выманить у такой тертой вдовы шестьдесят тысяч. Эх, не стоит расстраиваться. Адвокат болтал чорт знает что. Я весь кипел, но молчал. Суд вернулся с совещания и вынес приговор. Ну, что бы вы сказали? Эти «преднамеренные действия» были в приговоре! Я за них получил три года. Торчать тут три года, не зная за что, — просто зло берет. Вот что называется невезенье. Почему именно я должен был напасть на такого глупого адвоката? А посмотрите, господа, чем кончилось дело мельника из Роушмиды на Качаке. Сколько людей он обобрал! Шахтера Голечека застрелил. Другого тяжело ранил. Сколько женщин у него на совести! Да не только женщин, а и молодых девчат. Этот не обещал жениться. Лез, как дьявол. Ты пришла на мельницу, а здесь хозяин я. Ну, и видите? Нанял хитрого адвоката — и тот его выручил. Мельника освободили. Правда, адвокат выставил его полоумным. Но уж это другой вопрос. Если умеешь, сделай из меня хоть потомственного идиота, только выручи. Что мне толку от «слабого развития», раз из-за этих «преднамеренных действий» я должен проторчать тут три года?

Слушая подобные разговоры, кладненцы смеются. Видишь, каковы убеждения и мораль так называемого буржуазного мира. Вот мораль спекулянтов. Наживаться и снова наживаться. Пренебрегать другими, заботиться только о себе. Господин Франта Ветр и в Панкраце не делает ничего иного, только повсюду шмыгает и все разнюхивает. Честное слово! Он не в состоянии понять, что человек должен думать не только о собственном преуспеянии и обогащении, но и о чем-нибудь другом! Растоптать бы надо, как червей, этот паразитический сброд. Не трогайте нищету! Без нищеты, видите ли, нельзя было бы спекулировать и наживаться. Если б даже он утопал в золоте, то и тогда ты бы не получил с него добровольно и гроша в пользу нуждающихся.

А возьмем наше Кладно. В Панкраце сейчас полторы тысячи рабочих. Как жили бы наши семьи, если б в Кладно были одни только Ветры, которые гонятся лишь за прибылью и наживой? Если бы в Кладно не было рабочих, товарищей. Товарищей в труде и в горе. Знаете, что они сделали? Постановили, что все горняки на шахте, без разбора, каждую неделю будут отдавать заработок одной смены в пользу семейств заключенных товарищей. И не только постановили. Уже несколько месяцев они это выполняют, отдают свои деньги. Вы не найдете на кладненской шахте горняка, который не отделил бы от своей получки деньги за целую смену в пользу семей арестованных товарищей. Ему было бы стыдно перед другими не делать этого. И то же самое на металлургических заводах. Там тоже собирают деньги и не думают о том, что они сами могли бы на них купить. Это называется рабочая солидарность. Вот такие люди должны были бы строить новую республику. Лишь освобожденный труд и свободные трудящиеся могут быть ее фундаментом, для того чтобы в ней всем людям жилось хорошо. Поэтому мы правильно сделали, что забастовали. Правильно было наше желание изменить в республике условия жизни. Нельзя вешать голову. Нужно и дальше бороться за то, чтобы эти условия изменились. Вот почему не унывают заключенные товарищи.

Канун Первого мая. Кладненцы в тюрьме отдаются воспоминаниям. Вспоминает и Тонда. Как не вспоминать! Будут ли в этом году праздновать Первое мая в Кладно? Разумеется, будут. Тут у Тонды и его товарищей нет ни малейших сомнений. Кладненцы не чувствуют себя побежденными. Поэтому Первое мая будет праздноваться.

