Красное зарево над Кладно

У СТАРОГО ВАНЕКА ИМЕЮТСЯ СВОИ ВЗГЛЯДЫ НА ПОЛИТИКУ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ПАРТИИ

Декабрьский вечер. Кладно покрылось белым снеговым покрывалом. Шахтерские домики на Пругоне обрели новый вид. Весь Пругон словно помолодел и похорошел. Уличные нечистоты и грязь исчезли под белоснежным покровом.

Пругон раскинулся по склону. Домик лепится к домику. Стены, террасы, заборы, дворы, хлевики, навозные кучи, уборные, улички, лесенки, калитки — все тут перемешано и словно нагромождено одно на другое.

В жаркое летнее время здесь пыль, духота и зловоние, от которого можно задохнуться. В дождливую пору здесь непроходимая слякоть. Зимой гололедица от замерзшей грязи и нечистот, растекающихся по дворам и улицам. Пругон не имеет канализации. Ее здесь нельзя, мол, проводить, так уверяют мудрые отцы города и строительное ведомство во главе с городским архитектором Ракосом. Каменистый склон покоится на глинистом основании. Если копнуть поглубже, это могло бы нарушить равновесие и каменистый слой, находящийся на скользком глинистом основании, мог бы прийти в движение.

— Вообще не следовало позволять строиться на Пругоне, — доказывает на заседании городского совета достойный представитель капиталистической Пражской металлургической компании господин инженер Немечек. — Город, собственно говоря, никогда не давал разрешения строиться на Пругоне. Люди строились сами, как кому в голову взбрело. Бессистемно лепили домик к домику, никакой планировки для них не существовало. Поэтому они сами виноваты во всех безобразиях, которые существуют на Пругоне. Город за них не отвечает. Поэтому он не обязан благоустраивать. Требование замостить улицы — бессмыслица. Проводить канализацию — вопиющая глупость. На Пругон ко многим лачугам вообще нельзя подъехать? Приносить уголь и уносить навоз приходится в корзинах? Это, конечно, правда. Однако жители Пругона виноваты в этом сами. Зачем было так беспорядочно, без ладу и складу, строить? Впрочем, десятки лет на лошадях по Пругону не ездили. Транспортными средствами здесь были только корзина, тачка или, в лучшем случае, маленькая шахтерская четырехколесная тележка. Что могли делать отцы и деды, должны делать и дети. Жаль каждого галера. Как выросли бы дополнительные городские налоги, если бы Пругон пришлось приводить в порядок! Я протестую, протестую от имени Пражской металлургической компании против включения в бюджет какой бы то ни было суммы на благоустройство Пругона. Наша компания, как самый крупный налогоплательщик города, этого просто не позволит! Не позволит, господа!

Так говорит господин старший инженер Немечек и так говорили до него другие почтенные представители Пражской металлургической компании в городском самоуправлении.

Пражская металлургическая компания не позволила. Не позволила она, не позволили и другие капиталистические компании, чтобы в Кладно вообще проводились какие-нибудь полезные мероприятия.

Не позволили строить ни сиротский приют, ни богадельню. Не позволили замостить улицы. Не позволили даже осуществить меры по обеспечению города в достаточном количестве водой — питьевой и для хозяйственных нужд. Целыми часами женщинам приходится с ведрами и ушатами простаивать в очередях у уличных колонок. Воду закрывают, и она идет только в определенные часы. Доберские источники, откуда в Кладно поступает вода, не настолько обильны, чтобы удовлетворить возрастающие потребности. Строительное ведомство поэтому не позволяет в Кладно ставить ванны в квартирах. Не позволяет устраивать ватер-клозеты. Часто даже не позволяет из соображений экономии проводить в квартиры водопровод.

Кладно, типичный рабочий город шахтеров и металлургов, не имеет поэтому ни бань, ни ванн. Проекты и возможности здесь были. Обсуждается вопрос о проведении воды из Клича вы, из района прудов возле Новых Страшиц, даже о подведении воды для хозяйственных нужд из Влтавы и так далее. Но капиталистические компании ничего не позволяют. Миллионные прибыли акционеров не должны страдать. Шахтеры и металлурги должны быть скромными. У господ в их виллах и в Веркс-отеле вода есть. А бедняки могут обождать. Вывод из этого: пока в Кладно и на Кладненщине не появятся новые хозяева, пока хозяевами не станут шахтеры и металлурги, до тех пор воды не будет.

Поэтому не удивляйтесь, что в Кладно так заинтересованы в том, чтобы социальные отношения изменились. Чтобы теперешние хозяева были изгнаны. Чтобы шахты и заводы перешли из рук нынешних владельцев во всеобщее достояние, чтобы они были экспроприированы и обобществлены.

Поэтому кладненцы так радостно приветствуют крах старой Австрии. Поэтому приветствуют Чехословацкую республику. Верят, что в новой республике сменятся хозяева. Будет проведена экспроприация и социализация. Прежде всего шахт и металлургических заводов.

28 октября в этом не было никаких сомнений. В декабре 1918 года дело обстоит по-иному. Появились уже сомнения. Эти сомнения есть и у Тонды.

Он идет на Пругон поговорить со старым Ванеком. Ванек — настоящий человек из народа. Особенного образования он не получил. Когда он пришел на шахту, ему не было и четырнадцати лет. Трудится в ней целые десятилетия. Каждый день с утра до вечера, а в ночные смены с вечера до утра. У него от природы ясный ум, дополненный большим жизненным опытом. Его взгляды отточены, его классовое самосознание словно высечено из крепчайшего гранита. Он как старый вековой дуб. Ничто его не сдвинет и ничто не поколеблет. Ванек — не один. Люди такого типа на Кладненщине встречаются почти на каждой шахте. У них многому можно научиться. Если хочешь ознакомиться с положением, поговори с ними. Дома, на шахте, в среде, в которой они ежедневно вращаются, где они чувствуют себя самими собой и где они не боятся говорить попросту, от души, своими словами. На собрании? Пустое дело. Здесь эти люди редко скажут то, что они думают. У них возникает какое-то особенное, не то официальное, не то торжественное, настроение. Когда им приходится выступать, не говорят от души — им кажется, что они должны прочитать доклад. Думают, что нельзя говорить так, как они разговаривают в качестве обыкновенных шахтеров, каменщиков и так далее.

