Красное зарево над Кладно

ПРОВОЗГЛАШЕНИЕ ЧЕХОСЛОВАЦКОЙ РЕСПУБЛИКИ

На кладненских шахтах и заводах после 14 октября какое-то странное настроение. С виду все осталось по-прежнему. Шахтеры так же регулярно ходят на работу. Венгерские ополченцы со штыками на плечах стоят на своих постах. Военные коменданты металлургических заводов и шахт сидят в своих канцеляриях. В общем каждый, повидимому, исполняет свои обязанности.

«Повидимому», но загвоздка именно в том, как исполняют эти обязанности на самом деле. Последите только за старым Ванеком. Он шахтный плотник, да еще какой! Вырос в шахте, с шахтой с незапамятных времен срослась вся его семья.

Так же как большая часть кладненских шахтеров, он пришел на шахту еще мальчиком. Отец просто взял его с собой, не дав ему окончить школу. Ребята, которым не исполнилось еще и четырнадцати лет, бросали школу, чтобы пораньше наняться на работу. Он принимал участие в первой кладненской забастовке на Энгерте в восьмидесятых годах. Не было события в кладненском рабочем движении, которого бы Ванек не помнил и в котором не участвовал. Забастовка 1889 года, закончившаяся поражением, и последовавший за нею кровавый день праздника тела Христова. Первое празднование Первого мая в 1890 году в лесу у «Звезды»… Основание первого горняцко-металлургического союза в 1890 году с ежемесячным членским взносом в пять крейцеров… Большая забастовка горняков в 1900 году, когда кладненцы бастовали целых три месяца… Начало издания кладненской «Свободы» в 1901 году… Он помнит отклик на первую русскую революцию 1905 года. Кладненские волнения и ночной поход нескольких тысяч кладненцев в Прагу. Помнит и Ладислава Будечского[11], старейшего зачинателя социалистического движения у нас. Помнит и профессора Масарика, собрания, на которых он выступал, и как его травили мещане. Гонза был участником всех событий. Потому-то на шахте он и заслужил прозвище «бунтарь». Бесчисленное количество раз грозили выбросить его за ворота. Но всегда передумывали. Во всей кладненской округе нет такого шахтного плотника, как Гонза Ванек. На его работу можно положиться. Гонзу можно послать в самые опасные места. Главный инженер может быть уверен, что беды не случится.

Где Гонза, там безопасность гарантирована. Он знает шахту и все ее капризы, как свои башмаки. Короче говоря, у Гонзы шахтерский нюх. Он умеет предвидеть и умеет принимать меры предосторожности. Это под землей зачастую стоит больше, нежели звание инженера. Гонза и его труд необходимы шахте. Поэтому приходится кое-что и прощать ему — бунтарю.

Сегодня Гонза Ванек также работает в штреке со своим напарником. Меняет старые расщепившиеся крепления на новые. Прежде всего старые нужно вышибить вон. Осторожно, чтобы крепление не обрушилось и штрек не завалился. Уголь постоянно «живет». Растет, как говорят шахтеры. Давит на крепление проложенного штрека, на стенки, на подошву. Растет также и из подошвы. Охнуть не успеешь, а он у тебя прямо под ногами вздыбливается и коробится. Шахтный плотник должен иметь глаз повсюду. Не давать штреку зарасти и завалиться. Завал нарушает откатку угля и вентиляцию. Поэтому будь зорок, вышибая старое крепление. Если штрек завалится, наказания не избежишь. Военный комендант шахты капитан Гаусманн — господин строгий. Посадит тебя, и будешь сидеть, пока не почернеешь. Поэтому, прежде чем вышибать старое крепление, хорошенько простучи свод, осмотри стенки. Укрепи ближайшие стойки. Обрушь ослабшие куски угля. Закрепи все — и только тогда: эй, ух! Старое крепление вылетит, как пробка. Можешь быть уверен, что ничего не случится. Вгонишь на место старых креплений новые подготовленные стойки — подсунешь их под верхние брусья, заклинишь, — и откатка ничуть и не нарушится. Все идет как по струнке. Да, в иное время, но сегодня не идет. Уже в течение целых двух недель после демонстрации работа как-то не клеится.

Сегодня Ванек будто вовсе не старый опытный работник. Ведет себя, как мальчишка, который впервые пришел на шахту. Эй, ух! Крепление вон. Вместе с ним обвалились стенки и свод. Штрек засыпан. Откатка остановилась. Пустые и нагруженные вагонетки скапливаются с обеих сторон. Ну, так что ж теперь! Это нужно расчистить. Где там расчистить! Подождите, прежде всего нужно позвать штейгера. Надо позвать и главного инженера. Прежде они должны посмотреть на это. Распорядиться, что надо сделать. Как поступить, чтобы все отвечало правилам безопасности горного надзора. Ну да, но ни штейгера, ни главного инженера в шахте нет. Они на поверхности. Значит, их нужно позвать. А мы что будем делать, если штрек засыпан? Куча угля лежит на рельсах. Ну, тогда, сядем. В забое пускай тоже посидят. Зачем же им рубать уголь, если вагонетки стоят? Подъемная клеть тоже может остановиться. Не будет же она ходить впустую. Останавливается и подъемная клеть.

