Кремлёвские мастера

АРИСТОТЕЛЬ ФИОРАВАНТИ

ервые месяцы после свадьбы государь Иван III частенько засиживался у молодой жены до позднего вечера. Нет, не потому, что он вдруг полюбил ее. Просто ему было очень интересно слушать, как, путая латинские и русские слова, царица рассказывала ему о городах Италии, о поэтах, художниках, скульпторах.

Иногда, услышав какое-нибудь новое имя, Иван Васильевич просил рассказать об этом человеке подробнее. Царица только дивилась, как это можно ничего не знать о поэте Петрарке или о художнике Джотто, и, не переставая улыбаться, начинала читать сонеты, посвященные донне Лауре, или старалась как можно подробнее описать фрески церкви Санта Кроче во Флоренции, как выглядит собор святого Петра в Риме.

После таких бесед великий князь порой становился хмурым и раздражительным. Сама Софья и окружавшие ее придворные объясняли это плохим русским языком царицы — государь-де многого в ее рассказах не понимает и поэтому злится. Разве только Федор Курицын догадывался, в чем дело.

Мало было государю просто слушать о чужой стране и чужих мастерах. Ему хотелось самому поехать в далекую Италию, посмотреть на тамошнюю жизнь, хотелось проехать через всю Европу, осмотреть самые разные города, укрепленные замки, порасспросить, как живут и торгуют люди, как организованы иноземные войска и к какому бою приучены.

Однако, сознавая всю невозможность такой поездки, Иван Васильевич начинал сердиться на себя самого и на окружающих.

На следующий день государь уже понимал всю глупость и никчемность собственного раздражения и вновь отправлялся к Софье слушать ее новые рассказы. Только на этот раз он просил ее получше, поподробнее объяснить, какие зодчие знамениты сейчас в Европе, что именно, где и когда они построили.

После одной из таких бесед Иван Васильевич повелел Федору Курицыну спешно готовить посольство в Италию.

— …Ехать Семену Толбузину. И пусть Семен без зодчего Аристотеля в Москву не возвращается. Перестройку Кремля и возведение Успенского собора поручим этому фряжскому мастеру…

Решение великого князя и государя Ивана Васильевича вызвало самые различные толки:

— Где это видано, чтобы главный храм русской земли строили еретики-иноземцы. Такое только сам еретик умыслить может…

— Прав наш государь в своих планах, — утверждали другие, — Москва сегодня главный оплот православной веры. Сегодня Москву во всем мире знают, и надобно, чтобы красотой и величием превзошла она Царьград, павший от турок…

— Все великая княгиня мутит. Говорят, что она гречанка, а на самом деле еретичка. Не случайно в Москву ее привез папски!! епископ с латинским крестом. Нет, не будет при ней покойной жизни…

— Книгочиями себя государь окружил. Сам латинские книги читает. Ночами на звезды глядит. Отсюда и неверие к русским людям, к православным мастерам…

Подобные речи вели шепотом, с опаской, как бы кто не услышал, а то донесут государю, и пропадет человек навечно. Под кремлевскими башнями сооружены каменные мешки. Войти туда можно, а выйти еще никому не удавалось…

Июньским днем 1474 года московский люд, толпившийся на Соборной и Ивановской площадях Кремля, стал свидетелем красочной процессии.

С гудками и литаврами впереди двигался отряд всадников на гнедых конях. За ними на вороном скакуне в высокой горлатной шапке скакал знатный боярин. Зеваки пограмотнее, потолковее враз загалдели;

— Боярин Толбузин… Толбузин…

— И четыре дьяка с ним… Важно…

— Посольство государево…

Действительно, за боярином по два в ряд ехали четыре дьяка, одетых с чуть меньшей пышностью, чем сам боярин. Старший из них, с поседевшей бородой, бережно держал перед собой ларец с именными государевыми грамотами. Вслед за дьяками тянулись повозки, груженные поклажей и посольскими дарами. А позади них двигался еще один конный отряд, только на конях пегих. То отъезжало в итальянские земли московское посольство. Боярин Семен Толбузин ехал с особым наказом государя: разыскать, уговорить и привезти с собой опытных иноземных строителей и толковых пушечных мастеров…

Прошло с того дня месяца четыре или пять, и с ордынской дорога проскакал в Кремль усталый, запыленный гонец. Он привез из Италии донесение великому князю от боярина Семена Толбузина. Посол сообщал, что прибыл в Венецию.

