Красное зарево над Кладно

ВЕЛИКИЙ ПЕРЕВОРОТ — 14 ОКТЯБРЯ 1918 ГОДА

Понедельник, 14 октября 1918 года. Дороги и тропинки к кладненским шахтам ожили. Шахтеры идут на утреннюю смену. Идут к Максовке, Шёлерке, Роне, Кюбецку, к Прагодолам и так далее. Идут из Розделова, Дубьего, Либушина, Доброй, Држини. Идут также из-под Пругона и брезонской колонии на Энгерт.

Выходят поодиночке, а чем ближе к шахте, сливаются во все большие группы. Сегодня при встрече как-то неуверенно поглядывают друг на друга. Шахтерское приветствие «бог помочь» произносят едва слышным топотом. Глядят под ноги, словно стыдясь друг друга, опускают глаза в землю. Как же не стыдиться! Каждый чувствует, что ему не следовало сегодня быть здесь. Не следовало бы идти на работу.

Следовало идти не сюда? А куда же, если сегодня понедельник и самый обыкновенный, будничный день? Куда должен идти в такой день шахтер, если не на свою шахту, работу?

А все-таки. Разве вы, ребята, про это не слышали? Сегодня мы не должны идти на шахту на рабский труд.

Сегодня надо идти на демонстрацию! Демонстрация? По какому поводу? Кто спрашивает, по какому поводу? Проклятье, чорт побери, разве мало такого, что следовало бы изменить? Разве мало причин протестовать и бунтовать? Неужели нас уже совершенно оболванили и одурачили? Проклятая война, неужели ей конца никогда не будет?

Дадим себя поработить вконец? Будем спокойно глядеть, как один за другим подыхаем с голоду? Почитайте-ка «Свободу». Вы там прочтете, до чего мы все дошли в последнее время и как поступают с бедным людом. В Дубьем вдова Халоупки с четырьмя маленькими детьми уже три недели как выселена на улицу. Слышите, буквально на улицу. Выселили ее господа из Пражской металлургической компании. Жила она в заводской квартире. Мужа убили. Господам понадобилась заводская квартира и потому — вон отсюда. Живи на улице! Бедняку и этого много. Вот вдова с детьми неделями и живет на улице, под брезентом. Поглядите на железную дорогу. На всех линиях с сентября военная полиция. Ей велено не только проверять документы, но и следить за тем, чтобы никто не провозил тайком продовольствие. Знаете распоряжение министра, изданное по этому поводу? Запомните:

Да, мука в самом наименьшем количестве подлежит конфискации. А в самых наибольших количествах, целыми вагонами, спекулировать можно! Разве это какая-нибудь тайна, что каждую минуту из Кладно в Вену отправляется контрабандой целыми вагонами мука. Руководитель снабжения окружной начальник советник Россыпал умеет делишки обделывать. В Кладно муки нет. Но в Вену для господ ее посылают нелегально в самом большом количестве. Те, что на Качаке с голодухи грабили припрятанные запасы, теперь осуждены. Совершили преступление, состоящее в нарушении права частной собственности. Богачи же имеют право совершать преступления, состоящие в лишении бедняков жизни. Вы знаете, чем кончилось дело с роушмидским мельником? С тем, который насиловал женщин и одного Голечека застрелил, а другого ранил? Он был освобожден. Вы не читали этого сообщения в газетах? Прочитайте, оно того стоит. По крайней мере увидите, какова справедливость. Газеты пишут:

Вот, пожалуйста. У него в детстве была скарлатина, и поэтому ему можно в людей стрелять. Может и спекулировать, может девушек насиловать, суд ему за это ничего не может сделать, раз он богатый и дегенерат. Это решил суд, состоявший из четырех членов под председательством советника краевого суда доктора Саски, 25 сентября 1918 года. Запомните его справедливый приговор и обоснование:

Да, так записано в приговоре суда. Так пишут газеты. Верьте в справедливость и независимость судей. Зато цену на муку снова повысили на 100 процентов. Теперь хлеб по карточкам стоит две кроны. О том, сколько запрашивают спекулянты, нечего и говорить. Ежели купишь муку в самом наименьшем количестве, полиция имеет право у тебя ее конфисковать. А жалованье? Оно остается неизменным. Пять крон за шахтерскую смену. Целую смену работай до изнурения за два килограмма пайковой муки, которую зачастую не разберешь — из зерна она или из золы. А если покупать у спекулянтов, то на один килограмм муки тебе и четырех смен нехватит. Поэтому и шахтеры предъявили требования. Вот уже несколько недель назад.

