Кремлёвские мастера

РОЖДЕНИЕ БУДУЩЕГО

з Италии в Москву приехали молодые архитекторы Марко Руффо и Антонио, которого москвичи тут же окрестили Антоном Фрязиным. Итальянцы привезли посылку Аристотелю. В объемистом ящике лежали аккуратно сложенные книги, немного пряностей, кое-какие инструменты и несколько полюбившихся домашних мелочей, без которых обычно тоскуют люди на чужбине.

Вместе с посылкой пришли письма от родных, знакомых. Одно было от городских властей Болоньи.

На родине стало известно, что мессир Аристотель Фиораванти завершил строительство главного собора Московского государства и теперь имеет возможность вернуться домой. Болонья ждет Аристотеля. Жители города бережно сохраняют деревянную модель Палаццо дель Подеста, которую он самолично исполнил в 1472 году. Мессиру Фиораванти еще предстоит перестроить старое здание дворца в соответствии с моделью. В конце письма городские власти извещали зодчего, что ими направлено послание князю московскому с просьбой отпустить Аристотеля.

Читая и перечитывая письма, Фиораванти представил себе, как он снова гуляет по улицам милой Болоньи. Могучие атланты у подъездов дворцов, казалось, радостно улыбаются ему. Молоденькие девушки на перекрестках предлагают цветы. В тени широких галерей прохаживаются веселые, шумные студенты. И от нагретого камня домов, от мостовых веет приятным родным теплом. Это была родина. Но тут же как контраст возникла другая картина: кривая улица с огромной лужей посредине. Бесконечные деревянные заборы с обеих сторон и зимние морозы, способные превратить человека в сосульку. А в последнее время появилось еще тяжелое чувство страха за свою свободу, за свою жизнь. Этот страх страшнее самых ужасных морозов. Убежать от этого страха нельзя. И куда бежать, когда московский государь не желает сейчас отпускать его. Фиораванти припомнил, как совсем недавно на Москве-реке зарезали, точно барана, его соотечественника — врача, не сумевшего вылечить какого-то татарского князька Каракучу. Припомнил и зябко передернул плечами.

И снова мысли перескочили к родной Италии, в Милан, по улицам которого, наверное, гуляет сейчас его ученик Пьетро. Не выдержал Пьетро. Затосковал по близким, по друзьям, по небу, золотому от летнего зноя. Фиораванти долго тогда уговаривал Пьетро остаться. По-всякому объяснял, что только в Московском государстве сможет он прославить свое имя, но Пьетро не слушал разумных доводов. Великий князь разрешил ученику уехать, зная, что учитель остается. Так и уехал Пьетро, пообещав, правда, вернуться.

А учитель теперь сам уже не в состоянии терпеть. Он сам сейчас напишет еще одну просьбу великому князю и государю.

Весь этот вечер Фиораванти писал прошение. Писал, рвал, снова писал. Он старательно подбирал самые почтительные выражения, самые вежливые слова. Ссылаясь на свой преклонный возраст, на старческие недомогания, на теперешнюю бесполезность для Москвы, Аристотель упрашивал великого князя отпустить его умереть на родину…

Государь Иван Васильевич был возмущен письмом итальянца. Как посмел этот иноземец, которого он осыпал столькими милостями и даже принимал как близкого друга, проситься домой именно теперь, когда он, Иван III, поделился с ним своими тайными планами — решительного похода на Тверь и полной перестройки Московского Кремля. Ведь итальянец не только хочет отказаться от всего этого, но даже может разболтать об этих планах врагам… Казнить его. Казнить самой лютой казнью. Но лукавый Федор Курицын, переждав, пока утихнет первый гнев, подсказал:

— Лишить Фиораванти жизни, государь, мы всегда успеем. А итальянец нам пока нужен. Может, лучше припугнем его для порядка. Посадим итальянца для пользы дела в подвал дома Антона Фрявина. Ну, а если Аристотель и после сего не смирится, то намекнем, что казним поначалу сына его Андрея — за распространение еретических мыслей…

Вскорости после всех этих событий летописец, записывая историю казни неудачливого врача, вставил и короткое сообщение о судьбе Аристотеля Фиораванти: «Бояся того же, начал проситься у великого князя в свою землю; князь же великий поймал его и, ограбив, посадил на Онтонове дворе за Лазарем святым».