Из своей канцелярии выбежал капитан Гаусманн.

— Что случилось? Почему стоят? — кричит он издалека.

— Случилось несчастье, господин капитан, осмелюсь доложить, — сообщает штейгер Конопасек.

— Was ist das? Какой Malheur?[12] — допытывается капитан.

— Да у Гонзы Ванека при смене креплений обрушился свод и засыпало штрек. Откатка прекратилась.

Сейчас капитан Гаусманн широко расставит ноги, упрет руки в бока, побагровеет и начнет ругаться:

— Что это за свинство! Sofort[13] арестовать его! Держать, пока не почернеет! На фронт пошлю!

Не тут-то было! Ничего подобного сегодня не случится. Если бы это случилось до 14 октября, другое дело! Но теперь? Сегодня господин капитан Гаусманн не прежний могущественный военный комендант шахты. Он не мечет громы и молнии. Он не стоит на своих начальнических ногах так твердо, как стоял прежде. Сегодня шатается вся старая Австро-Венгерская монархия. Заколебалась доселе незыблемая позиция господина капитана Гаусманна. Равным образом пошатнулись позиции и других военных комендантов шахт и металлургических заводов. Сегодня господин капитан с пониманием кивает головой.

— So, so, Malheur! Herr главный инженер, пойдите туда, посмотрите! Чтобы это было опять sofort в richtig’е. Я есть очень рад, что никому ничего не случилось. Auf wiedersehen![14]

Господин капитан прикладывает руку к козырьку, зажигает сигарету и прячется в своей канцелярии.

На шахте, на поверхности и под землей каждый куда-нибудь прячется. Добыча прекратилась, стало быть, будут ждать. Будут ждать независимо от того, есть ли в этом необходимость, или нет. Будут ждать и не работать потому, что работать не хочется. Для этого каждый предлог хорош.

Монархия шатается. Нужно добить ее. Война выдыхается. Нужно, чтобы монархия окончательно рухнула. Но этому нужно посодействовать. Шахтеры содействуют. На шахтах — полное пассивное сопротивление. Дирекция шахт и военные коменданты ощущают свою беспомощность. Поэтому господин капитан Гаусманн и прячется. Прячутся и шахтеры в шахте. Прячутся и работающие на поверхности. Под навес у подъемной клети прячутся смазчик стрелок и старый Шадек, мальчишки-тачечники[15] и работающие на подвесной дороге. Шадек видел, как господин капитан закуривал сигарету. У него тоже появилась охота покурить. Он шарит по карманам и ищет трубку. Ее нет. Забыл дома, когда шел на утреннюю смену.

— Разрази ее громом! Такая охота покурить, и время для этого подходящее. А что если сбегать домой за трубкой? — думает вслух Шадек.

— Не сбегаете вы! — поддразнивают Шадека тачечники. Старику этого достаточно.

— Не сбегаю? На что поспорим? — кричит он мальчишкам.

— Нет, мы с вами спорить не будем. Не хотим доводить вас до беды, — притворно успокаивают тачечники Шадека.

— Какая такая беда? Это дело мое. У Шадека котелок варит. Ставлю пачку пайкового табака, что пойду.

— Но, дедушка, только что вахмистр пошел к Брезону. Вы можете на него нарваться. Пожалеете, а ваша жена нас еще отругает, что мы вас подговорили, — поддразнивают они Шадека.

— Что, моя старуха? Я сам себе хозяин. Боитесь, трусы, потому и не хотите ставить. Так что же, бьемся об заклад?

Шадек протягивает руку. Мальчишки хлопают. Шадек поднимается. Пробегает через проходную мимо ополченца, клюющего носом, и несется к поселку.

Мальчишки хохочут и подталкивают друг друга.

— Вот будет потеха, если он этого вахмистра в квартире поймает!

— Думаешь, что он там?

— Околеть мне на этом месте! Об этом даже воробьи на крышах чирикают.

— Ну, тогда действительно будет потеха! Мне уже не терпится.

Подъемная клеть на шахте стоит. Стоит работа и на поверхности и под землей. Под навесом, скучая, валяются тачечники. Наконец, старый Шадек возвращается. Они видят, как он шпарит от брезонских домов. Вот он в проходной, вот он уже под навесом. Лицо его сияет. Он победно размахивает трубкой и кисетом с самосадом.

— Ну, ребята. Кто выиграл? — смеется Шадек торжествующе. Набивает удовлетворенно трубку, зажигает и раскуривает. Ребята обескуражены. Потехи не вышло.

— Ну, а что, дедушка, вы никого не встретили? — наконец несмело спрашивает один.

— А кого я должен был встретить? — удивляется Шадек.

— Ну, мы думали, что там где-нибудь вахмистр шатается. Не видел и не поймал он вас? — осведомляется кто-то.

— Поймать меня? Голубчики мои! Шадека никто не накроет. У Шадека котелок варит. До меня он еще не дорос. Рассказать вам, как я его одурачил?