В нынешний Первомай Кладно будет отмечать знаменательный юбилей. Тридцатилетие газеты «Свобода». Да, вот уже тридцать лет, как начала издаваться «Свобода». В 1890 году впервые праздновали в Кладно Первое мая. Уже тогда Тонда ходил вместе с отцом из Заколан на кладненский праздник Первого мая. Уже тогда он был свидетелем боя за красное знамя между австрийскими жандармами и кладненскими шахтерами. Этот бой за красное знамя — символический бой. Он проходит красной нитью через историю кладненского рабочего движения. Черная и красная. Кто кого! Угольные бароны или шахтеры. Реакция или социализм. Эй, ребята, на палубу — наше знамя не утонет. Никогда! Невольно мысли Тонды переносятся еще на двадцать лет назад. Это было в 1870 году и в следующие годы. Тогда вышли на борьбу за красное знамя первые застрельщики социалистического движения. В их рядах был и отец Тонды. Его тоже посадили в тюрьму. Но какая разница между тем, что было тогда и что сейчас! Тогда Кладно еще не был сегодняшним Кладно. До 1860 года здесь были одни деревни. И хотя добыча угля уже начала развиваться, это не намного изменило деревенский облик Кладно. Только после строительства металлургических заводов наступили перемены. Кладно и его окрестности из деревенского гнезда превращаются в промышленный центр. Со всех сторон сюда стекаются рабочие. Кладно и ближайшие к нему поселки растут. Население с десятков человек увеличивается до сотен, тысяч, десятков тысяч.

На Кладненщине есть масса возможностей получить работу. Строительство металлургических заводов и пуск новых шахт требуют новых рабочих рук. Рабочих ищут. Повсюду можно найти работу и заработок. Поэтому в первые годы промышленного строительства даже капиталистический рабский труд не так тяготит. Рабочие, пришедшие из деревни, внезапно попав из глухих углов в промышленную среду, видят перед собой возможность как-то облегчить свою жизнь. Вот почему они не вполне осознают всю тяжесть капиталистического экономического гнета и эксплуатации. Возможность заработка открывает возможности новых удовольствий. Картежная игра, пьянство и девушки. Это всегда сопутствует быстро растущему капиталистическому производству и индустриализации ранее отсталого деревенского края. И в Кладно тоже было так в начале этого лихорадочного роста и строительства капиталистических предприятий. В тени заводских труб, домен и шахтных копров множатся корчмы, кабаки и бордели. Простые деревенские парни, внезапно попавшие в эту среду, не могут устоять перед соблазнами. Они изнуряют себя работой, зарабатывают деньги, кутят и играют в карты. Их эксплуатируют, грабят, и они тоже, не задумываясь, обирают друг друга в картежной игре. Однако это состояние продолжается не вечно. Рабочие сближаются и узнают друг друга. Они начинают обдумывать настоящее и размышлять о будущем. Они уже понимают ничтожность сомнительных удовольствий, которые предлагает им капиталистическое общество. До сих пор не известное им сознание классовой солидарности начинает пробуждаться. Это сознание сплачивает их. Формирует их в массу. В рабочую, пролетарскую массу, и ставит ее против господ. Против классового врага. Против капитализма. На Кладненщине это развитие быстро шло вперед. Этому благоприятствовала близость Праги и удобное сообщение с ней. Вскоре Кладно стало прочной опорой рабочего движения, школой социализма. Здесь, среди шахтеров и металлургов, провел Тонда свое детство. Эта атмосфера, которую он впитал еще в детстве, опять привлекла его в Кладно после 1905 года. В этой атмосфере непрерывной, упорной борьбы между капиталом и трудом, между эксплуатируемыми и эксплуататорами он снова учился.

Сегодня, вспоминая обо всем, он и пишет из тюрьмы в кладненскую «Свободу» статью к Первому мая:

В день Первого мая в кладненскую «Свободу» из тюрьмы пишут и другие товарищи. Никто из них не чувствует себя побежденным. У всех та же вера и убежденность: мы вернемся.

Тюрьма нас не изменит и не сломит. Борьба не окончена. Армия не разгромлена. Она ждет и формируется снова.