В заточении дни тянутся невообразимо медленно. И только смена света и тьмы да заунывный колокольный звон напоминают, что где-то там, за стенами, продолжается вольная жизнь, полная забот и треволнений. Сидя в подземелье, Аристотель все время пытался представить себе, какова она сейчас, эта свободная жизнь, припоминал ушедшие месяцы и годы и те блага, которые не умел тогда оценить по-настоящему. И с горечью думал о том, что наверняка погибли все его бумаги. Особенно жалко было дневниковых записей о всем увиденном и услышанном в русской земле.

А когда, как казалось, наступали минуты безысходного отчаяния, Фиораванти брался за книгу, которую разрешили ему взять с собой, — любимую «Божественную комедию великого Данте Алигьери.

Книга была напечатана в 1472 году, как раз в тот год, когда он закончил модель Палаццо дель Подеста. Модель, так и не претворенную в жизнь.

Строгие, чеканные стихи Данте приносили забвение. И, размышляя в который уже раз о превратностях судьбы, Фиораванти вновь и вновь перечитывал слова другого скитальца:

И все же Аристотель вынужден был приняться за работу. Как-то вечером Антонио, принеся ужин, успел шепнуть, что сын Андрей тоже брошен в темницу. Во имя спасения сына Фиораванти начал вычерчивать будущие крепостные сооружения Кремля. На белых листах бумаги возникли ровные столбики цифр и четкие рисунки проездных ворот южной стены с потайным ходом к реке. Начав работу, Аристотель даже не заметил, как сам увлекся и стал вкладывать в нее весь свой опыт, все свои знания. Эта увлеченность заглушила в нем страх, обиду, неприязнь к великому князю.

Через три недели всегда любезный Федор Курицын лично пришел за ним и проводил его домой.

На крыльце его встретил Андрей, и они вместе вошли в комнаты, где все оставленное ими месяц назад стояло и лежало на своих местах. Исчезли лишь книги и дневники. Чуть позже Аристотель узнал, что их самовольно сожгли слуги. Те самые слуги, которых прислал ему много лет назад Иван III. Жгли весело, охотно, точно уничтожали самого опасного врага. Побоялись тронуть только план будущего дворца великого князя. Да и то потому, что была привешена к нему печать государя из красного воска: Георгий Победоносец на коне.

Испугавшись непривычного вида пустого книжного шкафчика, Фиораванти быстро сунул том Данте под подушку постели. Теперь этот томик был последней вещью, которой он еще всерьез дорожил. Принесенные же из заключения чертежи он бросил на широкий стол. Работу над ними следовало продолжать, а значит, продолжалась и жизнь.

Он вычерчивал массивную угловую башню с глубоким колодцем внутри. Потом ночами рисовал, придумывал, считал, как лучше, как проще соорудить механизм для непрерывного подъема воды наверх. Затем принялся обдумывать шлюзы на реке Неглинке, через которые пойдет вода в ров на Красной площади. Работы было много, но не было уже прежних сил, прежней энергии. Иногда начинались сильнейшие головные боли. Казалось, что кто-то натянул на его поседевшую голову железный обруч и все туже и туже затягивает его.