— Вы его одурачили? — не на шутку удивляются ребята. — Расскажите, как?

— Как? Ладно, могу вам это рассказать.

Шадек раскуривает трубку, усаживается поудобнее на балку и говорит:

— Так вот, иду я домой. Вспоминаю, вы говорили что-то про вахмистра. И правда, я мог бы на этого малого где-нибудь нарваться. Ну, может, это теперь было бы уже не так страшно, но чем чорт не шутит. Если можешь такую сволочь обойти стороной, лучше обойди. Поэтому я сошел с дороги, свернул в поле и иду к Брезону задами. Дошел я до самого нашего двора прекрасно. Взялся уже за ручку двери, да остановился. У Шадека-то котелок варит или нет? А что если… Поэтому нагибаюсь и так это потихонечку иду к нашему окну. Скрючиваюсь под ним и слегка приподнимаю голову. У Резки на окне полно фуксий. Стало быть, спокойно заглядываю в просвет между цветочными горшками в комнату. И вот ведь чорт! Просто не поверите! На столе лежит военная каска. Так, говорю себе. Вот ты каков, шут гороховый! Ты, стало быть, думал, что Шадек так тебе и полезет в руки? Нет, любезный! Шадека ты не накроешь! У Шадека котелок варит. Собираюсь уже убраться из-под окна и воротиться на шахту. Но тут вспоминаю наше пари. Эх, Шадек, вот бы ты дров наломал. Из-за этого сволочного вахмистра проиграл бы свое пари. Дураком выставил бы себя. Снова помаленечку выпрямляюсь. Форточка была открыта. Трубка и кисет с самосадом лежат на подоконнике. Просовываю руку между цветочными горшками. Вытаскиваю трубку и табак и опять задворками мчусь на шахту. Ни вахмистр, ни Резка ничего не заметили.

Мальчишки хохочут, за животы хватаются.

— Ну, для этого, Шадек, действительно нужно, чтобы котелок варил, как следует. А, собственно, что там в вашей комнате этот вахмистр делал?

— Ну, что делал? Разве у меня было время проверять? Мне было важно принести трубку и табак. Я с вами спорил об этом, а не о том, что делает вахмистр. Трубку я принес, и вы проиграли. Никаких фокусов и отговорок. В день выдачи гоните табак, — горячится Шадек.

— Ну, ладно. Мы проиграли, это признаем. А разве вас совершенно не интересует, зачем вахмистр был у вашей жены? — удивляются ребята.

— Зачем был… Я вам уже сказал: не проверял. Может, пришел ей свой хлебный паек продать. Известно, сволочь. Нажрется из солдатского котла, а свой паек продает. Он уже не раз продавал его и другим женщинам в брезонской колонии. Почему бы и моей Резке не купить? — простодушно поясняет Шадек.

— А как, собственно, вы женились на своей Резке? Как такая красотка могла выйти за вас замуж? — допекают вопросами ребята.

— А, удивляетесь? — самодовольно ухмыляется Шадек. — Для этого у человека должен как следует котелок варить. Поспорил я, что женюсь на ней, — и выиграл.

— Чорт возьми, дедушка, вы должны нам рассказать. Все равно, еще не скоро начнут работать, — пристают ребята.

— Сегодня еще не скоро начнут работать? Спорим, что сегодня вообще работать не будут, — обращается к ребятам Шадек и подставляет ладонь.

— Да, дедушка, ведь сейчас только восемь часов. Чего им внизу так долго копаться? Такой небольшой завал из-за одной пары стоек. Будь это в другое время, так все было бы уже в порядке, — отвечают ребята.

— А я вам говорю, что сегодня работать не будут. Кому охота, пусть держит пари. Вам представляется случай обратно получить тот табак, который вы проиграли, — пристает Шадек.

— Нет, дед. Хватит нам сегодня держать пари. У кого же такой котелок, как у вас? Вахмистра и то вы «надули». Лучше расскажите, как женились.

— Ну, с чего бы, собственно, мне начать, — обдумывает Шадек. — Резка — из Стохова. У них там хата. Вышла замуж за Вашека Кратохвила. Он тоже работал на Энгерте. Жили они в брезонской колонии. Вашеку квартира досталась после отца, когда он женился на Резке. Ну и краля же она была. Об этом и говорить нечего. И очень своей красотой гордилась. Ну и прихотей барских у нее было много. С нею Вашек немало горя хлебнул. Мы с ним были в одной бригаде, когда я еще внизу работал. На свадьбе я был у него за посаженного отца. Порой после смены я заходил к ним в Брезон. Жил я далеко, на самой Доброй. Резка ко мне особой симпатии не питала. Иногда я уводил Вашека выпить по стаканчику, и Резка поэтому сильно дулась. Мне же, признаюсь, она приглянулась. Когда была возможность к ней прижаться, я это делал. За это она обзывала меня и чортом, и старикашкой, и плешивым дедом. Когда началась война, Вашека забрали на фронт. Он, бедняга, погиб сразу же при переходе Дрины на сербском фронте. Резка овдовела. Что она долго вдовой не останется, это было ясно. Во-первых, комната в брезонских домах. Вдову шахтера в казенной квартире не оставят, раз в жилье теперь такая нужда.