«…А град тот трижды море поймает на день, коли взыграется. А место то, коли сказывают старожильцы и книжники, сперва не велико было, да много-де в море камнем приделали…» Далее Толбузин подробно излагал свои переговоры с дукой — дожем венецианским. Боярин, правда, умолчал, как для поддержания славы московского государя и своей собственной чести, отправляясь летним днем во дворец дожа, натянул на себя две дорогие шубы на собольем и бобровом меху. Но зато описал весь торжественный прием, не забыв ни одной мелочи: как сидел дож, как спрашивал о здоровье государя Ивана III, как принимал дары. Особенно выделил Толбузин слова дожа Марчелло, что Венеция видит в Москве верного христианского друга и помощника в борьбе с неверными турками. Только поэтому согласен Марчелло на отъезд опытного мастера Аристотеля ко двору Ивана III.

В отдельном послании Толбузин доносил, что посетил дом Аристотеля и видел там многие его инженерные хитрости. Зодчий рассказал, что приглашает его к себе турецкий султан Мухамед. Но, почитая христианского государя превыше всех и уповая на щедрость Ивана III — а просит итальянец два фунта серебра в месяц, — дал Аристотель согласие ехать в Москву. И если ничего такого не случится, то через четыре недели посольство вместе с итальянским мастером отправится назад, домой.

Своего первоначального решения Аристотель не изменил, но в дорогу собирался больше четырех недель. Посему и посольство выехало из Италии лишь в самом конце декабря.

В далекую Московию взял с собой Аристотель сына Андрея и опытного подмастерья Петра.

Дорогу на Москву избрали подлиннее, но зато безопасную: через всю Европу на Вильнюс, а уже оттуда на Минск, Смоленск и Можайск. Можно было, конечно, добираться вдвое быстрее — через Киев, но в степи разбойничали татарские отряды и могли захватить посольство в плен.

От Вильнюса в Москву шел еще один путь: через Новгород на Тверь. Был он удобнее. Но через Минск было короче, а великий князь московский напрасно ждать не любил.

Через Европу ехали верхами. Грузный Толбузин предпочел бы удобную повозку, но так пожелал сам Аристотель. И московский посол вынужден был согласиться из-за уважения к итальянцу и к его почтенному возрасту. Как-никак Аристотелю без двух лет было шестьдесят, а держался он молодцом.

Итальянец оказался разговорчивым и без конца занимал москвича историями из своей жизни и о своих странствиях:

— Родился я в 1417 году в Болонье. О Болонья! La dotta Bolonia! — Ученая Болонья! Великий город! Еще пять столетий назад в нем была открыта школа свободных мастеров. А три столетия назад в Болонье создали университет. То был лучший университет в Европе. Даже женщины имели право читать в нем лекции…

Толбузин слушал. Неодобрительно покачивал головой, но в спор с итальянцем не вступал.

— Наша семья, — продолжал Аристотель, — была знаменита в городе. Нас знали все. Мой дед Фиораванти Бартоломео, мой отец Фиораванти ди Ридольфо, мой дядя Бартоломео — все они были великими зодчими. Мой отец построил в Болонье палаццо Коммунале (Дворец общин). Описать словами его нельзя. Это надо видеть. Только увидев, можно понять, что это великая архитектура. Но я, Аристотель, превзошел своего отца. Я утверждаю это. И вся Италия может подтвердить мои слова. Я работал в Болонье, в Риме, Венеции, Милане, Павии, Мантуе. Венгерский король Матиаш Корвин сам просил меня построить для него крепости на границе. Король был в восторге от моей работы и в благодарность повелел отчеканить монету с моим изображением.