Вот поэтому и идет сегодня Тонда на Пругон к Ванеку. Много у него накопилось. Уже месяц, как он вернулся с войны домой. Осмотрелся немного в Кладно, и теперь у него, как говорится, в голове шмели гудят.

Разговор с Ванеком наверняка разъяснит многое. Пругон сегодня на часок-другой облекся в праздничный наряд. Выпал снег. Скрипит под ногами. Тонда спускается по ступенькам от Нового Кладно и осторожно пробирается узкими улочками. На Пругоне надо ходить осторожно. Улицы крутые и горбатые. Тротуаров нет. Под деревянными, наполовину завалившимися заборчиками ухабы, бугры, а кое-где и коварные ямы. Здесь обрушилась подпорка, державшая забор. Там оползла почва и обвалилась в сад или во двор. Дворы часто находятся на несколько метров ниже уровня улицы. Если идешь по Пругону, особенно в грязь, снег или гололедицу, не удивляйся, что одна нога у тебя едет влево, а другая — вправо. И если не будешь осторожен, можешь не только оказаться на земле, но и провалиться в чужой садик или двор.

Тонда Пругон знает. Еще в детстве он проказничал здесь с мальчишками. Играл в чижика и другие мальчишечьи игры. Поэтому он прекрасно знает все коварные места пругонских улиц. Без приключений Тонда добирается до домика Ванека. Отворяет калитку. И здесь он как у себя дома. Нужно засучить рукав. Просунуть в калитку руку. Вытащить деревянный колышек. Снять петлю с колечка — и ты вошел. А теперь внимание! Прямо от калитки во двор ведут предательские ступеньки. Один неверный шаг — и съедешь на заднице.

Жена Ванека сметает на дворе только что выпавший снег. Здоровается с Тондой.

— Ах, к нам гость! А я-то уж думала, что ты на военной службе как-то загордился, уже гнушаешься к нам заходить, как прежде. Однако генералом ты там не сделался, видно? — обрадованно смеется она и, вытерев руку о синий передник, подает ее гостю.

— Ну, добро пожаловать, товарищ. Старик в сарайчике. Сейчас позову его. Иди в комнату.

Она открывает дверь в темные сени, и Тонда входит. Мгновение спустя на крыльце слышится топот. Ванек очищает башмаки, отряхивает снег. Входит в сени.

— Здорово, товарищ, — обращается к Тонде.

— С кроликами возился? Сколько же их у тебя в этом году? Теперь кролики особенно пригодятся, когда в мясе такой недостаток!

— Какие, к чорту, кролики! Я уже давно всех перебил, — отвечает Ванек.

— Ты перебил всех кроликов? Быть этого не может! И этих ангорских, красноглазых, которыми ты так гордился? — удивляется Тонда.

— А что мне было делать, приятель? Ведь и нам жрать нечего было. Чем бы я кроликов кормил? — жалуется Ванек и затем продолжает. — Вот видишь, Тоничек, до чего мы дожили. И кролика у шахтера уже нет. Вообще-то мяса мы много не видели: хозяева, вишь, всегда смотрели, чтобы шахтер не растолстел. Для здоровья, мол, вредно. Если ты растолстеешь, будешь в шахте, под землей, потеть и можешь легко простудиться. Известно, господа угольные бароны всегда очень заботились о здоровье горняков. Заболел, так сдохни, но не хворай. Чтобы больничной кассе не пришлось много выплачивать. Но, по крайней мере, в воскресенье ты мог кролика поесть. А после обеда полог задернуть и прилечь с женой. Это и есть шахтерское сало, как говаривал еще мой дед. А теперь, видишь, уже и кролика-то нет. Вот, вот чего мы, шахтеры, добились, — вздыхает Ванек.

— Да подожди, старина. Ведь никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать еще хуже, — успокаивает Тонда товарища. — Мы должны верить, что теперь все переменится.

— Должно было перемениться, Тоничек. Подходящий момент был. И возможность была. Я этому действительно верил. А вот теперь, знаешь, мне что-то не нравится. Что-то тут не так. Еще когда ты только приехал, мы в Рабочем доме об этом говорили. Теперь ты осмотрелся. Что скажешь?

— Как раз я к тебе затем и пришел. Поговорить хочу. Мне это необходимо, как соль. Сколько уже лет мы с тобой вдвоем не разговаривали? — вспоминает Тонда.

— Ну, известно! Вы двое как вместе сойдетесь, так уж будут разговоры без конца. А еще говорят, что бабы сплетничают. Но не будете же вы стоять здесь в сенях. Идите в комнату и садитесь, — приглашает жена Ванека.

— Ну, уж если вы просите. Но у вас тут вымыто, а я наслежу, — извиняется Тонда.

— Ну, ну, не пищи! Оно ведь не в первый и, надеюсь, не в последний раз. А впрочем, шагай по тряпкам, для чего же они постланы, — предупреждает жена Ванека.

— Глядите-ка, я даже не заметил ваших ковров. Это вы в рассрочку у Подзимека купили? — смеется Тонда.

— Не насмехайся. Ишь ты! Стану я на старости лет с ума сходить. Впрочем, нынче ты мало где нашел бы подзимековы ковры. Где не лишились их еще до войны, там наверняка лишились их теперь или во время войны. Все, что имело хоть какую-нибудь ценность, перешло к мельникам на Качак и к деревенским кулакам. Да, да, вот какая была жизнь, Тоничек.

Ванек садится с Тондой к столу. Жена шарит в духовке. — Я и не знаю, чем тебя угостить, — сетует она. — Оладьев с повидлом, которые ты так любил и на которые ходил к нам, когда был холостяком, не могу тебе предложить. Теперь их нет. Вот еще по ним с ума сходишь? — расспрашивает она Тонду.

— Да, товарищ, я никогда ничего другого не любил, — уверяет Тонда.