Доказательством этому Первое мая. На кладненской площади так же, как год назад, стоят десятки тысяч людей. Десятки тысяч тех, кто в прошлом году присягал на верность Великой Октябрьской революции. Десятки тысяч тех, кто и в нынешнем году, — после декабрьской забастовки, за которую полторы тысячи поплатились тюрьмой, — готов сохранить верность клятве.

Среди других на митинге выступает и Маржка, жена Тонды. Мужья в тюрьме. Необходимо публично заявить, как жены смотрят на арест своих мужей. И как на них подействовали преследования.

От имени кладненских женщин Маржка заявляет:

«Да, мы коммунисты!» — торжественно провозглашают десятки тысяч людей на кладненской площади. Это та рабочая масса, которую после декабрьских выступлений пытались сломить, устрашить, отвратить от коммунизма и сохранить для социал-демократии. Гордо развеваются красные знамена на кладненской площади. Снова красным цветом пылают платки на головах кладненских женщин. Вопреки черной измене, вопреки темной злобе и грозным преследованиям опять стоят здесь рабочие массы. Сильные и непоколебимые. Лица рабочих смуглы от огня доменных печей и тьмы черных шахт. Они горят упорством и крепкой радостной верой. Мы победим! Красная заря могучей и неколебимой веры, пронизывающей многотысячную массу, разлилась над Кладно во всю ширь, от края и до края. Незримая нить связывает кладненских демонстрантов с узниками Панкраца. На первомайской демонстрации красная заря объединяет рабочий класс всего мира в единое целое, она призывает: «Это есть наш последний и решительный бой…»

А старая социал-демократия? Правые вожди, которые пользовались доверием десятков тысяч кладненцев и обманули их?

В маленьком зале «У Ягеров» теснятся, собираясь на майскую демонстрацию социал-демократической партии, ровно сто шестьдесят человек, по точному подсчету. Из десятков тысяч осталось сто шестьдесят.

Да, доверие рабочих масс — великое дело. Но тот, кому оно было оказано, не имеет права злоупотреблять им и изменять ему.

После Первого мая социал-демократическая левица готовит съезд партии. Он созван на 15 и 16 мая 1921 года в Праге. Съезд должен решить: принять или отклонить условия Коммунистического Интернационала. Съезд должен решить, следует ли чехословацкому пролетариату остаться в социал-демократической партии, или надо основать новую, революционную, коммунистическую партию. Снова и снова дискутируется этот жгучий вопрос. Левица не избавилась от людей колеблющихся, склонных к оппортунизму. Сейчас перед съездом они усиливают свою подрывную деятельность. Саботажникам хотелось бы сорвать вступление в Коммунистический Интернационал и создание коммунистической партии. Группа Бродецкого, Кржижа и Клейна уже открыто оторвалась от левицы. В левице появляются новые колеблющиеся. Генеральный секретарь левицы Шкатула, казначей Теска и подобные им трусы. Они устраивают совещания, пишут статьи и предостерегают от опрометчивых действий.

Это известно в рядах социал-демократической правой и в рядах буржуазии. Поэтому создаются новые тайные планы и заговоры. Если не удалось сломить революционное рабочее движение преследованиями в декабре, то, может быть, удастся достичь этого при помощи внутреннего раскола. Необходимо опять обмануть рабочих и провести их. Правые социал-демократы выпускают на арену известного политического фигляра депутата Рудольфа Бехине. Он мастер на самые умопомрачительные политические сальто-мортале. Товарищ Руда Бехине действует. Неожиданно на столбцах «Право лиду» он открывает кампанию против чиновничьего правительства Черного. Против того правительства, которое было учреждено в сентябре 1920 года силой и волей социал-демократической правой. «Право лиду» публикует ряд статей под заглавием «Черное министерство». Социал-демократическая правая болтливым радикальничаньем хочет опять прикрыть свои новые предательские, социал-патриотические маневры. Статьи Бехине доходят и до тюремных камер. Читая эти статьи, кладненцы решают бороться против них и в тюрьме. «Посмотрите-ка на этих мошенников. Сначала они посадили нам на шею чиновничье правительство Черного. Позволили ему стрелять в рабочих в Праге, Мосте и в словацких Кромпахах. И за это они в парламенте вотировали доверие реакционному правительству. За иудино предательство они получили из рук этого правительства награду в виде Народного дома и типографии.