Я строил для великого герцога Сфорца крепости Аббиятеграссо, Бойеда, Сартирано. Это было в 1463 году. Но даже сегодня враги считают их неприступными. А мои завистники вынуждены были признать, что я magister ingenerium (магистр инженерного искусства).

Толбузина порой коробило это неумеренное самовосхваление Аристотеля. Поначалу даже закрадывалось сомнение: так ли уж талантлив и мастеровит итальянец, как болтает? Может, своими побасенками просто набивает себе цену. Но, услыхав однажды, как Аристотель стал дельно и толково объяснять все слабости и недочеты в укреплениях замка, мимо которого проезжали, Толбузин отбросил все сомнения и стал с интересом слушать новые рассказы итальянца.

Эти рассказы, связанные с его жизнью и работой, рождались у итальянца почти по любому поводу. Въезжали, к примеру, путники в небольшой город с высокой дозорной башней, и Аристотель тут же сообщал, как в 1455 году всего за пять месяцев он передвинул на 35 футов в сторону колокольню, очень похожую на эту башню.

Заслышав издалека густой колокольный звон, итальянец вспоминал, как в 1436 году, когда ему исполнилось всего девятнадцать лет, он самостоятельно отлил городской колокол для Болоньи.

Если посольский кортеж переправлялся через полноводную реку, Аристотель рассказывал о том, как проводил каналы в Ломбардии и выпрямлял русло реки Кростоло или как с помощью изобретенного им специального аппарата поднял со дна моря для неаполитанского короля тяжелый ящик с золотом и серебром.

— Сам папа римский Николай V в присутствии кардинала Виссариона называл меня ammirable ingegno (удивительный гений)! — с гордостью восклицал он.

Так много недель ехали они через Европу мимо многочисленных селений, мимо каменных городов с величественными соборами и дворцами, мимо суровых и мрачных замков, красовавшихся на возвышенных местах.

В Вильнюсе верховых лошадей пришлось сменить на сани. Итальянцев напугали февральские морозы и метели. Укутанные в шубы, укрытые медвежьими шкурами, они молча лежали, прижавшись друг к другу. И лишь в жарко натопленных избах, когда останавливались на ночлег, опять начинали весело шутить и болтать. Точно оттаивали после морозного дня.

Случалось, что за день проезжали верст семьдесят-восемьдесят. Но бывало и так, что по три дня из избы носа не высовывали — такая сумасшедшая метель на дворе стояла.

Лишь однажды посетовал Аристотель на трудности пути. Это случилось, когда из-за сильной пурги заблудились в поле и под вой волков добрались до ночлега далеко за полночь. Вот тут-то, отогревшись, Фиораванти признался, что только раз пережил он ночь страшнее этой. Когда? Два года назад. Его пригласил тогда к себе папа римский Сикст IV. Папа хотел поручить Аристотелю перестройку собора святого Петра. Но нашлись завистники, недруги, которые обвинили его, Аристотеля, в изготовлении фальшивых монет. Тайный друг успел предупредить Фиораванти. И темной ночью он бежал из Рима, чтобы скрыться, спрятаться. Много страха натерпелся он в ту ночь. Ведь стража могла схватить его. А за фальшивые монеты виновному заливают глотку свинцом…

В конце концов к вечеру 26 марта 1475 года посольство Ивана III вместе с Аристотелем Фиораванти, его сыном Андреем и подмастерьем Петром, наконец, подъехало к Москве. Сани остановились на вершине холма, и Аристотель вместе с Толбузиным вышли полюбоваться открывшейся панорамой.