— Погляди на него, отец. На этого невинного младенца. Всегда любил одни оладьи. Знаю я. Как это говорится. Кто оладьями объедается, а кто девушками увлекается. Но ты всегда любил и то и другое. Меня не проведешь. Бедная Маржка. Не пойму, что она в тебе нашла, что за тебя ухватилась. Такая баба хорошая!

— Какая такая хорошая? Ведь через год после свадьбы не померла! — дразнит жену Ванек.

— Известно, этого только вам бы и хотелось, синие бороды, — сердится хозяйка.

— Ну, довольно шутить! Давай поговорим о наших делах. Что скажешь, Ванек? — прекращает шутки Тонда.

— Ну, я вам в таком разе мешать не буду, — решает жена Ванека. — Пойду к дочери поглядеть на внуков.

— Ты иди уж, мать, иди, — отсылает жену Ванек. — Домой особенно не спеши. Мы последим за огнем, чтобы в печи не прогорело.

— Едва ли, — сомневается она. — Вы оба как заговоритесь, так забудете обо всем на свете, не то что о моей печке. Ну, я пошла. Прощаться с тобой, Тоничек, не буду. Знаю, что приду, а вы оба будете еще сиднем сидеть да спорить. — Жена Ванека уходит.

— Так. А теперь, Тоничек, можем выкладывать, что у кого на сердце. У тебя это получится складнее, значит, тебе и начинать, — побуждает Ванек Тонду.

— Знаешь, товарищ, признаться, особенно складного у меня в башке ничего нет. Есть целый ряд вопросов, к которым не знаю, как подступиться. Сколько раз приходит мне в голову, что просто не справимся мы со всеми теми делами, которые на нас нынче навалились. Что мы сильно запоздали и что события нас опередили. Нашей социал-демократической партии надо было работать как-то иначе и основательнее. Чорт его знает, в чем тут дело. Не могу все-таки поверить, чтобы у нас в партии кто-нибудь не хотел бы социализации. Целыми десятилетиями об этом говорим. Но теперь, когда для этого наступила пора, то кажется, как будто здесь полно неразрешенных вопросов и никто не знает что к чему.

— Погоди, Тонда, я тебе помогу эту петлю распутать. Я думаю, что наша партия и многие наши руководящие товарищи перестают нас, рабочих, понимать. Они видят нашу нищету, наши тяготы, желали бы нам помочь, жалеют нас. Все философствуют, как сделать, чтобы мир перевернулся и исчезли бы несправедливость и нищета. При этом думают: как было бы прекрасно, если бы смогли положить в один прекрасный день этот самый социализм как подарок под рождественскую елочку. Как мы должны были бы благодарить их за это. Как они нас осчастливили бы и обрадовали. Но так, Тоничек, дело не обстоит. Если кто-нибудь хочет нам, шахтерам, помочь, то не должен жалеть нас и плакать над нами. Должен взяться за это с другого конца. Ведь мы, Тонда, как-никак, мужчины, а не плаксивые бабы. Каждый день спускаешься под землю и не знаешь, вернешься ли на-гора. Всюду опасность. Ничто не достается даром, без жертв. Нужно научиться приносить жертвы также ради себя, ради тех, кто страдает так же, как и ты, а не только ради других. Неужели же, чорт возьми, мы этого не сумели бы? Мы все-таки уже не сосунки. Видишь, это происходит так. Как только мы начинаем браться за дело, всегда приходит кто-нибудь и отбрасывает нас назад. Ради бога, люди, опомнитесь, только спокойно, мирно, могут быть жертвы. Люди боятся идти на жертвы ради самих себя. При этом не видят, сколько жертв приходится приносить ежедневно ради хозяев. Конечно, каждому хотелось бы сидеть уже у теплой печки да за полным котелком. Что толку вечно об этом мечтать, когда другие бессовестно тащат полный котелок у тебя из-под носа и все сжирают! Что толку над несправедливостями плакать и причитать? Покуда не выпрямишься и не ударишь разбойника по руке, до тех пор он будет тебя обкрадывать. Но если набросишься на тех, кто ворует у тебя из-под носа кашу, то могут быть жертвы. Чепуха! Покуда не решишься на жертвы, будешь все время топить печь и варить кашу для других, а сам только утираться. Нищета сама не умрет, а счастье и благосостояние не народятся, как младенец Иисус. Чтобы нищета сгинула и народилось всеобщее благосостояние, для этого ты должен драться и знать, что это будет стоить жертв. Для решающей драки нужно воспитать настоящих ребят, и самые ученые мудрецы настоящей битвы не выиграют.

— Понимаешь, Гонза, это так. Я думаю, именно этот вопрос перед нами и встал. Драться ли нам за социализм и приносить жертвы, либо верить в эволюцию — бояться жертв и ждать. Целые десятилетия мы уговариваем себя, будто мы революционные социал-демократы. Теперь та революция, о которой мы годами разговариваем, пришла, а мы ее испугались. Говорим о мире и эволюции. Говорим об эволюции лишь затем, чтобы обмануть самих себя и других. Для того чтобы не делать настоящую революцию и не приносить жертвы.

В России имели мужество это сделать. Там не болтали попусту, а совершили революцию. Правда, это стоит им очень многого. Не только их дворянство и буржуазия, весь мир составил против них заговор. Клевещут и травят. Этого-то у нас наши социалистические вожди и испугались. Должны ли и мы подвергаться такой же брани? Должны ли мы и дальше подвергать себя травле и преследованиям? Зачем это, если мы можем прекрасно прийти к соглашению с хозяевами?

— Вот, Тонда, с хозяевами прекрасно и пришли у нас к соглашению. Только о чем? Что хозяева пустят их в правительство. Дадут и нашим вождям должности. Посадят их в кресла. Дадут чины, синекуры, оклады. Будут их похваливать и уважать. Но только при одном условии. Если партия откажется от революции. Если уверует в эволюцию. Пока все само собой созреет. Когда капитализм сам собой рухнет и его место путем мирной эволюции займет социализм, тогда и они, хозяева, станут социалистами. Наши вожди идут на это, как мыши на сало.