А теперь вдруг они начинают нападать на правительство и ругать его. Что они замышляют? Какое мошенничество хотят прикрыть этим маневром? Пиши, Тоничек, пиши! Разоблачи перед рабочими Руду Бехине и его политическое фиглярство! Выведи на чистую воду эту белокурую бестию. Ведь именно он рекомендовал самые строгие кары против большевиков. Он кричал, что в борьбе с коммунистами следовало бы использовать и виселицы. Нарисуй как следует политический портрет этого фигляра, изменника и комедианта!»

После беседы с товарищами Тонда пишет новую статью. Он описывает историю измены социал-демократических вождей, отставку правительства Тусара и приход чиновничьего правительства.

В конце он ставит вопрос:

Даже тюремные стены не могут заглушить борьбу за революционный социализм, против буржуазной реакции и против правых социал-демократов. Кладненцы и в тюрьме остаются верными торжественной майской клятве 1920 года идти вперед под незапятнанным стягом Коммунистического Интернационала. Они продолжают разоблачать создающиеся где бы то ни было интриги и козни, срывать маску с буржуазии, правых изменников и центристов, разлагающих ряды левицы.

Приближается съезд. Приближается решение. В тюрьме живо обсуждают предстоящий съезд. В тюрьму приходят разные вести. Доносятся голоса сомневающихся. За вступление в Коммунистический Интернационал съезд, дескать, не проголосует. Левица не изменит наименования и не станет коммунистической партией. Товарищ доктор Шмераль тоже, мол, против. Возможно ли, чтобы товарищи на воле заколебались? Чтобы мошеннические маневры правых и центристов сбили их с пути непримиримой борьбы? Возможно ли, что и доктор Шмераль отступил? Кладненцы верят Шмералю. Он все-таки был в Советской России. Был у Ленина. Он вернулся восхищенный и уверенный в конечной победе социализма в России. Напрасные разговоры, товарищи. Мы не можем молчать. Мы должны сказать свое слово. Должны из тюрьмы послать съезду свой привет. Должны снова напомнить товарищам о нашей торжественной присяге на верность Великой Октябрьской революции. Должны решительно отвергнуть всякие выжидания и колебания. Кто не с нами, тот против нас. Коммунистическая партия должна быть создана. Съезд должен принять условия Коммунистического Интернационала.

Кладненцы шлют съезду приветствие, в котором говорят:

По предложению товарищей Тонда пишет последнее перед съездом публичное воззвание в «Свободу»:

Съезд скоро должен открыться. Тонда с нетерпением ждет. Вместе с ним нетерпеливо ждут и другие узники Панкраца. Как окончатся на съезде прения? Каковы будут результаты голосования? Будет ли создана КПЧ, или нет?

Ждут не только узники Панкраца. Нетерпеливо ждет весь рабочий класс Чехословакии. В организациях социал-демократической левицы развернулась оживленная деятельность. Идут последние приготовления. Сегодня пятница. Завтра открывается съезд. Делегаты готовятся к отъезду. Делегаты из отдаленных краев находятся уже в дороге.

Из тюрьмы возвращается в Кладно Шадек. Жена встречает его на вокзале. Они идут вместе лесной дорогой от кладненской Выгибки к Брезону.

Шадек пробыл в Панкраце ровно пять месяцев. Он стал жертвой своей страсти заключать пари.