Вдали за рекой раскинулся город. Среди черно-серой массы бревенчатых изб и строений светлыми пятнами выделялись каменные храмы и башни. Серебристо-белые и позолоченные купола отражали последние лучи заходящего солнца. А вокруг уже в тени лежали разделенные лесами и перелесками многочисленные слободы и села.

«Вот поле, которое предстоит распахать. Вот город, который я сделаю прекрасным!» — с этими мыслями Фиораванти опять забрался в сани под медвежью шкуру. И лошади, точно чувствуя близость отдыха и теплой конюшни, бойко помчали к Москве, в Кремль.

Наутро великий князь и государь Иван III торжественно принимал знаменитого итальянского архитектора и инженера Аристотеля Фиораванти.

Итальянец, сопровождаемый Толбузиным, отправился во дворец пешком. Хотелось поближе разглядеть эту «гиперборейскую» столицу.

Княжеский дворец, стоявший на вершине холма, отличался от окружающих строений и размером и какой-то буйной фантазией неведомого мастера. Десятка полтора различных по внешнему облику строений были объединены в единое целое многочисленными переходами и галереями — висячими, открытыми, под навесом и вовсе глухими.

По широкой, устланной цветным сукном лестнице Аристотеля провели в большую комнату. Бревенчатые стены от пола до потолка были затянуты парчой и камкой (шелковая ткань с узорами). В углу висели красочные иконы. На полу лежал восточный ковер. Чуть с краю стоял дубовый стол, украшенный искусной резьбой, по боковым стенам тянулись скамейки, а прямо против двери — огромное кресло, обитое итальянским бархатом и серебряными пластинами, — государев трон.

Великий князь сам пошел навстречу Фиораванти. Встретил его посреди залы. Дружески, радостно обнял за плечи и обратился с приветственной речью на плохом латинском языке. А когда после всех обязательных официальных слов заговорили о предстоящей работе, о деле, великий князь перешел на русский, доверив переводить Федору Курицыну. Во время перевода князь нетерпеливо крутил большую красивую пуговицу на кафтане Фиораванти. Аристотель попытался было отступить на шаг, но не тут-то было. Иван III, увлеченный разговором, шагнул за ним следом. Лишь совсем открутив пуговицу, он заметил непроизвольную работу своих рук. Вручая со смехом пуговицу Аристотелю, великий князь еще раз повторил свою просьбу:

— Первым делом собор воздвигнешь. Да такой, какого на Руси еще никогда не было. Потом пушки лить начнем. Свой Пушечный двор наладим. Мастеров моих научишь. Мне сейчас свои московские пушки больше всего нужны. А дворец для меня строить погодим. С хорошими пушками и в плохом дворце пожить не зазорно… Ну, а теперь пора к великой княгине… Ждет, поди, не дождется гостя из родных мест…

Слухи разносятся быстро. На второй день в Москве уже стало известно, что приехал ученый иноземец из Венеции и великий князь поручил ему строительство Успенского собора на месте неоконченного, рухнувшего.

Фиораванти хорошо знал силу людской молвы и понимал, что сейчас сотни людей начнут внимательно и придирчиво следить за каждым его шагом, за каждым словом. Вот почему Аристотель решил приступить к делу без промедления, ставя в известность о своих поступках только великого князя.

Третий день пребывания Аристотеля в Москве еще только начинался, а старый мастер уже бродил по развалинам рухнувшего собора: щупал кладку, простукивал стены молоточком, даже пробовал что-то на язык. Вечером этого же дня Фиораванти высказал свое мнение великому князю Ивану III: известь, которую использовали Кривцов и Мышкин, совсем не клеевита, кладка стен гладкая, тут ничего не скажешь, но сам камень не очень прочен. Строить собор надо по-другому и в большей части из хорошего кирпича, лишь снаружи одевая его белым камнем.

Уже на следующее утро опытные плотники под присмотром подмастерья Петра начали сколачивать на Соборной площади огромную треногу. А сам Фиораванти ускакал за город осматривать залежи добротной глины.