А чтоб Резка вернулась к родителям в Стохов, об этом и думать было нечего. Очень уж она привыкла к городу. Любила быть на людях, любила и потанцевать и нарядом похвастаться, а что в Стохове? Там кроме Сватовацлавского дуба ничего порядочного нет. Стало быть, ясно, что Резка будет стараться выйти замуж. Но в первый год войны подцепить порядочного мужика было трудно. Все, кто мало-мальски годился в женихи, были мобилизованы в первый же набор. Ну, я и стал, значит, думать, что, может быть, и у меня какая-нибудь надежда есть. Но браться за это дело сразу тоже не хотел. Хотя бы из-за людских толков. Вашек был все-таки мой товарищ. Стало быть, я ждал. Но как-то раз иду через Брезон с молодым Вахой. Это рабочий-мясник с боен. Не попал он на фронт потому, что его вообще не призывали, ведь он плоскостопый. Но все-таки после-то его взяли, при дополнительном наборе, когда уже брали в армию всех калек. Резка стояла в дверях. Я поздоровался с ней, и показалось мне, что она больно уж переглядывается с молодым Вахой.

«Красивая баба», — говорю. «Красивая», — соглашается Ваха. «У меня на нее аппетит», — говорю. «У вас?» — рявкает Ваха и останавливается. «А почему бы и нет? Чего ты удивляешься? Разве я не холостяк?»

Ваха расхохотался: «Не валяйте дурака. Не думаете же вы так на самом деле. Резка — и вы!»

Это, стало быть, меня допекло. Заело это меня, и я бухнул: «Спорим, что она выйдет за меня замуж».

«После дождичка в четверг», — ржет мне в лицо Ваха.

«Давай поспорим, что не пройдет и трех месяцев, как мы сыграем свадьбу», — гаркнул я, и мы с Вахой поспорили. И Ваха проиграл. Не прошло и трех месяцев, как я женился на Резине.

— Значит, не дождалась даже, когда кончится траур по Вашеку, — замечают ребята.

— Не дождалась, — подтверждает Шадек.

— Вы, Шадек, должны рассказать, как сумели это провернуть, — молят ребята.

— Да, мальчики, вы рот разинете. Тут надо, чтоб котелок варил, как следует, — хвастает Шадек.

— Так и быть, расскажу. Вы молодые и можете еще кое-чему научиться. Я говорил вам, что ходил к Резине, когда она жила со своим прежним мужем. Знал я ее хорошо, потому что Вашек мне о ней тоже много рассказывал. Дело известное, чего только не рассказывают, какие секреты друг другу не доверяют товарищи на шахте, когда работают в одной бригаде. Вашек Кратохвил был добряк. Разводил кроликов, и, как придет, бывало, со смены, ему только бы сидеть у их клеток и с ними возиться. Резина-то дома сидеть не любила. Все наряжалась, а по оркестрам да по кино просто с ума сходила. Все это в конце концов простительно. Любила Резина на Брезоне задаваться перед другими женщинами. Задерет нос кверху и корчит барыню. Но что правда, то правда: хозяйство держала в порядке. Дома всегда было прибрано. Удовольствие поглядеть. Вот этот порядок и чистота в ее комнате меня особенно привлекали. Но на нее напало страстное желание поставить в комнате плюшевую кушетку. Этот проклятый Подзимек всех кладненских баб свел с ума. Тоже работал когда-то на шахте. Женился на одной старой вдове. Женившись на ней, он получил небольшую толику денег и занялся торговлей. Открыл мебельный магазин и стал продавать мебель в рассрочку. Больше всего он навязывал женам шахтеров и металлургов плюшевые кушетки и ковры. В Кладно как раз стали строиться для семейных домики. Заводы и шахты это поддерживали. Чтобы крепче привязать рабочих. Ты должен был внести тысячу крон задатка — и можешь начинать строить домик. Завод или шахта помогали тебе материалами. Сберегательная касса ссужала деньги под ручательство. Представьте себе, какая это была гиря на ногах! Все равно, как чорту душу продать. Если все шло хорошо, ты зарабатывал сто крон в месяц. Но на шее у тебя было десять тысяч крон ссуды. Если в течение месяца у тебя пропадало две-три смены, это означало немедленную катастрофу. Ты должен был гнуть спину с утра до ночи, как хозяевам хотелось и за сколько им хотелось. Из таких вот новоиспеченных господ-домовладельцев, когда доходило до какой-нибудь забастовки, больше всего и вербовалось штрейкбрехеров. Вот как спекулировали владельцы шахт и заводов. А кроме них присасывались спекулянты и живодеры помельче. Одним из них был Подзимек. Когда вместо одной каморки у бабы вдруг оказывалась комната с кухней, у нее появлялось желание похвастаться и господской обстановкой. В кухне протекала вся жизнь, а комната была парадная. Вот для такой комнаты Подзимек навязывал и продавал в рассрочку плюшевые кушетки и ковры. У него их было немного, двадцать-тридцать штук, но этого ему хватало. Почти в каждой семье, которая взяла в рассрочку кушетку или ковер, что-нибудь случалось. Кто-нибудь захворает, скажем муж, жена или ребенок. Время от времени из-за недостатка работы на заводах и шахтах несколько смен не работали. Если такое случалось — это была катастрофа. Нечем было выплачивать. Подзимек был неумолим. Согласно договору, не платишь в срок — и мебель пропадает. И так кушетки и ковры снова переезжали к Подзимеку. От него, опять в рассрочку, в другие семьи. Подзимек наживался. В конце концов построил себе на Пругоне дом. Вы его знаете. Стоит там до сегодняшнего дня. Пругонские домишки одноэтажные. Лепятся по косогору, как шалаши пастухов. Поэтому-то и дали Пругону прозвище Кладненский Вифлеем. Дом Подзимека возвышается над домишками, как дворец Ирода. Подзимек устроил там трактир. А теперь, в войну, этот трактир превратился в самый мерзкий кабак на все Кладно. Неужели и вы, мальцы, туда ходите? Будьте осторожны. Подцепите чего-нибудь и будете потом до конца жизни плакаться. Это война принесла нам в Кладно такую напасть. В Рабочем доме танцевать нельзя. А под Пругоном и в других подобных кабаках до утра гармонь и скрипка играют. А бабы там… Тьфу, говорить не стоит. Но вернемся к Резине.