Во вторник, 14 декабря, жандармерия неистовствовала в Новом Кладно и под Пругоном. Арестовывала, жестоко избивала, переворачивала все вверх дном в жилищах шахтеров и металлургов, устраивала облавы и обыски. Молва об этих бесчинствах жандармов разнеслась по всему Кладно. Знали об этом и в брезонских домах. В послеобеденные часы обыски и аресты в Новом Кладно кончились. Взвод жандармов вступил на дорогу от Кладно к Брезону. Брезонцы еще издали видели, как они стоят перед закрытым шлагбаумом, у переезда через железную дорогу. В Брезоне начался переполох. Будут обыски, будут аресты. Шадек сидел на крыльце и курил трубку.

— Давайте на пари! Они удерут, не будут обыскивать.

— Не болтайте, дедушка!

— Ну, с кем поспорим? На пачку табаку, что удерут.

— Ну, если правда убегут, так это стоит пачки. Идет, дед. Ударили по рукам, — говорит сосед Иха и принимает пари.

Во двор колонии входят жандармы. Шадек стоит над мусорной ямой, куда жильцы какой-то квартиры как раз утром высыпали старую солому из тюфяка. Набивая погасшую трубку, Шадек утаптывает солому, не обращая внимания на жандармов. Жандармы осматривают двор. Спрашивают Фейгла, которого пришли арестовать. Фейгла нет дома.

— А вы что тут делаете? — вспылив спрашивает Шадека жандармский вахмистр.

— Ничего, господин вахмистр, ничего. Вот утаптываю.

— Зачем?

— Чтобы ветер не развеял мусор по двору. Такие вещи надо убирать как следует. А то опасно, — говорит Шадек словно про себя и зажигает свою трубку. Спичка падает в солому. Сухая солома воспламеняется. Шадек испуганно вскрикивает: — Динамит!..

Жандармы не ждут, что он скажет дальше. Сломя голову, убегают со двора. В тесной калитке начинается паника. Ефрейтор с винтовкой в руке падает. При падении острый штык втыкается в мягкую заднюю часть вахмистра. Вспыхнул только верхний слой взбитой соломы. Сейчас уже только тлеют свалявшиеся комья. Шадек спокойно затаптывает огонь. Жандармы ухаживают за вахмистром, у которого сквозь штанину просачивается кровь. Остальные осторожно возвращаются к калитке. Но во двор не входят.

— Что вы там делаете? — обрушиваются они на Ша-дека.

— Затаптываю огонь, чтобы эта дрянь погасла.

— А что в яме?

— Ну, что: сор и грязь, как изволите видеть, господа.

— А почему вы кричали о динамите?

— О динамите? Понятия не имею, господа, — удивляется Шадек.

— Не запирайтесь, — орут жандармы. — Вы кричали, что там динамит.

— Это вы, господа, ошиблись. Когда вспыхнуло, мне пришло в голову, будь там динамит — вот бы фукнуло, — невинным тоном объясняет Шадек, затаптывая последние искорки.

— Подите сюда! — вопят разъяренные жандармы.

Шадек плетется к калитке. Он не понимает, почему жандармы одевают ему кандалы и арестовывают именем закона. Во двор жандармы больше не входят. Обысков уже не делают. Истекающего кровью вахмистра скорая помощь отвозит в Кладно. А Шадека везут в Прагу. Он выиграл пари, но за подстрекательство и покушение на жизнь должностных лиц получил в Праге пять месяцев. Сегодня он возвращается домой.

— Где Иха? — вот его первый вопрос.

— Не знаю, — отвечает жена. — Почему ты спрашиваешь?

— Он мне должен пачку табаку, ведь пари-то я выиграл. Жандармы со двора удрали. Вот теперь ясно, у кого лучше варит котелок, — хвастливо говорит Шадек, входя в комнату. Останавливается на пороге. — Где кушетка? — удивленно спрашивает он жену.

— Нет ее, вот и все, — отвечает Резка.

Шадек смотрит непонимающе.

— Ну, что глазеешь, продала я ее, — докладывает жена.