За день тренога была готова, К ней на канатах подвесили здоровенное бревно с окованным железом комлем. А к вечеру вернулся усталый, но довольный Фиораванти. Московские гончары подсказали ему хорошее место для кирпичного завода — за Андрониковым монастырем, неподалеку от кладбища.

Пока за городом рыли глину и готовили печи для обжига, в Кремле начали рушить уцелевшие стены собора. Сначала их подперли массивными бревнами. Потом, подтащив треногу, тараном стали разбивать основание этих стен. А когда мастера набили в стенах уже достаточное количество проломов, работники облили смолой подпорные столбы и подожгли их. Стены рухнули с грохотом, разбрасывая вокруг мелкие осколки, головешки, искры. Такой быстроты и ловкости москвичи еще не видывали. И удивленный летописец вынужден был записать: «Еже три года делали, во едину неделю и меньше развали».

Пока согнанные отовсюду мужики не торопясь разбирали обломки и откладывали в сторону камень, еще пригодный для будущей стройки, Аристотель Фиораванти не отходил от стола в своей комнате — что-то чертил, рисовал, считал, мерил линейкой и циркулем и вновь принимался чертить.

В эти дни никто не имел права его беспокоить. «Для всех на свете я больше не существую. Нет меня! Я творю, я работаю, и меня нет!» — так накричал он однажды на слугу, попытавшегося утром застелить постель в комнате мастера. Лишь сын Андрей имел право трижды в день приносить ему поесть.

Так, сначала на бумаге, рождался план внутреннего и внешнего облика будущего Успенского собора.

В июне 1475 года Аристотель Фиораванти начал строительство храма. Начал, ни с кем не посоветовавшись, не поговорив со старыми, мудрыми людьми. Проявление подобной самостоятельности уже было нарушением московских обычаев. И летописец, следивший за стройкой, тут же поспешил отметить: «Нача делати по своей хитрости, не яко же делаша московские мастеры, а делаша наши мастеры по его указу».

Великий князь с княгиней не единожды приходили на стройку посмотреть, как идут дела. Приветствуя их любезным поклоном, Аристотель вместе с тем довольно подробно объяснял, что и зачем делает. Каждое такое посещение заканчивалось приглашением на обед к государыне. Часы, проведенные в покоях Софьи и в беседе с ней, чуть утешали тоску о милой родине, где осталось так много верных друзей.

Иногда на стройку приходили посланцы от митрополита. Аристотель сразу узнавал их. Они молча стояли в стороне, внимательно наблюдая за работой, никогда не обращались к мастеру с вопросами и также молча уходили прочь. Сам митрополит не появился ни разу. Поразмыслив, Аристотель решил, что пригласил его в Москву великий князь, деньги платит князь, так не все ли равно ему, Фиораванти, как и что думает о нем русский церковный владыка. Просто не знал еще итальянец всей силы московского митрополита…

Однажды, когда стены собора уже чуть поднялись над землей, прибыл боярин от Ивана III. Глядя себе под ноги, не поднимая глаз, он передал указ великого князя и государя Ивана Васильевича: «Все работы на строительстве собора остановить, а холопов пока отпустить…»

Взбешенный, ничего не понимающий Аристотель бросился прямо со стройки во дворец, Но молодой дьяк встретил его на крыльце и с наглой ухмылкой объявил, что государь занят и принять итальянского мастера не может. Аристотель поспешил было к великой княгине, но, вспомнив, что накануне днем она уехала на богомолье, почувствовал вдруг невероятную усталость. Сразу же обмякнув, едва передвигая ноги, он поплелся домой. Вечером он заперся в своей комнате, и только верный ученик Петр по звону серебряного колокольчика относил ему кувшины с вином.

Великий князь Иван III принял итальянского зодчего лишь через неделю.

