Кремлёвские мастера

ПУТЕШЕСТВИЕ К БЕЛОМУ МОРЮ

есенним днем 1476 года у входа во дворец миланского герцога Галеоццо Мария произошла забавная сцена.

Дворцовая стража пыталась отогнать странного молодого человека в диковинной меховой шапке и долгополом камзоле на дорогом собольем меху. Незнакомец шумел и настойчиво требовал пропустить его к герцогу. Вокруг собрались любопытные бездельники, предлагавшие пари — получит чужеземец по загривку или все же проникнет во дворец. И когда большинство спорщиков уже отдали предпочтение страже, неожиданно появился слуга и увел юношу за собой.

Настойчивый чужеземец был не кто иной, как Андрей Фиораванти, сын знаменитого зодчего Аристотеля. Из далекой Москвы он привез в Милан подарок герцогу и письмо отца.

«Светлейшему князю и превосходительному господину моему, которому, где бы я ни был, желаю служить всячески. Находясь снова в великом государстве, в городе славнейшем, богатейшем и торговом, я выехал на 1500 миль далее, до города, именуемого Ксалауоко, в расстоянии 5000 миль от Италии, с единой целью — достать кречетов. Но в этой стране путь верхом на лошади весьма медлителен, и я прибыл туда слишком поздно и не мог уже достать белых кречетов, как того желал, но через несколько дней они у меня будут, белые, как горностаи, сильные и смелые. Покамест через подателя этого письма, моего сына, посылаю тебе, светлейший князь, двух добрых кречетов, из которых один еще молод, и оба хорошей породы, а через немного линяний они станут белыми. Если твоей светлости угодно иметь великолепных соболей, горностаев и медведей, живых или убитых, могу тебе их достать, сколько ни пожелаешь, ибо здесь родятся и медведи и зайцы белые, как горностаи. Когда я отправляюсь охотиться на таких зверей, между ними есть такие, которые от страха бегут к океану и прячутся под водой 15–20 дней, живя там, подобно рыбам.

В середине лета в продолжение двух с половиной месяцев солнце вовсе не заходит, и когда оно в полночь на самой низкой точке, то оно так же высоко, как у пас в 23 часа ночи. Время коротко, и я не могу рассказать тебе многого (а также всегда об истинах, носящих личину лжи, лучше крепко сомкнуть уста, чтобы избежать безвинного позора). Я всегда бодр и готов исполнить дело, достойное твоей славы, почтительнейше себя ей поручая. Дано в Москве 22 февраля 1476 года. Твой слуга и раб Аристотель, архитектор из Болоньи, подписался».

На все расспросы герцога Андрей отвечал сдержанно и немногословно. Он твердо помнил наказ отца:

— То, что ты увидел на севере Руси, совсем не похоже на описания наших книг. Но книги читали тысячи людей, а очевидцем был ты один. Запомни, что тысяча никогда не захочет верить одному, если этот одиночка выступит против устоявшегося мнения… Твоя главная задача рассказать герцогу о бескрайних просторах и великих богатствах Московского государства. Ты должен выяснить у герцога, сможет ли он в случае нашего отъезда или бегства отсюда — а такое тоже возможно — принять нас и предоставить работу согласно моим знаниям и опыту… Заклинаю тебя всеми святыми, поменьше рассказывай о чудесах севера. Я вовсе не хочу, чтобы нас считали фантазерами и обманщиками, как называли когда-то Марко Поло…

А чудес действительно они видели немало. Опередив почти на целое столетие английских купцов, Аристотель и Андрей Фиораванти первыми из западных европейцев добрались до самого Белого моря. Ни один иноземец до них еще не рисковал отправиться в столь дальнее путешествие.

Они выехали верхом сначала во Владимир в сопровождении двух воинов и переводчика. Из Владимира в Суздаль, оттуда через Юрьев-Польский в Ярославль. Из Ярославля их путь лежал на Вологду и затем в Устюг Великий. Так, переезжая из города в город, внимательно осматривали они все встречающиеся на пути церкви и храмы. Осматривали с одним желанием — познать как можно лучше всю национальную особенность русской архитектуры.

Долгими неделями тащился маленький отряд через глухие дебри, ежеминутно ожидая нападения диких зверей. За Устюгом Великим совсем редкими стали небольшие северные деревни. Очень часто приходилось ночевать под открытым небом у костра, питаясь или взятыми с собой припасами, или случайно подстреленной дичью. Но все эти трудности забылись, лишь стоило им ступить на берег «гиперборейского» моря, где вместо обещанного вечного мрака царило незаходящее солнце. Нескрываемое изумление и восторг темпераментных итальянцев вызвали белые медведи, белые зайцы и огромные клыкастые моржи, нырнувшие при их приближении в воду.