— Продала? Почему? Ведь тебе же выплачивали пособие. Все жены заключенных получали.

— Да, получали, но я не хотела.

— Почему ты не хотела? — удивляется Шадек.

— Отец, да неужели я брала бы пособие, я — такая молодая и здоровая женщина, когда здесь было столько семей с детьми.

— Ну, еще бы. Ты всегда должна делать что-то особенное. Не захотела пособия, чтобы могла задирать нос перед другими. Значит, я о тебе услышу хорошие речи, — ворчит Шадек. — Но другой кушетки я уж не куплю, это ты запомни.

— И не покупай, — защищается жена Шадека. — Именно потому, что я не хочу задирать нос перед другими. Это была глупость. И никто мне этого не разъяснил. Знаешь, я нашла себе работу.

— Ты? Какую же? Надеюсь, не в каком-нибудь кабаке? — угрожающе говорит Шадек.

— Нет, я работаю в «Свободе» — в типографии.

— Ну, теперь, раз я вернулся, бросишь.

— А зачем мне бросать? — удивляется Резка. — Я там останусь.

— А кто же будет заботиться обо мне и о квартире?

— Как кто будет заботиться? А разве тут не прибрано? Погляди-ка.

Шадек осматривается.

— Ну, прибрано, что правда, то правда. Стол накрыт, на нем кекс — и прекрасно выпечен, золотистый. Что это за праздник у тебя? — с любопытством спрашивает он у Резки.

— Тебя встречаю. В Кладно все устраивают встречу товарищей, возвращающихся из тюрьмы. И я тебе встречу устраиваю. Маменька приходила из Стохова. Принесла немного муки, масла, несколько яиц. Так я испекла тебе кекс. Садись. Кофе сейчас будет готово.

Шадек снимает фуражку и садится за стол. Резка за ним ухаживает. Шадек оглядывает комнату. Вместо кушетки этажерка. На ней аккуратно рядком стоят книжки. Шадек наклоняется и берет одну из них. «Ленин. Государство и революция», — читает он.

— Господи, боже мой, Резка, как это сюда к тебе попало? Кто это тут спрятал? Наверняка запрещенная книга?

— С чего ты это взял? Я купила эту книжку у Ширла. Он их распространяет, — объясняет Резка.

— И ты это читаешь?

— Как же не читать, ведь я уполномоченная. Значит, должна читать.

— Ты? Уполномоченная? Как так?

— Ну как? Выбрали меня.

Шадек попивает кофе и откусывает кекс.

Чорт возьми, молодец. Испечь кекс — это Резка умеет. Но уполномоченная? Почему она уполномоченная? Ну да, она была одна. Пришлось чем-нибудь заняться, чтобы быть среди людей. Но теперь она это прекратит. Я должен уделить ей внимание.

— Слышишь, Резка? — обращается Шадек к жене. — Что идет в кино? Завтра суббота, я еще не пойду на работу. Пошли бы вместе после обеда. Не идет ли что-нибудь с участием Псиландра?

— Отстань от меня с этим Псиландром. Разве теперь у меня есть для него время? Быть уполномоченной, мой милый, — это работа и обязанность. Мне нужно учиться. Разве ты не знаешь, что в Рабочем доме наше кино закрыли? Не пойду же я к «соколам» или к «Яграм», где правые. Как бы на меня посмотрели подруги? Слышишь, я кое-что тебе должна сказать по секрету. Завтра и в воскресенье тебе, старичок, придется обойтись без меня.

— Что? Ты собираешься пойти к маме в Стохов? Ну, тогда я пойду с тобой, — решает Шадек.

— Нет, мамочка была здесь на этой неделе. Я еду в Прагу.

— В Прагу! Что ты будешь делать в Праге? Неужели отправляешься на ярмарку в честь святого Яна? Но ведь она будет только 16 мая. Зачем же тебе уезжать в субботу?

— Нет, мой милый. Я не на ярмарку еду, я еду на съезд.