На Резину, стало быть, напало страстное желание купить плюшевую кушетку. Пилила она Вашека днем и ночью. Купи кушетку! Почему у нас нет плюшевой кушетки, когда у других она есть? Видите, мальчики? Таковы все бабы, когда у них появляются барские прихоти. У нее всего одна каморка в Брезоне. Здесь она и спит, и готовит, и стирает, но хочет, чтобы в каморке стояла плюшевая кушетка. Только чтоб перед другими выхваляться. Вашек Кратохвил был добряк, но упрямая башка. Так и не уступил. Зато дома Резина устраивала ему сущий ад.

— Сволочь она, — жаловался он мне, — продала бы чорту душу за плюшевую кушетку.

Я с Вашеком не совсем соглашался. Немножко я завидовал Вашеку, что ему досталась Резина. Считал, что ему не след быть таким несговорчивым, что надо бы больше внимания уделять жене. Раз у тебя такая жена, не сиди все время возле своих кроликов. Я уж вам говорил, когда она так вот вертелась вокруг меня в маленькой комнатушке, это искушало меня, как сто дьяволов. Ну, не вышло у меня. Ничего, говорил я себе. У кого котелок варит, тот подождет. Кто знает, что еще будет. Теперь, когда мы с Вахой поспорили, вспомнил я про плюшевую кушетку, и это мне помогло.

— Как так? — удивляются ребята.

— Ну, погодите, не будьте нетерпеливы. Всему свое время. Чтобы сварганить такое дело, у человека должен варить котелок. У меня котелок варит, и я составил себе план. В воскресенье после обеда собрался и пошел в Брезон к Резине. Встретила она меня не особенно приветливо. Откуда я взялся? Ей, мол, гостей принимать некогда. Собирается, мол, пойти в Рабочий дом в кино. Там идет картина с участием Псиландера, это, дескать, очень красивый мужчина. Она, мол, не пропускает ни одной картины с Псиландером. Ей еще нужно умыться и переодеться. Была бы поэтому рада, если бы я ее не задерживал. Короче говоря, делала все, что делают женщины, когда хотят кого-нибудь выпроводить из дому. На меня это не действует. Я делаю вид, будто ничего не замечаю. Поддакиваю ей. Этот Псиландер на самом деле смазливый мужчина. А я, мол, видел однажды Портенку[16]. Она тоже красотка. И спереди и сзади красивая. Но мне больше нравится все в жизни, а не на экране. Жаль выбрасывать деньги на кино. Мне хотелось бы это иметь у себя дома. Я, собственно, потому сегодня и пришел.

Резина смерила меня взглядом. Свысока, как это она умеет. А потом откровенно сказала мне, что иметь дело с такими старикашками, как я, она всегда успеет. И чтобы я закрыл дверь с той стороны.

— Значит, выгнала вас, — хохочут ребята.

— Ну, где там выгнала. На то у человека и башка, чтобы работала. Я преспокойно остался сидеть, как ни в чем не бывало. Верчусь на стуле и говорю: «Чорт подери, а стулья у вас жесткие. Куда это годится, сидишь в воскресенье на такой неудобной штуке. Сюда нужно было бы поставить плюшевую кушетку». Только я это сказал, вижу, Резина вздрогнула. «Нужно было бы! — резко замечает она. — Но ее здесь нет, и вы можете убираться, чтобы не натереть о мои стулья мозоли на заду». «Это правда, — говорю я. — Кушетки здесь нет. Но могла бы быть, если бы вы хотели».