— Они уже с господами пришли к соглашению. Должности распределили. Теперь приходят к нам и доказывают: «Видите, соглашение возможно. В демократической республике другое дело, не то, что в старой Австрии. И хозяева стали иными. С ними можно разговаривать. Берите пример с нас, с верхушки. И вы на шахтах и заводах приходите к соглашению с хозяевами». Да, к соглашению! Легко сказать, к соглашению. Но ведь им там, наверху, договариваться легче, чем здесь, внизу. Почему господа не могли бы дать социал-демократам три министерских места, если у них остается еще одиннадцать? Чорт возьми, вот наше новое правительство. Что ты на это скажешь, Тоник? Премьер-министр — капиталист доктор Крамарж. Министр внутренних дел — аграрий Швегла, финансов — банкир доктор Рашин, земледелия — старый рвач Прашек, общественных работ — помещик Станек, торговли — продувной биржевик доктор Странский, иностранных дел — господин доктор Бенеш. А среди них — наш товарищ Габрман, доктор Соукуп и доктор Винтер. Чего можно от такой компании ожидать? Теперь говорят, будто уже и национальные комитеты упразднили. Что это, правда? — осведомляется Ванек.

— Да, упразднили. Это, собственно, началось еще в прошлом месяце, — подтверждает Тонда. — Глянь, вот здесь в «Свободе». Еще 9 ноября было опубликовано, что

Дальше говорится, что

— Вот видишь! — волнуется Ванек. — Одни запрещения, приказы и так далее. Это значит, все то, что мы здесь на Кладненщине делаем, когда смещаем старост-аграриев, спекулировавших во время войны, когда увольняем чиновников, помогавших немцам нас арестовывать и порабощать, все это незаконно, неправомерно, все противозаконно и преступно, — горячится Ванек.

— Да, это так, товарищ, — подтверждает Тонда.

— Ты только посмотри. Два дня назад, то есть 8 декабря, вышло постановление Совета министров. Обожди, я прочту тебе его:

— Ну, что ты на это скажешь? — обращается Тонда к Ванеку.

— Что мне на это сказать! Умеют морочить нас и медом около губ мазать. «Чехословацкая республика имеет все необходимое для юридически организованного государства. Правительство берет на себя всю ответственность. Все во власти учреждений», — повторяет Ванек. — Конечно, если бы это были наши республиканские учреждения. Но окружным начальником попрежнему является императорско-королевский советник Россыпал. На жандармских пунктах та же самая жандармерия, которая стреляла в нас во времена Австрии и избивала прикладами наших жен и товарищей, колола штыками и гнала в тюрьмы, закованных в цепи и кандалы. Ничего не изменилось. В местных управлениях сидят те же самые старосты, которые служили Австрии, выколачивали платежи по военным займам, выдавали жандармам бунтовщиков, а с бедняков стаскивали рубашку и спекулировали. Но их запрещают смещать. Постановляют, что они должны и впредь оставаться на своих местах и исполнять свои обязанности. Предпочитают ликвидировать национальные комитеты, для того только, чтобы сохранить воров и спекулянтов аграриев, тиранов жандармов и окружных начальников. Ну, скажи, Тоничек, кто подумал бы 28 октября, что вот таким манером пойдут у нас дела?

— Дела идут чем дальше, тем хуже, товарищ, — отвечает Тонда. — Есть у нас элементы и силы, которым мало минувшей войны. Они не могут примириться с тем, что война окончилась и воцарился мир. Они хотели бы втравить нашу нацию и народ в новую войну.

— Ну, все же это едва ли возможно. Кто у нас в Чехословакии осмелился бы заговорить о новой войне? Победа Антанты над кайзером Вильгельмом и его империалистической кликой ведь сделала какую-либо новую войну невозможной вовеки веков. Нет, Тоничек, второй войны уже не будет, — убежденно твердит Ванек.

— Не будет? Послушай, я прочту тебе, что писала газета аграриев «Вечер» 6 декабря:

— Ну вот, — дочитав, обращается Тонда к Ванеку. — Так пишут в новой демократической республике непосредственно по окончании мировой войны. Еще не отзвучал грохот орудий, еще не все солдаты вернулись, еще царят нужда и нищета, а подстрекателям войны хочется уже новой бойни.

— Ты прав, Тоничек. Только теперь это до меня дошло. Почему бы вообще аграриям, помещикам и богачам быть против войны, если в военное время им так везло и они могли огребать барыши и наживаться? Воевать против Советской России? Ведь это для наших капиталистов — будь то чехи или немцы, в городе или в деревне — самая желанная мечта. Большевистская Россия — это единственный положительный результат войны. Но это большое предостережение для всех эксплуататоров. То, что случилось в России, могло бы случиться в любом другом месте, если бы рабочие прозрели. Поэтому буржуи и подстрекают против России. Знаешь, сколько мы уже всякого понаслышались. Пророчили, что Россия потерпит крах, что неграмотные рабочие сами править не сумеют. Видишь — снова это вечное неверие и недооценка рабочих. Милый Тонда, я думаю так: у нас, рабочих, куда больше сил и способностей, чем мы это сами сознаем. В нашей старой революционной песенке не зря говорится:

— Понимаешь, Тонда, дело не в этом, тут дело посерьезнее. Недостаточно знать, какая сила заключается в рабочих руках, когда они останавливают работу. Нужно осознать и еще кое-что. Нужно знать, какая это огромная сила, когда эти могучие рабочие руки приходят в движение. Когда они размахиваются для удара. Когда, наконец, берут оружие и обращают его против своих поработителей и эксплуататоров. Понимаешь, Тонда, обо всем этом мы не думали. Мы об этом забывали. А когда мы боролись с хозяевами, нам всегда говорили: «Только мир и порядок, товарищи». При этом хозяева нас мира лишали, а порядок растаптывали. В России к этому подошли иначе. Они тоже хотят мира и порядка. Свой рабочий мир и порядок, Тонда. Но они его смогут иметь только тогда, когда разрушат мир и порядок хозяев. Понятно, за это хозяева всего света их и ругают. Им хочется развязать против русских новую войну. Поэтому и наши аграрии натравливают нас на большевиков. Боятся. Боятся примера русской революции, боятся большевизма. Но им ничего не добиться. И у нас когда-нибудь взорвется. На то и мы, на то и наша социал-демократическая партия, чтобы подготовить переворот. «Вечерник Права лиду» правильно требует от нашего правительства, чтобы оно отозвало легионеров из России. В этом мы должны партию поддержать. Все снова пойдет по верному пути. Признаюсь тебе, что я здорово злился на руководство партии за те глупости, которые оно в последнее время наделало, и за то, что оно отступало перед буржуями. Но, кажется, начинают уже соображать, что дальше так продолжаться не может. Ведь никакой социалист не может быть таким идиотом, чтобы вместе с буржуями подготавливать войну против большевистской России.