— Ты… едешь… на… съезд, — заикается захваченный врасплох Шадек.

— Да, еду на съезд. Я избрана делегаткой от нашей организации.

— Но ты не можешь это сделать теперь, раз я только что возвратился. Нет, ты останешься дома, пусть за тебя поедет кто-нибудь другой, — решает Шадек.

— Это не пойдет, мой милый. А если бы даже можно было, так я не хочу. Что бы подумали обо мне женщины? Тондина Маржка тоже едет. Мы едем вместе. Ты знаешь, что на съезде будут голосовать за создание коммунистической партии? Неужели я пропущу такой торжественный момент? Подумай только, муж. Знаешь, какая это честь — голосовать за то, чтобы мы избавились наконец от названия, которое постоянно толкает нас в одну кучу с правыми, голосовать за то, чтобы мы стали настоящими коммунистами? Нет, я не пропущу такой случай, — решительно объявляет Резка.

Шадека обуревает давняя страсть, от которой даже тюрьма его не излечила.

— Давай поспорим, что не поедешь, — говорит он Резке.

— Нет уж, старичок. Не держи пари! А то проиграешь. Насчет этих дел у тебя котелок еще не варит. Не знаю, может быть, смогу тебя перевоспитать. Но ты не беспокойся. Тебе все приготовлено. Я наварила на целых три дня. Будешь себе подогревать. А на съезд я еду. Нужно.

Шадек смотрит на жену. Он не осмеливается повторить вызов на пари. Чувствует, что декабрь изменил и его Резку. Он проиграл бы это пари.

Резка Шадек едет. Едут делегаты не только из Кладно, едут со всех концов республики. Пятьсот шестьдесят девять делегатов от рабочих участвуют в работе съезда. Они слушают сообщения и доклады. Обсуждают, спорят. Напряжение достигает высшей точки.

Воскресенье, 15 мая, время после полудня. Товарищ доктор Шмераль закончил свой доклад. Проанализировав политическую обстановку и высказавшись за вступление в Коммунистический Интернационал, он кончает словами:

— Мы больше, чем политическая партия. Мы — авангард новой жизни. Создавая новые отношения, мы хотим воспитать и новых людей.

Напряжение в зале усиливается. Решительный момент близок. Все формальности окончены. Председательствующий поднимается и ставит вопрос на голосование:

— Кто за принятие двадцати одного условия Коммунистического Интернационала и замену до сих пор существующего наименования «Социал-демократическая левая» на «Коммунистическая партия Чехословакии»?

Делегаты затаили дыхание. Напряжение достигает предела. Поднимаются руки. Лес красных мандатов взметается вверх. Наконец председатель оглашает результат: пятьсот шестьдесят два голоса «за», семь голосов «против».

Коммунистическая партия Чехословакии основана.

В зале раздается гром аплодисментов. Делегаты встают со своих мест. Аплодисменты сменяются песней. В зале раздаются строфы «Интернационала», песня бушует и гремит.

Она гремит не только в этом зале. Гремит по всей Праге. Гремит в Кладно, в Моравской Остраве, в Годонине, в Словакии, во всей Чехословацкой республике, а также в Панкраце. Повсюду, как только куда-нибудь долетает весть о решении съезда.

Коммунистическая партия Чехословакии основана! «Это есть наш последний и решительный бой!»

В понедельник шахтеры идут на утреннюю смену на Энгерт. Идут старые знакомые: Ванек, Фейгл, Мудра, Шадек и другие.

— Ну, что скажешь, Гонза, наконец-то ты добился, чего хотел. Коммунистическая партия основана. Теперь еще нужен только этот последний решительный переворот, и все заботы позади, — говорят шахтеры Ванеку.

— И позади все заботы? Не тут-то было, товарищи. Настоящие заботы только еще начинаются, — отвечает Ванек.

— Как так? У нас есть революционная партия. Выберем революционного вождя — и все пойдет как надо. Теперь мы всё завоюем.