Как же отвечают на требования хозяева?

Отвергают их. Признают, что продовольствие вздорожало. Но из-за этого повысить заработную плату они не могут. Цены на уголь установлены государством. Чтобы повысить заработную плату, надо прежде повысить цены на уголь. Без этого заработная плата не может быть повышена.

Поэтому нельзя удовлетворить требования. Нужно направить дело в арбитраж. А что арбитраж? Арбитраж? Чорт его знает! Обсуждает, подсчитывает, да ведь это дело трудное. Никак не может подсчитать. Насчет повышения цен на уголь еще так-сяк. А вот с повышением заработной платы — дело щекотливое. Тут надо снова пересчитать. Нужно набраться терпения и ждать. Ждать? К чорту, чего нам постоянно ждать? Все-таки вечно так продолжаться не может. Надоело ждать.

В России не ждали. С войной они покончили. Теперь начинают наводить порядок. Сами рабочие и солдаты. По своему разумению и в своих интересах. А мы у себя не сумели бы? Ведь просто в воздухе чуешь, как все трещит по швам. Нужно только взяться. Поднажать. Так же, как старые крепления в шахте вышибаешь. Эй, ух! Ни черта, поддастся! Конечно, поддастся, это легко сказать, но не само же собой. Как то старое крепление. Прежде по нему ударить нужно. Ударить? Кто же ударит, раз мы идем на шахту. А зачем идем? Что если на Максовку, Шёлерку, Пражскую металлургическую не пойдут, а мы на «государственные» идем. Вот будет позор! Что товарищи-то подумают! Мы с Энгерта, а были бы мы… Нет, не произноси этого слова! Если бы кто-нибудь услышал, как бы он на тебя посмотрел? Энгертовцы никогда не были предателями.

Ведь вчера в Рабочем доме было собрание уполномоченных. Собрание тайное, но весть разнеслась еще ночью. Был там товарищ доктор Соукуп из Праги. Сообщил решение Социалистического совета[7]. Сегодня должна быть прекращена работа и проведены демонстрации. Так будет, говорит, в Праге и в других городах. Чорт побери, товарищи! Что вы на это скажете? В Праге и других местах будут демонстрации, а в Кладно нет? Что же это за позор! Но кладненские уполномоченные постановили вчера, что и в Кладно тоже работать не будут. Работа будет прекращена. И товарищ доктор Соукуп так говорил. Знаете, как это Франта умеет, когда распалится? Клялся, что настал решающий исторический момент. Как в России.

— Чаша переполнена. Время зовет. На нас возложена великая ответственность. Возможно, что многих из нас через две недели здесь не будет. Мы, товарищи, знаем это, но должны.

Это были его собственные слова. А такие слова все же обязывают. Никто не мог бы так говорить, если бы не думал этого действительно. Решительный час настал. Нужно действовать. И ты должен. Да, должен. Знать бы только, будут ли так же действовать и другие. Если бы тут были все из Энгерта. В одном ряду, все вместе. Тогда дело другое. Тогда все сразу же было бы решено.

Так размышляют и говорят отдельные шахтеры. Так думают целые группы идущих на Энгерт. Так думают все рабочие Государственной компании и Пражской металлургической компании. Так думает вся рабочая масса кладненских шахт и металлургических заводов.

И все-таки идут. Поодиночке и маленькими разбросанными группками. Молча, поникшие, словно подкошенные.

На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево занялось над окрестностями. Шахтеры, словно пробудившись, подняли головы. Подняла их и группа шахтеров, идущих из брезонской колонии к Энгерту.