— Знаешь, товарищ, а такие люди все-таки есть. Есть и в нашей партии. С большевиками они не согласны, а готовы согласиться даже на то, чтобы Чехословакия воевала против большевистской России и ее трудового народа.

— Неужели это правда, Тоник? — быстро спрашивает Ванек. — Что в наших рядах есть такие изменники и негодяи? Не могу этому поверить.

— Ладно. Я прочитаю тебе еще кое-что, — говорит Тонда. — В «Право лиду» в ноябре была статья товарища Гудеца. Это было тогда, когда шли переговоры о формировании германского правительства и когда пришли сообщения, что немецкие социал-демократы решили создать социалистическое правительство без участия буржуазных и капиталистических партий. Это страшно испугало ряд наших «тоже-социалистов». Среди них был и депутат товарищ Гудец, который поторопился написать в «Право лиду» статью.

В статье говорится:

— Товарищ Гудец был, как видишь, вне себя, когда услышал, что в Германии должно было образоваться чисто социалистическое правительство, или, как он говорит, классовое. Злится на германских социал-демократов за то, что они хотели сблизиться с русскими большевиками. Верит, что капиталистическая Антанта не допустит этого и вмешается в развитие событий в Германии. Принудит германскую социал-демократию отказаться от социализма. Товарищ Гудец также верит и уже заранее радуется тому, что капиталистическая Антанта разрешит и проблему русского большевизма так, как она справилась с вопросом немецкого кайзеризма. Поэтому в следующей статье в «Право лиду» он осуждает французских социал-демократов и рабочих, которым хочется и во Франции совершить революцию против капитализма. Он утверждает, что революцию нужно делать своевременно. Сейчас революция против капиталистов во Франции несвоевременна, Франция должна, дескать, сперва расправиться с русским большевизмом. Точно так же осуждает Гудец попытку красногвардейцев совершить переворот в Вене. Под конец он доказывает, что даже и у нас сейчас не время для переворотов, что мы не можем строить социалистическую республику, а должны, дескать, удовлетвориться только социальными реформами и социальной республикой. Поэтому и «Право лиду» в последнее время изменяет лозунг и вместо требования «социалистической республики» пишет только о «социальной республике».

— Чтоб их громом разразило, мошенников! Кто бы подумал, что они будут вот так жульничать. Признаюсь, Тонда, я этого не понимаю, объясни, пожалуйста. Мне думалось, что «социалистическая» и «социальная» республика одно и то же. Как можем разобраться в этом мы, обыкновенные шахтеры. Я всегда считал себя, бог знает, каким умным. Будто все уж о социализме знаю. А теперь оказывается, что «социальная» и «социалистическая» это не одно и то же?

— Нет, дорогой товарищ, между «социальной» и «социалистической» республикой разница большая.

— Клянусь, не понимаю. Как это так, скажи?

— Ну, как бы тебе коротко и ясно объяснить? Одно дело социальные реформы, а другое социалистические перевороты. Это ты понимаешь, верно?

— Погоди. Ну, это я знаю. С социальными реформами может и капиталист согласиться, однако с социализацией он соглашаться не станет.

— Вот видишь! В социальной республике можешь проводить реформистскую политику. Можешь, к примеру, узаконить восьмичасовой рабочий день, завести социальное страхование, установить даже минимум, ниже которого заработная плата не может спускаться, и тому подобное. Но одного ты не имеешь права тронуть, не имеешь права коснуться священной капиталистической частной собственности. Социальными реформами, может быть, ты несколько ограничишь капиталистические прибыли, но тебе не дозволяется уничтожить право капиталистов эксплуатировать чужой труд, это был бы уже не социал-реформизм, это была бы социализация. Чтобы установить социалистическую республику, социальных реформ недостаточно, тут необходимо совершить социальную революцию. Ты должен уничтожить капиталистическое господство, чтобы экспроприировать фабрики, национализировать банки и строить социализм.

— Так вот оно что, стало быть! Теперь я это понимаю. Нужно постоянно учиться. Видишь, Тоничек, я думаю, что именно в этом слабость нашей нынешней партии и ее руководства. Они очень мало учили нас этому настоящему революционному социализму. Если бы нам все было ясно, что могли бы мы сделать уже 14 и 28 октября! Республика могла бы быть сегодня совершенно другой! Правда, мы совершили революцию. Мы выгнали эту мразь, полковника Глошека, который во время войны был главным комендантом Кладно. Мы выгнали и капитана Гаусманна с Энгерта и других комендантов шахт. Мы разоружили венгерских ополченцев, сорвали и австрийских орлов и черно-желтые флаги[22]. Но шахты-то и заводы попрежнему в руках старых, капиталистических акционеров. Они — хозяева, мы на них работаем как каторжные, а они загребают прибыли. Мотаемся, как в заколдованном кругу. Можешь требовать повышения заработной платы лишь до тех пор, пока добыча прибыльна владельцам шахт. А если для них не будет прибыльной, они остановят работу и прекратят добычу. Но республике нужен уголь. Поэтому шахтеры обязаны уголь добывать независимо от того, хорошо ли им это оплачивают. Вижу, Тонда, что за это мы должны взяться совершенно иначе, как следует. Нужно поговорить об этих делах в партии и на съезде. Ты, ведь, едешь на съезд?

— Еду, Гонза. Именно об этом я хотел с тобой поговорить. Ты знаешь, что на съезде будет обсуждаться вопрос и относительно объединения нашей партии с национальными социалистами. Что ты на это скажешь? Как на это смотрят шахтеры? — задает Тонда вопросы Ванеку.