Тут уж Резина не удержалась. «Как это, если бы я хотела? Разве я не хотела? Я моему бестолковому все уши прожужжала, чтобы он купил кушетку. Прости меня, господи, и дай ему царствие небесное! Где уж там, все без толку, как чурбан, заладил одно: нет и нет. Так-то, дорогой Шадек! Вы даже и не представляете себе, как я, бедная, с ним намучилась. Упрям был и неуступчив». Резина вздыхает, выдавливает слезинки и утирает их уголком передника.

«Ну, не плачьте, — успокаиваю я ее. — Вашек был добряк, но у него были и свои причуды. Я его сам часто уговаривал насчет этой кушетки, но разве можно было с ним поладить».

«Вы его уговаривали?» — недоверчиво спрашивает Резина.

«Не только уговаривал, я с ним и пари держал, что кушетка в один прекрасный день будет стоять здесь, — подтверждаю я. — Говорю вам, Резинка. Будь я хозяином этой комнаты, без плюшевой кушетки я бы не выдержал. Сразу бы здесь очутилась!»

Резина наивно раскрывает глаза и подходит ближе к столу. Я беру ее за руку, и она усаживается против меня на стул. Глядит, как лунатик. Вижу, плюшевая кушетка ее околдовала. Пора, думаю, приступать к делу. Шадек, шевели мозгами и куй железо, пока горячо, Резина смягчается. И вот я начинаю:

«Глядите, Резинка. Эту кушетку и вправду надо бы сюда поставить. Может, она окажется здесь, когда вас тут не будет. Вы думаете, компания надолго оставит вас в казенной комнате? У вас, должно быть, чертовская протекция, если до сих пор вас не выселили».

«Правда, — подтверждает Резина. — Я несколько раз ходила к господину главному и упросила его. Но в последний раз он сказал мне, что больше задерживать уже нельзя. Что же мне, бедной вдове, делать?»

«Что делать? Выйти замуж», — советую ей.

«Выйти замуж? — повторяет Резина. — А за кого?»

«За кого-нибудь, кто работает в государственной компании и кто благодаря этому вместе с вами имел бы право на жилье».

«Ну, такого найти трудно! Сколько же холостых осталось нынче на шахтах? Все на войне», — жалуется Резина.

«А, может быть, все-таки и найдется кто-нибудь?» — говорю, притягивая резинкину руку ближе к себе и поглаживая ее.

«Нет, нет, Шадек, оставим это! Говорю вам откровенно, из этого ничего не выйдет».

Резина поспешно вырвала руку и поднялась со стула.

«Что поделаешь? Жаль. А я думал, как было бы красиво, если бы здесь стояла такая плюшевая кушетка с большим зеркалом».

«С зеркалом?» — глухо переспрашивает Резина и снова садится на стул. Кладет свою руку на мою. Пристально смотрит мне в глаза и говорит торопливо:

«Не мучайте меня, Шадек! Говорите, что думаете и что замышляете. Не рассчитывайте, что вам удастся посмеяться надо мной. Это бы для вас плохо кончилось. Хотя я теперь всего-навсего одинокая вдова и слабая женщина, но…» — и Резина решительно взмахнула рукой перед моими глазами.

Вижу, теперь котелок должен сварить, как следует, и привожу в действие свой план.

«Резинка, неужто вы обо мне такого плохого мнения? Я, старый товарищ вашего Вашека, и стану вас разыгрывать? У меня этого и в мыслях нет. Вот послушайте только — и вы поверите. Я живу на Доброй. Работаю на Энгерте. Теперь это для меня уже далековато. Мне не мешало бы переселиться поближе к шахте. Знаете, до войны у моей покойной мамаши была лишь одна мечта. Построить в Кладно, в Габеше, домик. Скребла и экономила, как только можно было. Скопила за всю свою жизнь примерно шесть сотен. Этого на задаток нехватало. Надо было иметь тысчонку. Мама за всю жизнь ее не накопила. Померла, не дождавшись исполнения своей мечты. Вот из-за этого домика я и не женился. Мамаша, бедная, когда я начинал вертеться возле какой-нибудь девушки, делала все возможное, чтобы дело разладить. Думала, если мы с отцом будем работать и она кое-где подрабатывать, то в конце концов деньги на задаток соберем. Так я и остался холостяком. Я уже в летах, не спорю, за пятьдесят перевалило, зато я человек положительный и надежный. Мамаша умерла и оставила меня на чужих людей. Но работать я еще могу. На Энгерте у государственной компании я уже почти сорок лет. Пришел я туда, когда мне еще полных четырнадцати не было. Стало быть, имею право на казенную комнату. В брезонских домах комната есть. Я могу ее добиться. Но что такое комната без жены? Вот я и подумал: почему бы не соединить это вместе? Зачем выгонять вас куда-то в Стохов? К комнате вы привыкли. Убирать и готовить умеете. Вы мне всегда нравились. И, кроме того, как старый товарищ вашего мужа, я должен немножко о вас позаботиться. Если бы тут стояла еще и плюшевая кушетка с зеркалом, чорт возьми, вот красота была бы!» — Вздыхаю и осматриваюсь кругом. Взглянул на Резину и вижу, что попал в точку.