В такие дни Аристотель не вставал с кровати. Он целиком отдавался воспоминаниям и раздумьям. Последнее время его все больше и больше волновал мучительный вопрос: во имя чего он трудится сейчас? Чтобы через четыре-пять столетий люди восхищались его работой и вспоминали его, Аристотеля, имя? Но тогда даже мальчишки будут знать больше, чем он. И эта общая доступность знаний облегчит жизнь простым людям, усложнит ее для мудрецов и наверняка изменит представления о красоте. Нет, во имя простой славы, во имя честолюбия бессмысленно растрачивать столько сил и энергии. Славу снискал и Герострат, который поджег храм Дианы Эфесской… Но разве это слава?

Его, Аристотеля, волнует другая цель.

Когда-то великий Фидий создал в древних Афинах статую Зевса Олимпийского. Статуя была столь совершенна и великолепна, что люди, глядя на нее, начинали еще сильнее верить в бессмертие и величие богов. Творения гения укрепляли дух древних афинян. Во имя такой цели, во имя стремления превознести и возвеличить разум человека трудился он, Аристотель Фиораванти, всю жизнь. Ему хотелось скорее увидеть окружающих его людей гордыми, лишенными страха и самостоятельными в своем поведении, в своем мышлении. Человек рожден для настоящего. Он может многое взять от прошлого, оставить, если в состоянии, что-то для будущего, но жить он должен сегодня. И во имя этого реального сегодня Аристотель готов был строить общественные здания, возводить соборы, придумывать механизмы, облегчающие труд, и даже отливать пушки. Он понимал, что его мечты о рождении нового, свободного и разумного человека еще неисполнимы и бог весть когда исполнятся, но он понимал и другое — кто-то должен трудиться сегодня во имя этого завтра, кто-то должен первым познакомить юное Московское государство со всем лучшим, что уже достигнуто на его родине, в Италии. Этим первым будет он — Аристотель Фиораванти из Болоньи. Во имя такой цели, во имя такой славы он должен и будет работать.

И снова исчерканные, испещренные цифрами и рисунками листы бумаги загромождали его стол.

Так незаметно прошел год и начался второй. Теперь по вечерам в покоях Аристотеля было всегда полно народу. Приходили за советом и помощью строители Марко Руффо и Антонио Фрязин, пушечные и литейные мастера Павел Дебосис и Яков. Для каждого находились время и добрые слова поддержки.

С оказией отправил Аристотель большое послание своему ученику Пьетро. Только теперь он называл его полным именем, Пьетро Анточио Солари, как самостоятельного. взрослого мастера. Фиораванти напомнил Пьетро о данном слове вернуться в Москву и просил сдержать это слово. Он подробно описал ему проект новой московской крепости и, упомянув о своих старческих недомоганиях, предложил Солари принять на себя руководство всеми работами. «Вы сможете, — писал Аристотель, — возвести здесь самую современную, самую могучую крепость из существующих ныне и тем самым прославить свое имя как великого мастера и архитектора».

Уносясь в своих мечтах далеко вперед, Фиораванти уже видел, как он передает все свои чертежи и расчеты вернувшемуся Пьетро. Он, и только он, станет наследником и продолжателем его дела. Увы, как ни грустно, но сын Андрей архитектурой не интересовался.

Наконец наступил день, когда Аристотелев план перестройки Московского Кремля начал претворяться в жизнь. 9 марта 1485 года Антон Фрязин заложил на берегу Москвы-реки первую большую стрельницу — башню с тайным подземным ходом к воде. И, глядя на озабоченного Антонио и на стоящего рядом с ним Марко Руффо, посерьезневшего от торжественности момента, Фиораванти осознал, что теперь его чертежи и проекты уже не пропадут и дело его нашло добрых и верных последователей.