— Сказать тебе правду, не нравится нам это. Знаешь, сколько раз мы с ними здесь в Кладно дрались. Что бы ты ни делал, они всегда оказывались штрейкбрехерами. Всегда нападали на нас сзади. Правда, во время войны положение сильно изменилось. Но почему изменилось? Думаю, потому, что их штрейкбрехерские газеты не выходили, а разные стршибрные, свозилы и им подобные не могли выступать перед рабочими. Поэтому и рабочие, которые были национальными социалистами, раз никто не морочил их, повели себя прилично и шли вместе с нами. Когда я это, Тонда, своими простыми шахтерскими мозгами обдумываю, то говорю себе: нам сегодня в первую очередь нужно единство в низах, среди рабочих, а не единство верхушек партии. Посмотри только, пожалуйста, какая там у нас, наверху, среди руководящих товарищей, сволочь. Этот Гудец, пльзеньский Пик, Модрачек и наш Людвик Ауст низко пали. Нам надо было бы прежде всего очистить свою партию. Это нам необходимо, как соль. Хотя мне кажется, что мы не сможем этого добиться. Теперь представь себе, что мы там, рядом с нашими правыми, посадим еще вот такого Клофача, Ирку Стршибрного, Свозила и чорт знает каких паразитов. Нет, Тоничек, если ты хочешь, чтобы я говорил от имени шахтеров, так я тебе скажу, мы в этом слиянии опять видим одно только чортово копыто и никакой радости.

— А по-твоему, что следовало бы сделать? — осведомляется Тоник.

— Навести порядок у нас и у них. Нам нужно было бы всю верхушку как следует проверить. Выбросить тех, кто протух, о ком мы знаем, что нынче он никуда не годится, хотя в прошлом у него и были определенные заслуги. Иначе, Тоничек, вперед не двинемся.

— У меня, Гонза, камень свалился с сердца. Мне это слияние тоже не нравится. Но ты ведь знаешь, я был против этого, еще когда с фронта писал. Только я не знал, как обстоит в низах, как на это смотрят шахтеры. На собрании уполномоченных, когда обсуждался вопрос о съезде, никто об этом и слова не проронил, — сетует Тонда.

— По этому одному можешь судить, что людям такие дела не по сердцу. Если бы они их одобряли, определенно выступали бы. А раз несогласны, так молчат. Думают: «Наверху этого хотят. Подготавливают и рекомендуют. У них на то, стало быть, есть какие-то доводы». А многие шахтеры думают и так: «Мне это не нравится. Но не знаю, почему именно и как это объяснить. Встану да скажу что-нибудь глупое. Люди меня не поймут, высмеют да еще скажут, что я против партии. Поэтому нечего мне соваться. Чего я стану выступать, когда никто ничего не говорит?» Это на собрании так, Тонда. Но в другом месте, когда идут на шахту или собьются где-нибудь в кучу, вот тогда бы ты их послушал. Вот тут и узнал бы, что они думают на самом деле, — объясняет Ванек.

Потом он вдруг вспоминает. — Погоди, чтобы не забыть, толковали вы в исполнительном комитете о Модрачеке и Людвике Аусте? Как произошло, что Людвик и Модрачек были назначены депутатами от нашей области во Временное Национальное собрание?

— Я не знаю, какие вопросы обсуждались до того, как я пришел из армии, — поясняет Тонда. — Мне было сказано, что депутатов назначил исполнительный комитет в Праге.

— А как он мог назначить Ауста и Модрачека? — удивляется Ванек.

— А что ты против них имеешь? — интересуется Тонда.

— Что я против них имею? И это спрашиваешь ты? — злится Ванек. — Кто же первый выступил против русской революции? Не Модрачек, что ли? Ведь ты сам еще за год до окончания войны писал в «Свободу» против его статьи. Много труда нам тогда стоило заставить опубликовать твое письмо в «Свободе». А продолжение Прага запретила печатать. Какой у них был довод? Публикация писем солдат с фронта приведет, мол, к тому, что их будут преследовать. Тебя, дескать, потом действительно арестовали и отдали под военно-полевой суд. Правда это?

— Да, в армии меня и арестовали и военно-полевой суд вел следствие, но это было не за мои письма с фронта. Это было потому, что я поймал майора-интенданта на жульнических махинациях. Он продавал казенные вещи, а я подал об этом рапорт, — объясняет Тонда.

— А что было майору? — спрашивает Ванек.

— Что ему было? Ничего ему не было, а меня зато арестовали и допрашивали. Я, мол, оклеветал начальника!

— И тебя осудили?

— Нет. Тем временем все рухнуло, и приговорить уже не успели.

— Стало быть, тебе повезло, — смеется Ванек. — Но вернемся к делу. Кто является таким ярым противником социальной революции в России, как Модрачек, тот, по-моему, вообще не социалист и не может представлять Кладно, — горячится Ванек.

— А Людвик Ауст? Что ты против него имеешь? Он ведь ничего не писал?

— Нет, этот никогда ничего не писал потому, что вообще никогда ничего не пишет. Он только говорит. Зачастую много и попусту. Но это еще не самое скверное. Ты погляди-ка, что он делал во время войны! — говорит Ванек.

— Я слышал, что он хлопотал о продовольственном снабжении.

— Хлопотал, верно. Но как хлопотал? Друг-приятель с окружным начальником Россыпалом, и с крупным мясоторговцем Персейном, и с господами из Пражской металлургической компании, и с Карелом Норбертом, и со всеми спекулянтами. Правда, он кое-что доставал для кооператива, чего нельзя было достать в других магазинах. Но зато позволял спекулировать оптом и давал согласие на то, чтобы в Вену отправляли контрабандой вагоны мяса и муки для банкиров, акционеров, императорских советников и, чорт его знает, каких еще паразитов. За крохи, которые получал рабочий кооператив, Людвик позволял обкрадывать Кладно и его рабочих оптом. Ты посмотри, как в Кладно разбогатели все те, кто имел отношение к снабжению. Но Людвик-то нет. Это была бы клевета на него. Но другим воровать позволял и не вмешивался. Это делается и теперь. На это снабжение тебе стоило бы посмотреть. Здесь главное слово попрежнему за окружным начальником Россыпалом. Тонда, говорю тебе, это вор, равных которому нет. Как это мы, болваны, не заглянули в октябре в склады кладненского монастыря и поместий. С этого надо было начать. Загляни туда, говорю тебе. А вот наш Людвик про все это воровство знает. Молчал о нем во время войны, молчит и сейчас. Поэтому он не может быть нашим представителем. Вот мое шахтерское мнение. А еще есть у нас Эмиль. С ним тоже надо было бы раз навсегда покончить.