«А как бы вы купили кушетку? — выведывает она. — В рассрочку? На это сегодня, мой милый, шансы плохие. Ведь вы уже не молоденький. Не в шахте уже работаете, а на поверхности. А если, не дай бог, что-нибудь случится, что у меня с этой кушеткой получилось бы? Из пенсии я не могла бы выплачивать, и кушетка пошла бы ко всем чертям», — рассудительно выкладывает Резина.

«А кто говорит про рассрочку? Рассрочка — это грабеж. У Шадека котелок варит, Шадек не позволит себя обокрасть. Кушетка — только за наличный расчет», — говорю решительно.

«А у вас деньги есть?» — удивляется Резина.

«Ведь я говорил, что мама копила. После нее осталась сберегательная книжка».

«А сколько там было?» — выпаливает Резина, нагибаясь ко мне и нетерпеливо сжимая мне руку.

«Ну примерно крон шестьсот. Сотню после маминой смерти я уже взял, но пятьсот там еще осталось», — объясняю.

«Целую сотню? — крестится Резина. — Ну, Шадек, вы — мот. Ведь всего полгода, как ваша мама в могиле. Так транжирить. Я побоялась бы выйти за вас замуж. Кушетку купите, а остальные деньги растратите. Особенно теперь. В наше время для мужчин в Кладно столько возможностей. Удивляюсь, почему до сих пор не закрывают эти кабаки и не посадят потаскух, которые там мужчин соблазняют?»

Вижу, что пора выкладывать последний козырь. Стискиваю Резине обе руки и говорю:

«Нет, Резинка, если мы поженимся, тут будет стоять плюшевая кушетка с зеркалом, а сберегательная книжка — ваша».

Резина от удивления даже вскрикнула:

«Кушетка и сберегательная книжка! В самом деле, Шадек. Я всегда говорила Вашеку, что вы не человек, а золото. Какая жалость, что вы не женились. Вы можете понимать женщину и ее чувства».

Прежде, чем я того ожидал, кинулась Резина мне на шею — и дело было в шляпе.

«А теперь пойдемте в кино», — говорит Резина и смотрит на часы.

«Времени еще хватит. Теперь только четыре, а кино начинается в полшестого. Здесь так уютно и тепло», — замечаю я.

«Нет, лучше немного пройтись. А то в пятом часу сюда притащится этот зануда Ваха. Пристает ко мне, и никак от него не избавишься. Лучше, если нас не будет дома», — уговаривает Резина.

«Ну, так я выйду первый, чтобы ты могла переодеться», — говорю я и поднимаюсь со стула.

«Нет, теперь это уже не нужно. Мы сговорились, к чему тебе в таком случае уходить? Я вмиг буду готова. Сиди!» — моясь и переодеваясь, говорит Резина.

Не прошло и месяца, как мы сыграли свадьбу. Ваха проиграл пари и заплатил. А тут еще его взяли на войну. Теперь, говорят, лежит бедняга где-то в Венгрии, в каком-то лазарете.

Да, да, ребята, видите теперь, как у Шадека котелок варит, — хвастается и важничает дед.

— А кушетку купили, дед? — любопытствуют ребята.

— А как же. Конечно, купил. Стоит у нас в комнатушке.

— Стало быть, теперь полеживаете на ней после работы, — одобрительно говорят ребята.

— Ну, где там! С чего это вы взяли? Резина меня на кушетку не пускает, — поясняет Шадек.

— Ну, а сберегательную книжку она у вас все-таки забрала, тут у вас, дед, котелок плохо сварил, — смеются парни.

— С чего вы это взяли? Со сберегательной книжкой Резина просчиталась. У меня-то котелок правильно сварил, от книжки я избавился, — попрежнему хвастается Шадек.

— Это вы должны нам еще объяснить. Мы не понимаем, — твердят ребята.

— Чего ж тут долго объяснять. Что же вы теперь купите на эти несколько сотен, которые мы с мамашей за всю жизнь скопили? Они ничего не стоят. Резина давно отдала их за несколько кило муки. Это теперь ее страшно грызет. А если бы я оставил деньги себе, это меня грызло бы. Нет, мальчики. Запомните, кто начнет служить маммоне и за деньгами погонится, тот в конце концов за это поплатится. Но, чорт возьми, что это? Вам не кажется, что на заводах гудят сирены?

Шадек поднимается и прислушивается.

Встают, прислушиваются и ребята. Прислушиваются все на Энгерте.

Заводские сирены не остаются одинокими. Доносится уже с Кюбецка, с Майеровки, загудела и энгертская.

— Что бы это значило? — спрашивают все, обращаясь друг к другу.

— Что значит? Прекратить работу, вот что, — решает Шадек. — Ведь я уже час назад предлагал вам пари, что сегодня работать не будем!

— Скорее! Скорее! Бросай работу! Поднимайся на-гора! Пошли в Кладно! — слышатся голоса со всех сторон.

Завертелось колесо копра. Тросы натягиваются, скрипят. Подъемные клети движутся вверх и вниз. Шахтеры поднимаются из шахты. Двор заполняется. Строятся в колонну. Неведомо откуда появившись, взвивается над головами красное знамя. Старый Ванек и уполномоченные принимают на себя руководство.