Поднял голову и старый Шадек и сказал:

— Товарищи, иду на пари, что сегодня спускаться в шахту не будут.

— Видали этого сумасброда?.. Никогда нет от него покоя… Вечно бьется об заклад… Помешался он на этих пари… Ему нипочем, что уже столько раз погорел… — раздаются голоса из группы в ответ на вызов Шадека.

— Ставьте! Ну, кто поставит? На следующую выдачу сигарет, что нынче спускаться не будут! — снова вызывает Шадек.

— Как у тебя язык не заболит, — сердятся шахтеры. — Спускаться не будут… Не должны бы!.. Но почему ж тогда ты идешь на шахту?

— Ну, ставьте, ставьте, на весь паек!.. Кто робеет, тот никогда не может выиграть. Старый Шадек на этом собаку съел. Надо мной никто верх не возьмет. Спускаться не будут. Кто ставит? — назойливо пристает к товарищам Шадек.

— Не выводил бы ты нас напрасно из терпения, — ругаются товарищи. — Сволочь проклятая! Клянусь душой, я и пайка не пожалел бы, если бы ты был прав. Чорт возьми, пошабашить сегодня, это стоило бы пайка, а, товарищи? — прикидывает один из шахтеров.

— Пустые речи. Только этот взбалмошный Шадек постоянно треплется.

— Легко сказать: ставьте, ставьте, — выиграть важно, олух, а не пари держать, — набрасывается на Шадека другой шахтер.

— Разве я не хочу выиграть? — петушится Шадек. — Будто я никогда не выигрывал? А Первого мая 1908 года не помните? Тоже вот так шли мы на утреннюю смену. Дохлые и затравленные. После 1905 года мы такие ходили. Озлобленные, что тогда проиграли и даже Первое мая справлять не сможем. А я тогда нюхом чуял. Побился об заклад с Венцой Корынтой, что не будут спускаться. И не спускались. Первое мая отпраздновали. Я выиграл. Венца литр пива поставил. Да, ребята, старый Шадек собаку съел. Ставьте!

— В тот раз было по-другому. Тогда Тонда пришел в Кладно. Сговорился с молодежью. Парнишки с утра разбежались по всем шахтам. Встали перед воротами — и получилось. На всех шахтах. В тот раз, друзья, мы над металлургами взяли верх. У них не получилось. А как бесились господа в управлении. Три дня локаута нам тогда за это Первое мая дали. А что толку? Мы своего добились. С той поры Первого мая кладненские шахтеры никогда уже не работали. И локаутов не было. Ну, тогда ведь Тонда был здесь, — вспоминают шахтеры.

— А почему без него не выйдет? Разве всегда должен быть один и тот же? Неужели ты думаешь, что если ушел один, так не найдутся другие?

— Ну, должны бы найтись, но…

— Бог помочь, товарищи. Куда так быстро? Остановитесь тут с нами на минуту, — раздается вдруг громко из-за дерева у дороги. Брезонцы остановились.

— Идем на смену, — отвечают. — Чего вы от нас хотите? Что нам с вами тут делать?

— Ждать с нами.

— Но мы живем в колонии, в хозяйских домах.

— Поэтому ты хотел бы стать штрейкбрехером?

— Э, нет! — звучит ответ. Брезонские сходят в канаву у шоссе и усаживаются рядом с другими. Подходят следующие группы и одиночки. Все так же останавливаются и ждут. Они уже в коллективе. Вместе. Камень спадает с сердца. Чувствуют, что теперь они сильнее, тверже, решительней.

— Так что, товарищи? Не говорил я? Уже начинается! Да, у Шадека башка варит. Спускаться не будут. С кем поспорим?

— Отстань ты со своим пари. Ты хоть когда-нибудь выигрывал?

— Когда-нибудь? Я выигрываю всегда, — важничает Шадек. — Но для этого человек должен иметь башку и кое-что соображать.

— Так расскажи нам что-нибудь, чтобы мы зря здесь не сидели, — просят шахтеры, которые знают, что Шадек не только страстный спорщик, но и хороший рассказчик.