— А откуда это так сразу возьмется революционный вождь? — сомневается Ванек.

— Неужели же среди полумиллионной массы членов партии не подберешь? — удивляется Фейгл.

— Ну и что ж, — объясняет Ванек. — Хоть и говорится, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл, а из скольких солдат вырастут настоящие маршалы? Конечно, и каждый член партии может быть вождем. А кто станет настоящим вождем?

— Вождем будет тот, кого мы подберем и изберем, — отвечает Фейгл.

— Ты думаешь, что все дело в выборах? Сколько уж мы их выбирали, а они не оправдывали наших надежд, — возражает Ванек.

— А почему не оправдывали? Потому что были оппортунистами. У нас была реформистская партия, но теперь, теперь, когда мы имеем революционную партию, у нас будет и революционный вождь. Разве ты в это не веришь, Гонза? — горячится Фейгл.

— Что ж, я верю. Но именно потому, что верю, я знаю, что это будет не так легко. Недостаточно только избрать вождя. Ты его должен воспитать. Для того чтобы в партии выросли настоящие вожди, ты должен воспитывать всю партию, каждого члена в отдельности — и прежде всего самого себя. Нет, товарищи, не так легко быть коммунистом. Мы партию основали, но это еще не значит, что все мы стали настоящими коммунистами, — объясняет Ванек.

— Подожди-ка. Ты сомневаешься в том, что мы коммунисты? Разве в декабре у нас не было дисциплины? Разве мы в забастовке не проявили солидарности и единства? — спорит Фейгл.

— Это правда, — подтверждает Ванек. — Пока все верили, что выиграем, было единство и была дисциплина. Когда же дело стало принимать плохой оборот, у нас тоже появились единицы, которые подвели нас.

— Ты имеешь в виду Киндла и господ-товарищей из больничной кассы? Они перестали быть рабочими. Поэтому они изменили, — возражает Фейгл.

— Не только эти. Некоторые из нашей шахтерской среды тоже не выдержали и предали. Да незачем далеко ходить. Посмотри рядом, на Кюбецк. Возьми Карела Вразека! Какой это был революционер! Он всюду хотел быть первым и брался за все должности. Он был даже членом Центрального революционного комитета. А когда пришлось туго, от всего отрекся. В революционный комитет Тонда, дескать, включил его без его ведома. Он ни в чем не участвовал, и так далее, и так далее. Когда мы побеждали, для него все было недостаточно революционно. А перед судом у него душа ушла в пятки, и он от всего отрекся. Трус вонючий! — Ванек сплевывает.

— Ну, ладно. В Кюбецке Карела Вразека уже увидели насквозь. Сегодня он не играет там никакой роли. С этим трусом все кончено. Избежал тюрьмы, но потерял доверие шахтеров.

— Да, от Вразека мы избавились. И избавимся от всякого, кто обманет и предаст. Но именно поэтому строительство новой партии потребует очень много труда и забот. В революционной партии должна быть дисциплина. Без крепкой партийной дисциплины партия не может быть революционной партией. Так сказал товарищ Ленин Тонде, и я этому верю. Поэтому повторяю, основной труд и заботы только теперь начинаются. У нас есть коммунистическая партия. Но теперь мы должны крепить партийную дисциплину и воспитывать членов партии так, чтобы вырастить революционного вождя. Я верю, что мы это сумеем, верю, что мы победим. Давайте пообещаем себе это, товарищи.

Шахтеры останавливаются и дают обещание:

— Будем строить свою коммунистическую партию. Будем воспитывать себя так, чтобы партия нашла и вырастила настоящего вождя. Социализм победит и у нас.

Красным станет тогда Кладно и красной станет вся республика!

Товарищи пожимают друг другу руки. Выпрямляются. Поднимают головы и твердым шагом идут вперед.

На заводской отвал вылили шлак.

Красное зарево разлилось по всему краю.