— Требуем, чтобы военное командование на шахте было отменено!

— Пускай военная охрана немедленно покинет проходную и шахту!

Это первые требования, которые предъявляют шахтеры. Капитан Гаусманн безропотно подчиняется. Венгерские ополченцы складывают оружие. С радостью покидают проходную и другие свои посты. Шахтеры с возгласами: «Да здравствует революция!» — отправляются в поход на Кладно.

В Кладно стекаются толпы со всех сторон.

Организована демонстрация. С двенадцати часов дня и до двух движутся неисчислимые массы. Красные знамена перемежаются с национальными флагами.

На площади митинг. Опять говорят ораторы. Сообщают о провозглашении независимого чешского государства — Чехословацкой республики. Национальный комитет взял власть из рук австрийских учреждений. Он объявляет чехословацкому народу об этом в воззвании.

И воззвание оглашается с балкона ратуши:

Вслух читают и первый закон, который издал Национальный комитет — отныне правительство чехословацкого народа, чьим приказам каждый должен безоговорочно подчиняться.

Закон повелевает. Поэтому слушайте внимательно!

Одновременно объявляется, что власть в Кладно берет в свои руки кладненский национальный комитет. Члены его тотчас после митинга уезжают в Прагу. Уезжают в реквизированных автомашинах Полдинской гуты получить указания от центрального Национального комитета в Праге.

Всех граждан призвали мирно разойтись после митинга. Особое значение придается тому, чтобы никто ничего на собственный страх и риск не предпринимал. Чтобы тщательно соблюдались действовавшие до сего дня законы и распоряжения, пока они не будут изменены законным путем.

Люди охвачены энтузиазмом. Все сообщения, объявления и речи покрываются громом аплодисментов. Ведь кончилась война, кончилось иноземное господство Австро-Венгерской монархии. Кончились нищета и угнетение. Неограниченное, деспотическое господство разбойников-капиталистов будет ликвидировано. Шахты и заводы будут экспроприированы и социализированы[18].

— Послушай, Ванек, не поступили ли вы опрометчиво там, на Энгерте? Я слышал, что вы отстранили военного коменданта и обезоружили стражу! — обращается к Ванеку и шахтерам с Энгерта член областного комитета социал-демократической партии товарищ Дубец.

— Как же так, опрометчиво, — удивляются Ванек и вместе с ним все энгертцы. — То, что сделали мы, тотчас сделали на всех шахтах и заводах.

— Но вы слышали все-таки, что нужно подождать, пока не даст распоряжений Национальный комитет. Национальный комитет распорядился, чтобы пока все оставалось по-старому. Не можем же мы допустить, чтобы у нас воцарилась анархия, как в большевистской России, — благонамеренно напоминает товарищ Дубец.

— С этим ты к нам, Дубец, не лезь. Упразднить военное командование на шахтах и заводах было самое время. Все равно с 14 октября на шахтах уже никакой власти нет. Ополченцы только мешали там и объедали нас. Я думаю, что хоть мы все это сделали тотчас же, все равно это было уже поздно.

— Ну, хорошо, товарищи. Утром вы еще не знали о первом законе нашей новой республики. У нас еще не было своего правительства. Но теперь оно есть. И потому идите на работу и больше никаких мер, которые противоречили бы первому закону нашей республики, не предпринимайте! — снова наставляет Дубец.

— Ну, на работу мы пойдем завтра, товарищи. Однако, это я вам говорю, спускаться всюду только на восемь часов — и баста, — решительно заявляет Ванек.

— Но ведь вы не имеете права это делать, товарищи, — говорит Дубец и крестится. — Чтобы перейти на восьмичасовой рабочий день, должен быть закон. Его еще нет, а анархию мы не потерпим.

— Чорт возьми, восьмичасовой рабочий день — это анархия? Целыми десятилетиями мы за него боремся. С угольными баронами, с правительством, властями и жандармерией, а сегодня, когда мы можем его ввести, — это значит анархия? Нет, товарищи. Какая же это была бы республика, если восьмичасовой рабочий день не узаконила бы? А поэтому да здравствует восьмичасовой рабочий день! С завтрашнего дня ежедневно спускаемся только на восемь часов! — горячится Ванек.

Этот призыв воодушевляет. Растет, словно лавина, от шахтера к шахтеру, от металлурга к металлургу, от рабочего к рабочему. — Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Завтра работаем только восемь часов!

День 28 октября в Кладно окончился. Военизация предприятий была ликвидирована. Восьмичасовой рабочий день провозглашен. На другой день на всех шахтах и заводах точно придерживались восьмичасового рабочего дня.

Красное зарево рабочего энтузиазма залило Кладно и его окрестности.

Люди пели, пожимали друг другу руки, обнимались, радовались.

В Кладно не будет провокаторов, не будет штрейкбрехеров, не будет предателей. Шахты и заводы будут экспроприированы. Капиталистические эксплуататоры будут изгнаны. Будет мир, будет радостный труд.

Да здравствует социалистическая республика!