В этот же вечер Аристотеля пригласили к великому князю. И снова, как десять лет назад, государь принял его ласково, а беседуя, все время пытался крутить пуговицу на камзоле. Заглядывая в поблекшие от старости глаза итальянца, великий князь интересовался здоровьем, спрашивал, не нуждается ли в чем-нибудь Аристотель, как подвигается работа, и особенно подробно выведывал о делах в Пушечной избе — нельзя ли как-нибудь ускорить литье осадных орудий. А прощаясь, повелел готовить всю московскую артиллерию к решительному походу на Тверь. И сказал это таким тоном, что Аристотель понял: никаких отговорок и возражений быть не может…

Теперь по утрам к Аристотелеву дому подъезжал в уютном возке пушкарь Яков. Он отвозил престарелого мастера за Неглинку, туда, где неумолчно скрипели большие водяные колеса, а плавильные печи дышали иссушающим жаром.

С утра до позднего вечера Фиораванти мерил калибры отлитых орудий и ядер, проверял формы для отливки новых пушек. Порой выпадали дни, когда Аристотель забывал пообедать, и тогда по вечерам с жадностью набрасывался на еду. Только утолив голод и устроившись поудобнее в кресле, он в состоянии был начать разговор с Андреем или с Марко, зашедшим проведать наставника.

В один из таких вечеров, когда старый мастер уже собирался ко сну, слуга рассказал ему, что нынче поутру скончался московский архитектор Василий Дмитриевич Ермолин.

Аристотель помнил этого русского мастера. И Фиораванти вдруг стало грустно, что умер еще один образованный, талантливый человек, который, увы, так и не сумел до конца использовать свои силы и свои возможности. Как сказал бы его великий соотечественник Альберти, Ермолин не сумел «жить без заботы о тленных и бренных вещах судьбы». Не сумел только потому, что испугался опередить свое время…

Стоя в дверях своей спальни, Аристотель еще раз обратился к Руффо:

— Примите добрый совет, Марко. Обязательно побывайте в Троице-Сергиевом монастыре и внимательно осмотрите палату Ермолина. Вы поймете, что это творение большого мастера, у которого можно кое-чему поучиться. А при желании архитектура этого здания может немало рассказать о культуре и вкусах московитов… Очень вам советую, Марко…

После 1480 года у Москвы остался только один серьезный соперник — Тверское княжество. Еще не забыли правители Твери, как были они великими князьями всея Руси, как когда-то считалось, что Москва живет по их воле. Не могли они забыть тех времен и все пытались строить козни государю Ивану III.

В 1483 году тверской князь Михаил Борисович заключил тайный договор против Москвы с литовским государем Казимиром IV. Прознав об этом, Иван III двинул свои полки через границу Тверского княжества. Там, где проходило войско Москвы, оставалась черная, выжженная, разоренная земля. Испугавшись, Михаил Борисович быстро испросил пощады у Ивана Васильевича и заключил с ним договор, по которому обязан был именовать себя «младшим братом московского великого князя».

Трудно сейчас сказать, что сыграло решающую роль — честолюбие Михаила Борисовича или влияние жены, внучки Казимира IV, но только в 1485 году тверской князь вновь начинает тайный сговор против Москвы с Литовским государством. «Ежели мы, — писал Михаил Борисович Казимиру, — заедино не ударим на Москву нечаянно, то Иван отымет у меня половину Тверской земли, а у тебя половину Литвы».

Ивану III стало известно об этих переговорах, и 21 августа 1485 года московское войско выступило к Твери. Под охраной лучших конных полков двигался огромный пушечный обоз, которым командовал Аристотель Фиораванти.

Восьмого сентября московские полки обложили со всех сторон Тверь, но штурма города не начинали. Чтобы избежать напрасного пролития крови своих воинов, Иван III повелел Фиораванти вести непрерывный обстрел Твери из всех пушек.

Четыре дня неумолчно ревели московские орудия. А в понедельник двенадцатого сентября стало известно, что бывший тверской князь Михаил Борисович тайно навсегда бежал в Литву. Тверское княжество навечно присоединилось к Московскому государству.

После осады Твери, когда особенно отличились пушкари Аристотеля Фиораванти, после 1485 года имя итальянского мастера в русских летописях больше не упоминается.