— Отчего же не рассказать? Это было давно, еще до войны. Тогда был я еще холостой. Жил с мамашей на Доброй. Моя покойная мать, дай ей господь бог царство небесное, была женщина экономная и работящая. Всю жизнь мечтала, как прекрасно было бы иметь собственный домик. Надрывалась на работе и экономила. А отец нет. Работал он на металлургическом заводе и любил слегка хлебнуть.

— Стало быть, он был весь в тебя, — острит кто-то из слушателей.

— Не перебивай и слушай, — останавливают другие.

— Мама, значит, работала как каторжная, помогала на полях зажиточным крестьянам, ходила собирать колоски, выбирать на отвале уголь, ну, короче, где что удавалось. С утра до вечера носилась, чтобы несколько крейцеров скопить. Чтобы иметь возможность продавать болеты[8] на уголь, заставляла меня из шахты домаки[9] приносить. Но на Энгерте в ту пору был главный инженер, сущий дьявол для шахтеров. Особенно преследовал за домаки. Как только кого-нибудь поймает, тотчас штраф, а то и с работы выгоняли. Поэтому таскать домаки с Энгерта вовсе перестали. Я в тот раз держал пари с Венцой Корынтой, что домак из шахты все-таки принесу — и именно в субботу. Это, значит, как раз под носом у главного. Дело в том, что в субботу главный всегда стоял у проходной. Венца со мной побился об заклад. Приготовил я себе домак. Вот не вру вам, ребята, весил он не меньше двадцати пяти килограммов. Подсунул я его под ограду. Выхожу из проходной. Главный тут как тут. Иду потихоньку вдоль ограды. Тяну домак веревкой. Бегу к дороге. Лезу через канаву, тут чорт его и принес — передо мной главный. Заметил, как я пробираюсь вдоль ограды. Тотчас, сволочь, учуял в этом чертовщину и забежал вперед меня.

«Куда вы, Шадек?» — кричит.

«Домой, со смены, господин главный инженер», — отвечаю.

«А что вы украли?» — гремит главный.

«Что я украл?» — удивляюсь я.

«Вы, парень, дурака не валяйте. Что там у вас? — орет главный. — Я воровство пресеку!»

«Что это вам пришло в голову, господин главный? Никакого воровства, — защищаюсь я. — Это только шутка».

«Я таких шуток не потерплю! — продолжает кричать главный. — Одним штрафом вы не отделаетесь. На это есть тюрьма. Я позову жандармов».

«Но, господин главный. Не извольте расстраиваться, — уговариваю я. — Тут и вправду шутка. У меня есть товарищ. Он работает на Максовке. Это, знаете, та шахта, что Пражская металлургическая недавно открыла. Товарищ хвалится, что нигде, мол, нет такого угля, как на Максовке. Домаки, говорит, величиной с хату. Это, мол, господин главный инженер Пашек так ловко пласты находит. «Не выводи меня из себя, — говорю я товарищу. — Этот ваш господин главный — сопливый мальчишка. Он должен прежде поучиться у нашего господина главного. А ваш уголь? Бьюсь об заклад, что не принесешь с Максовки такой домак, какой я с Энгерта принесу. И, стало быть, мы поспорили: товарищ сегодня принесет домак с Максовки. Я несу с Энгерта. Гром и молния, господин главный, если мы этим максовцам не утрем нос. Я не позволю клеветать на нашу шахту и господина главного».

Главный на меня смотрит, готов меня на месте сожрать. Но вижу, что в то же время у него уголки рта вздрагивают. Жду, чем это кончится. Наконец главный разевает глотку.

«Хорошо, — говорит. — Можете отнести этот уголь к себе на Добрую. Но в понедельник утром явитесь с ним в канцелярию. Если не принесешь его назад, ворюга, то свое получишь».

«Так, заварил ты кашу, — думаю про себя. — Потащишь домак на Добрую, а в понедельник снова назад. Иисус-Мария, ведь это добрый час пути. Пари с Венцой выиграешь, но, милый мой, намучаешься».