— С Эмилем? А что такое? Что тебе в нем не нравится? Насколько я знаю, он себя во время войны ничем не скомпрометировал.

— Не скомпрометировал? — возражает Ванек. — А эта его связь? Жену бросил и ходит с девицей, которую притащил сюда в аппарат из Праги. Ведь об этом говорит все Кладно, а бабы, как сойдутся у колонки, только об этом языки и чешут.

— Но, товарищ Ванек, это все-таки личное дело. В личную жизнь своих членов партия и организация все же не могут вмешиваться, — возражает Тонда.

— Опять же нет, Тоничек. Эмиль не просто рядовой член партии. Эмиль функционер — и платный функционер[23]. Он, в конце концов, член областного комитета. Запомни, Тонда, кто хочет быть руководящим функционером и представителем партии, у того нет личной жизни. Каждый его поступок и все его поведение перестают быть его личным делом, а становятся делом партии. Вот так и с Эмилем. Его жена недовольна. Жалуется. Люди в это вмешиваются. Эмиля осуждают…

— Это правда. Это действительно неприятная вещь, но опять-таки только для Эмиля. Он должен поговорить с женой и покончить с людскими толками.

— Это дело не только одного Эмиля. Это дело и партии, — опять возражает Ванек. — Люди осуждают не только его. Партию осуждают.

— Ладно. Если Эмиль другую действительно любит, так что ж, прикажешь ему мучиться и страдать из-за людей и их толков?

— Из-за людей? Разве дело в людских толках? Речь ведь идет не об этом, а о партии, о нашем общем деле. Ради этого все-таки нужно уметь и страдать и жертвы приносить. Разве не так, Тонда? — настаивает на своем Ванек.

— А, погоди, тут ты что-то верное подметил, — раздумывает Тонда.

— А как же не подметить? Ты поразмысли, — говорит Ванек. — Эта наша нынешняя жизнь ничего не стоит. Мы хотим ее изменить и должны ее изменить. Чтобы мы ее изменили, нас к этому должна вести партия. Чтобы партия могла вести людей, она должна пользоваться доверием. Значит, доверием должны пользоваться и те товарищи, которые стоят на ответственных постах. Запомни это, Тонда. Чем выше пост, который ты занимаешь в организации, тем большая на тебе ответственность. Твоя жизнь перестает быть твоим личным делом. Она становится делом партии. Чтобы не повредить партии, ты должен научиться страдать и приносить жертвы. Если ты не в состоянии этого делать, не будь руководителем. Твои лучшие побуждения, добрую волю и политическую работу может свести на нет твоя личная жизнь. Вспомни-ка то время, когда ты был скульптором. Ты нам рассказывал, как вы с товарищами часто кутили. Как один спьяну зимой во Влтаву полез. А что если бы ты это сделал сегодня?

— Но я ведь никогда не напивался так, чтобы не помнить, что делаю, — защищается Тонда.

— Знаю. Я об этом и не говорю. Но когда ты был просто скульптором, ты мог позволить себе напиться так, как твой приятель. Это было твое личное дело. И когда про это в газете «Народни политика»[24] напечатали заметку, это был только твой позор. Больше ничей. А если бы это случилось сегодня с тобой? Был бы это только твой позор? Нет, Тоничек, это был бы позор партии, а поэтому партия тоже не могла бы и не имела бы права этого терпеть.

— Но, товарищ! Люди все-таки не ангелы. У каждого свои недостатки и свои достоинства. Если человек совершит ошибку, нельзя на нем ставить крест, — пытается убедить Ванека Тонда. — И вычеркнуть его из жизни.

— А разве я говорю, что нужно на нем поставить крест и вычеркнуть его из жизни? Я ведь не требую, чтобы Эмиля исключили из партии. Но если у него есть слабости и недостатки, которых он сам не может преодолеть, его нельзя оставлять на ответственном посту. Нельзя позволить, чтобы из-за его личной жизни страдала партия. Это не значит ставить крест. Мы этим помогаем людям и воспитываем их. Революционные вожди, они сами по себе не рождаются. Это дело партии — суметь их воспитать. Если партия хочет воспитать их такими, чтобы они никогда не изменили ей и не обманули ее, она не имеет права быть снисходительной к их ошибкам. Она обязана критиковать и немедленно, в зародыше, ликвидировать малейшие ошибки, чтобы в конце концов эти ошибки не разрослись, а вожди не обанкротились и в решающую минуту не изменили.

— Но ты должен понимать, Гонза, что и эти наши товарищи вырастают из наших же рабочих рядов. Часто росли они в дурной среде, капиталистическое общество наградило их своими пороками.

— Вот именно поэтому нужно более осмотрительно подходить к подбору активистов. Если плохо подберешь, то вместо того, чтобы помочь кому-нибудь, погубишь его. Ты помнишь старого Гоушку? Был безработным. Его преследовали. Была семья. Голодные дети. Мы хотели ему помочь. Поручили ему собирать членские взносы и распространять газету «Свобода». А что из этого вышло? Гоушка растратил общественные деньги, и в конце концов нам пришлось подать на него в суд. Кто в этом был виноват? Только Гоушка? Нет, мы тоже, друг. Правда, мы знали, что Гоушка — честный, преданный товарищ, хороший работник. Но мы знали также, что у него есть один недостаток. Он не может спокойно видеть карты. Когда садится за карты, теряет контроль над собой. Играет азартно, не может удержаться. Чем больше проигрывает, тем становится азартнее. Проиграет свое, проиграет и чужое. Раз мы это знали, мы не должны были делать его сборщиком. Не следовало доверять ему чужие деньги. Так как мы смотрели на его недостатки сквозь пальцы, мы помогли ему… помогли попасть в тюрьму. Ну, как думаешь, прав я или не прав?