Не поднимаясь с трона, государь сухим и строгим голосом объявил, что собор, начатый итальянцем Аристотелем Фиораванти, таит большую опасность для православной веры, ибо возводится на латинский, еретический манер. По велению митрополита стройку надлежит прекратить, а ему, иноземному мастеру Фиораванти, отправиться во Владимир и другие древние города великой Руси, чтобы посмотреть и запомнить, как возводили соборные храмы на Руси отцы и деды.

Аристотель попытался было защищаться:

— Государь, но вы сами смотрели и одобрили мой план, мои рисунки…

Великий князь перебил его:

— Интересы православной веры и Московского государства — единственного и самого надежного защитника этой веры, для нас превыше всего…

И сидевшие вдоль стен бояре одобрительно и радостно закивали головами.

Только теперь Фиораванти стало понятно внешне безразличное, молчаливое отношение митрополита к начавшемуся строительству. За этим стояло: иноземец и еретик осмелился самовольно нарушить освященные веками церковные каноны и начал строить храм по-новому, на свой итальянский манер. Этим людям было привычно и покойно в мире устоявшихся понятий и символов, а он, как глупец, как мальчишка, надеялся, что создаст нечто неведомое и прекрасное. Наверное, действительно сейчас лучше уехать, исполнить повеление государя, И чем быстрее, тем лучше. Путешествие наверняка сулит немало интересных открытий в этой дивной, малоизвестной стране.

Решив так, Фиораванти молча и покорно откланялся великому князю и отправился домой собираться в далекий путь.

Из Москвы во Владимир выехал с ним и сын Андрей.

Когда в Троице-Сергиевом монастыре в начале XV века был построен первый каменный храм, то современник так писал о нем: «Аще не глаголем вещами же, аз же глаголю и гласи чудными от вещей, якоже и трубам гласящим проповедают святые подвиги и еже на невидимый враги борения». Иными словами, как переводит на современный язык это высказывание профессор Н. Н. Воронин, «…храм ценен не сам по себе, но как художественное произведение, способное обращаться к человеку с «гласы чудными», с подобной могучему звуку «труб гласящих» речью, прославляющей подвиги святого и его власть в борьбе с «невидимыми врагами».

Агитационная действенность архитектуры, ее, как говорили тогда, «проповеднический» смысл — одна из главнейших черт русского искусства описываемой нами эпохи.

Сооружая храмы в Москве и Звенигороде, Коломне и Троице-Сергиеве монастыре, московские зодчие стремятся наделить каждую постройку определенным, только ей одной свойственным выражением. И в то же время есть во всех храмах этой эпохи нечто общее, роднящее их — некое стремление к единообразной парадной и монументальной форме. Точно стремятся мастера в камне запечатлеть силу и мощь единой Руси, разгромившей ненавистного врага в битве на Куликовом поле.

Изменяется в начале столетия и внутренний облик храмов. Исчезают привычные, насчитывающие многовековую историю балконы — хоры внутри храма, где стоят во время молебна князь, его семья, бояре и дружина. Хоры продолжают существовать только в домовых княжеских церквах. Местная и придворная знать теперь слушает молебны в окружении простых прихожан, людей всех сословий и всех социальных положений.

Одновременно с исчезновением балконов-хоров начинает видоизменяться иконостас. До сих пор он представлял собой низкую преграду, отделявшую ал-гарь храма от верующих. И только с хоров можно было наблюдать за церковными таинствами, происходившими в алтаре. Теперь, когда князь и бояре «спустились вниз», иконостас начинает неудержимо расти вверх. Он начинает напоминать перегородку из множества икон, укрепленных на специальной деревянной конструкции. Новый иконостас не столько отделяет молящихся от алтаря, сколько объединяет и уравновешивает всех присутствующих в храме перед могущественным божеством.

«Это существеннейшее изменение в системе культового здания, — пишет Н. Н. Воронин, — отражало рост экономического и политического значения прогрессивной силы средневековья — горожан и их идеологии».

В XV веке Россия, подобно другим странам Западной Европы, вступила в эпоху Предвозрождения.