«Не спрятать ли мне домак в лесу, — думаю, — а в понедельник взять, чтобы, по крайней мере, с ним столько не таскаться. Но это значит проиграть Венце пари. И это опять-таки не годится, — говорю себе. Ты — Шадек, и проиграешь? Где же тогда у тебя башка?» Беру домак и, надрываясь, тащу его в Добрую. Пари я выиграл.

В понедельник иду работать. На утреннюю смену и без домака. Прикидываю. Все-таки главный так рано не проснется. До того как он появится, возьму я на шахте новый домак, который был у меня там приготовлен, и покажу ему. Уголь как уголь. Главный подмены не заметит. Все-таки башка-то у меня варит. Но что бы вы думали? Этот чорт главный ждал меня у ворот, в проходной. Как только меня увидел, сейчас же накинулся.

«Ну что, Шадек? Где уголь?»

«Уголь? Какой уголь?» — прикидываюсь, будто удивился.

«Ты, парень, меня не разыгрывай! Я тебя в тюрьму посажу. Не думай, что дам себя водить за нос. Где тот уголь, который ты украл в субботу?», — орет на меня главный.

«Ах, так? Господин главный имеет, значит, в виду тот домак? Господин главный, ну куда эта Максовка суется. Я выиграл. Клянусь душой, выиграл. Венце пришлось признаться, что уголь Пражской металлургической с нашим не сравнится. Ему пришлось заплатить. Пари я выиграл. Куда там Максовке до нашей шахты. А наш господин главный, как хорошо работать под его начальством! Так я вам, ваша милость, очень благодарен, что разрешили мне этот домак унести. Я всегда говорю, с нашим господином главным Энгерт обязательно выиграет».

Главный сверкает на меня глазами, но уже не орет. Только никак не отлипнет.

«Не мелите вздор. Где уголь? Я разрешил вам унести его, но вы обещали сегодня вернуть. Где же он? Я хочу его видеть — и тотчас же».

«Ну, конечно, вы, ваша милость, можете его увидеть. Но я подумал, что все-таки не стану вас утомлять путешествием до самой Доброй из-за куска угля», — объясняю я главному.

«Что это вы, парень, плетете? — удивляется главный. — Какое путешествие? Уголь сюда должны были принести, сюда».

«Должен был, ваша милость, — соглашаюсь я. — Должен и даже нес его. Но если бы это был максовский, тогда, может быть, он и выдержал бы. А наш, энгертский? Ведь это уголь, как марципан, ваша милость. Где уж там какой-то Максовке с нами тягаться?»

«Чорт побери, парень, не задерживайте меня и говорите, где уголь. Я хочу его видеть», — горячится главный.

«Где? На Доброй, господин главный. Прямо перед калиткой моей хаты», — объясняю я.

«Как? — обрушивается главный. — Почему вы оставили его перед калиткой?»

«Рассыпался, ваша милость. Развалился начисто, как должен рассыпаться порядочный уголь. Если бы то была та каменистая дрянь с Максовки, этого не случилось бы. Но наш, с Энгерта? Рассыпался совершенно, у меня перед калиткой рассыпался. Какая жалость! Такой прекрасный домачек был. Как я надеялся, что обрадую вас, ваша милость. Ну, да чорт с ним, с углем, главное то, что я выиграл у Венцы, Энгерт — у Максовки, а вы, господин главный инженер, — у этого щеголя с Максовки. Где ему до вас! Ведь он еще и никакой не главный инженер. Так воздай вам господь бог, ваша милость, что мне этот домак разрешили унести. Мне надо идти, чтобы не опоздать на спуск».

Я поплелся потихоньку, и не вру вам, ребята, главный смотрел вслед мне с разинутым ртом, как теленок на новые ворота. Затем махнул рукой и пошел в канцелярию.

— Да я ж вам говорю, у Шадека башка варит. Ну, так хочет кто-нибудь спорить? Сегодня спускаться не будут.

— Сегодня, товарищи, спускаться не будут, — раздается вдруг сильный голос. Это старый Ванек поднялся на кучу щебня и обращается к шахтерам.