— Ты определенно здорово прав. Но Эмиля мне все-таки жаль. Тебе известно, как он много сделал для партии. Как до войны организовал в Розделове молодежь. Какую замечательную демонстрацию и активные выступления там провели. Первое мая 1908 года! Это была большая заслуга Эмиля и молодежи. Тут, знаешь, удивляться нечему. Когда Эмиль женился, он был шахтером. Мало чего знал. Ведь окончил только двухклассную общинную школу. Теперь благодаря своему усердию он вырос. Многому научился. Его кругозор расширился. А жена отстала. Не понимает его работы. Его самого не понимает. Только ворчит по поводу собраний, учебы и книг. Не удивительно, что Эмиль стремится к той, у которой он нашел больше сочувствия и понимания. Неужели ты можешь его за это упрекать? Но ведь этим вопросам шахтеры не придают особого значения. Я слышал, что больше всего среди женщин шумят по этому поводу жены Мудры, Шадека и им подобные, — берет Тонда товарища под защиту.

— Нет, Тонда, ты все еще не понимаешь нашей шахтерской жизни. Видишь только отдельные явления, а не видишь вызывающих их обстоятельств. Жены Мудры и Шадека! Ты влезь в их шкуру. Погляди, в каких условиях они выросли. Чему учили смолоду Резину на Стохове? Девка, не засиживайся! Дом получит Мартин. Ты старайся выйти замуж. Что здесь, в деревне? Старайся выбиться в свет. Сделаться барынькой. Можешь ли Резку упрекать, что она теперь, как угорелая, гонится за тем, что вбили ей в голову с детства? Если ты купил жену за кушетку, не требуй потом от нее любви и верности. У старого Шадека башка варит, и поэтому у них более или менее тихо. Как они дома между собой ладят — это их дело. Но никогда я Шадеку, при всей его смекалке или именно благодаря ей, никакой ответственной должности не доверил бы. Если человек является хотя бы уполномоченным местной организации, он должен пользоваться настоящим доверием и авторитетом, не имеет права быть шутом и комедиантом. Если у тебя плохой уполномоченный, не будет у тебя хорошей организации. Это, Тонда, запомни на всю жизнь.

Во дворе слышится скрип калитки и топанье ног. Ванек вздрагивает.

— Чорт возьми, старуха уже вернулась. Который же теперь час? Ведь уже совсем темно, Тонда.

— Кажется, что в самом деле здорово темно, и в печке тоже, — смеется Тонда.

— Вот, чорт! Него же ты мне не напомнил? — упрекает Ванек. Он вскакивает, торопливо бежит к печке и шурует кочергой.

В комнату входит жена Ванека. Тотчас с порога начинает браниться.

— Ну, да. Я так и думала. Теперь кочергой в печке шурует. Уйди отсюда. Теперь уже не воскресишь, когда там ни искорки нет. Мне придется снова затапливать. Дров жалко. Я же говорю. Вам двоим только сойтись вместе! Видать, языками опять много мололи, а?

— Стало быть, много. Только о серьезных и важных делах. А теперь пойду. Наверно, уже семь, а, товарищ?

— Семь? Восемь уже, а если еще хоть минутку задержишься, пойдет девятый час. Когда я входила в дверь, как раз на башне начало бить, — говорит жена Ванека.

— Что я наделал! Ведь у меня в восемь собрание. Я теперь домой и к ужину не попаду. А ведь обещал Маржке, — спохватился Тонда.

— Известное дело, вашим обещаниям верить! До чего плохо было бы наше дело, если бы мы надеялись на ваши обещания. Бедная Маржка, она с тобой тоже намучается. Дай только увижусь с ней… — снова начинает свою старую песенку жена Ванека.

— Ну, знаю, товарищ, ты ей все расскажешь. На меня наговоришь. Простите, но я должен бежать. Не могу заставлять ждать товарищей…

— Известное дело. Ты никого не можешь заставить ждать, а жена может ждать вечно. Дай увижусь с ней…

— Ну, доброй ночи! Всего хорошего, — прощается Тонда и пожимает ей руку.

— Доброй ночи, а как будет у тебя время, ты опять к нам заскочи. Ты должен еще нам про войну рассказать, как ты там воевал.

— Приду, обязательно приду. Как только выкрою минуту, чтобы Маржка не сердилась, — заверяет Тонда.

— А чего ей сердиться? Если ты идешь к нам, она должна быть довольна. По крайней мере знает, что ты нигде не носишься. Да она на тебя даже сердиться не умеет. Дай только увижусь с ней…

Тонда уже в дверях.

— Так я тебе говорю, — еще кричит вслед ему Ванек. — Вы на этом съезде как следует осветите политику нашей партии. Объединиться с этими национальными социалистами еще успеем. Главное — навести порядок в собственной партии. Пока в партии не будет настоящего руководителя, ничего мы не добьемся. Без руководства мы этого не переделаем, хотя бы на голову встали. И дело с Эмилем уладьте. Это ему будет урок, — продолжает кричать Ванек вслед Тонде, который уже исчез за калиткой.

— Чорт возьми, какая темнота, как в мешке. Ты поосторожней там, чтобы не слететь куда-нибудь, — все еще кричит ему вдогонку Ванек.

В это время на заводской отвал вылили шлак. Красное зарево разлилось по окрестностям, осветило и занесенные снегом улички Пругона.

Тонда, не задерживаясь, мчится по ступенькам к Новому Кладно и через Новое Кладно к Рабочему дому.

На съезде социал-демократической партии в декабре 1918 года кладненские делегаты предотвратили слияние социал-демократической партии с национально-социалистической. Однако очистить собственную партию от оппортунистических элементов и вождей им не удалось.

Руководство социал-демократии продолжало плыть в фарватере коалиционной буржуазной политики.