— Все вы знаете, что мы должны сегодня провести демонстрацию против войны, против спекуляции, ограбления бедных людей, против старой Австрии, за нашу социалистическую Чехословацкую республику. Поэтому мы и остались здесь. Я думаю, не нужно ставить на голосование. Может быть, кто-нибудь хочет стать штрейкбрехером? — Старый Ванек умолкает и пристально вглядывается в шахтеров.

— Что ты о нас думаешь? Кто же захочет? Скажи только, что нам делать, — слышится из толпы.

— Подождем, пока товарищи поднимутся из шахты. А потом построимся и общей колонной в Кладно. Будет митинг, будет демонстрация.

— А что другие, из Кюбецка и Роны, Пражской металлургической тоже идут? — раздаются голоса из толпы.

— В первую очередь нужно, чтобы пошли мы. Не срамиться же нам. Что скажут, если другие там будут, а Энгерт нет. Идем, товарищи!

— Идем!

Шахтеры идут. Идут с Энгерта, Бары, Роны, Прагодолов, Максовки, Шёлерки и Кюбецка. Идут со всех шахт, идут металлурги с Полдовки и Войтехского металлургического завода. Идут и идут. Идет рабочая масса, сомкнувшаяся в единый строй, осознавшая свои силы. Идут отряды с разных сторон, разными дорогами и улицами. Растут и сливаются в общий поток. Идут — и никто их не останавливает.

Военные патрули в проходных шахт стоят в бездействии. Штык блестит, но остается за плечом. Массы валят и из ворот металлургических заводов. Венгерские гонведы присматриваются внимательно, но не вмешиваются. Они сознают свою слабость и ничтожество перед двинувшейся рабочей массой. Многие из них, несомненно, чувствуют, что и они тоже, несмотря на различие языка, принадлежат к этой рабочей массе. Широкая кладненская площадь наполняется демонстрантами.

Многотысячная масса стоит и ждет. Чего ждут? Почему не начинают? Где ораторы? Кто будет открывать? Кто будет выступать? Чем больше заполняется площадь, тем больше сила.

Раздаются протестующие голоса. Человеческое море на площади волнуется. Все плотнее сливается в единое целое, гудит и волнуется. Площадь набита уже до предела. Чувствуешь, что здесь, на кладненской площади, собрались тяжелые тучи. Грозно громоздятся. Огромная мощь таится в них. Даже делается страшно. Все с затаенным дыханием ждут, что будет.

— Долой войну! — вспыхивает вдруг словно молния из сгустившейся людской тучи. Вся туча приходит в движение и содрогается. Отовсюду сразу взвиваются новые молнии.

— Долой войну! Долой войну! Позор монархии! Да здравствует русская революция! Хотим социалистическую республику!

Молния вспыхивает за молнией. Людские массы разбушевались в полную силу. Кто посмеет противостоять этому бушующему урагану? Ни у кого нет ни охоты, ни отваги. Потеряли ее и десятки жандармов, расставленных по краям площади. Штыки за плечами дрожат. Жандармы незаметно исчезают. Стягиваются вниз, к зданию окружного управления. Когда разыгрывается буря и блещут молнии, лучше не высовывать штыка. Что если в него ударит?

Между тем в окружном управлении находится депутация. Депутат товарищ Ауст и редактор «Свободы» Карел Киндл пришли для переговоров. Не позволит ли господин окружной начальник провести митинг и зачитать воззвание. Быть может, он просмотрит это воззвание, не слишком ли оно возбуждает. Никто их на это не уполномочивал. Пришли сами, по собственной воле. За спиной рабочих-демонстрантов. Господин окружной начальник стоит в официальной позе, длинный, как линейка. Строго и свысока смотрит на депутатов. «Кто это осмелился назначить демонстрацию? Властям не было представлено в установленный законом срок никакое уведомление, ни ходатайство о разрешении. Сборище противозаконно. Не разрешать! Запрещаю! Запрещаю! Жандармы уже посланы ранее, чтобы именем закона разогнать недозволенное скопище. Господа, вы понесете ответственность!»

За спиной господина окружного начальника затрещал телефон. Господин окружной начальник берет телефонную трубку: — Что? Я же дал приказ! Нельзя. Сейчас буду!

Господин окружной начальник кладет трубку. Просит депутацию минуту подождать. Важное дело. Сейчас же вернется.

Господин окружной начальник возвращается. Митинг — противозаконный. Он не может быть разрешен. Но раз уж люди собрались, нужно обеспечить порядок. Следовало бы ему послать жандармов, чтобы они именем закона разогнали это скопище. Однако ему нежелательно, чтобы это привело к столкновениям и жертвам. Признает, что время напряженное. Разные разлагающие элементы и провокаторы стали бы подстрекать народ и могли бы толкнуть на безрассудные поступки. Он верит что господа, так же как и он сам, будут стремиться к тому, чтобы предотвратить стычки и жертвы. Поэтому он разрешает, чтобы выступали перед народом. Только при условии, что они людей призовут к соблюдению порядка и предложат мирно разойтись. В противном случае он должен будет вмешаться и применить вооруженную силу.

— А относительно воззвания? — спрашивают депутаты.

— Воззвание? Императорско-королевское управление не может принимать к сведению и одобрять какие-либо воззвания. Ни о каком воззвании не знаю. Не знаю и ничего не читал. Вы слышите, господа, я ничего не читал. Разрешаю обратиться к толпе, чтобы призвать ее мирно разойтись.

Депутация уходит. Идет по Гутской улице на площадь. Попадает в бушующий ураган человеческого моря. Ораторы выходят на балкон ратуши. Толпа затихает. Ораторы говорят. Зачитывается воззвание всего трудового народа чехословацкой нации:

Снова площадь бушует. Бурные аплодисменты и восторженные возгласы. Снова звучат возгласы: «Долой войну!», «Да здравствует русская революция!», «Слава социалистической республике Чехословакии!»

Снова катится человеческая лавина. Так же, как стекалась на площадь, теперь разливается по улицам. Заполняет и переполняет их. По Краловскому проспекту вверх. По Пражской к Крочеглавам. По Сланской к Мотычину. По Гутской вниз, мимо окружного управления. Никто ее не направляет. И никто не становится на ее пути. В окружном управлении глядит в окно из-за занавеси трясущийся от волнения господин окружной начальник государственный советник Россыпал. В жандармских казармах на койках сидят императорско-королевские жандармы. В ратуше теснятся городские полицейские. В проходных металлургического завода и Полдовки еще стоят неподвижно, со штыками на плечах, венгерские гонведы. Будто ничего не видят и не слышат. Вокруг все бушует и кружится вихрем. Поднимается, ревет, как бурные волны прибоя. Чувствуешь, что произошло что-то решительное. Что-то опрокинулось и рухнуло. Что-то новое зародилось и сразу выросло. Новая сила овладела всем и вытеснила старую на задворки. Те, кто должен был удержать и защитить старое, струсили.

И так не только в Кладно. Так было и во множестве других чешских городов и областей. Старая, искусственно поддерживаемая мощь Австро-Венгерской монархии рухнула. Рассыпалась, как карточный домик, под натиском новой, пробудившейся силы революционных рабочих масс. Весь день Кладно и его улицы, так же как и прилежащие поселки, волновались и шумели. Люди радостно приветствовали друг друга и пожимали руки. Обнимались и поздравляли друг друга. Все сердца наполнились радостью и ожиданием близкого счастливого будущего.

Было неоспоримо, что 14 октября 1918 года иноземная тирания пала. У нее уже не было сил удержаться и защитить себя.

Чехословацкая республика родилась.

Те, кто вызвал этот перелом, во вторник утром возвращались на работу, на шахты и заводы. Возвращались со странным чувством, что произошло еще не все.

Нужно было сделать больше. Отчего же не сделали больше? Отчего? Не было никого, кто сказал бы самопроизвольно мобилизовавшейся рабочей массе, что нужно делать. Революция не побеждает сама собой. Кто-то должен вести ее и направлять!