Вечерами, отогреваясь в теплой избе или у жарко горевшего костра, Фиораванти-старший методично записывал и зарисовывал в маленькую книжицу все увиденное за день. Несколько таких заполненных книжек уже лежали в походной суме. На их страницах рядом с планами и набросками старинных русских церквей можно было встретить зарисовки мужских и женских костюмов, домашней утвари, северной избы. А рядом с рисунком знаменитой двадцатистенной деревянной Успенской церкви в Устюге Великом соседствовал набросок головы лося с отвисшей нижней губой.

Обратно возвращались уже другим путем. По Онеге, через Каргополь, в Новгород Великий. Здесь отдыхали больше недели. Восхищенный Аристотель записал в своем путевом дневнике: «Мы даже не предполагали, что на Севере существует столь великий город, где хранится такое множество удивительных произведений искусства».

Итальянец твердо верил в силу и значительность городской республики, в горожан, наделенных трезвым, рациональным мышлением. Эта вера в силу городского населения особенно укрепилась в нем, когда, занимаясь по указанию папы Николая V археологическими раскопками Древнего Рима, он внимательно и досконально изучал историю Римской республики. И может быть, именно поэтому ему, закоренелому горожанину, приглянулся Великий Новгород.

Из Новгорода отправились на Тверь и оттуда уже домой, в Москву.

Сейчас, по прошествии многих месяцев, Аристотель был даже благодарен великому князю за это путешествие. Он не только увидел страну, познал быт и нравы ее людей. Он сумел понять характер и образ мышления русского человека.

Беседы со встречными, долгие, многочасовые раздумья в пути — все откладывалось в памяти и осмысливалось. Аристотеля поражали долготерпение и вместе с тем сила духа народа, пережившего столь страшные произвол и беззаконие татарского владычества и сохранившего в неприкосновенности свои обычаи, свой уклад жизни. И еще его удивлял высокий, почти безупречный вкус народа, который в большинстве своем по первому впечатлению казался невежественным.

Перелистывая свой путевой дневник, Фиораванти припомнил первое свидание с величественными каменными соборами Владимира и в первую очередь с Успенским. Еще издали они увидели его сиявшие купола и белоснежные стены. Казалось, что собор парит над городом, над окрестными посадами, над рекой и убегающими к самому горизонту лесами.

Было что-то знакомое для Аристотеля в каменных рельефах, украшавших стены собора. Рельефы напоминали убранство древних храмов Северной Италии и Южной Франции. Вот почему так убежденно заявил он своим спутникам:

— Некиих наших мастеров дело…

Толмачу-переводчику стоило немалых трудов убедить гордого итальянца, что собор возводили мастера местные, русские.

С соборного холма открывался удивительный вид на простор клязьминских заливных лугов. И этим открывшимся видом Фиораванти был поражен не меньше, чем красотой самого собора. Неведомый итальянцу древнерусский зодчий с таким отменным вкусом, с таким чувством красоты выбрал место для своей постройки, с таким тактом определил ее масштаб и форме, что Аристотелю вдруг представилось, будто собор не есть творение рук человеческих, а как бы естественное завершение горы, господствующей над всем окружающим простором.

Уже много позже, любуясь храмами Суздаля и деревянными церквами севера, легкими, стремительными, срубленными без единого гвоздя, Фиораванти нередко задумывался над соразмерностью русской архитектуры с окружающей природой и человеком. Как правило, все храмы стояли на самом высоком и самом видном месте. На севере это было особенно заметно, когда над глухой чащей леса вдруг поднимался острый шатер церкви и утомленный путник воспринимал его как маяк, ведущий к цели, к человеческому жилью, к теплу.

Выбирая место для будущего строения, русский зодчий возводил храм всегда так, что он не нарушал окружающий пейзаж, не вырывался из него, а смотрелся его неотъемлемой частью, центром открывающейся панорамы. Соразмеряя высоту своей постройки с раскинувшимся вокруг лесом, с холмами, с шириной полей, зодчий вместе с тем не забывал о человеке. Рядом с русской церковью человек никогда не чувствовал себя маленьким и ничтожным. Наоборот, высота храма и его местоположение были всегда выбраны с таким расчетом, чтобы внушать людям чувство гордости за соотечественников, сумевших сделать творение рук своих лучшим украшением живой природы.

И наверное, именно поэтому церкви и храмы, увиденные Аристотелем за время странствий по России, поражали своей необычайной пластичностью и даже скульптурностью. Представлялось, что мастера, которые их возводили, думали только о внешнем облике храмов и совершенно не заботились о решении внутреннего пространства. Тесноту, или, как называл это для себя Фиораванти, «задавленность», внутренних помещений он объяснял себе суровостью климата, когда зимой трудно обогреть большой храм; но главная причина все же была в отсутствии той помпезной торжественности обрядов, к которой привык он у себя дома. И еще Аристотель осознал за эти дни, что, когда у него на родине, в Италии, воздвигали монументы, стелы, триумфальные арки, здесь, в Московском государстве, в честь знаменательного события сооружали величественный храм. Поняв, что не просто храм, а памятник надлежит возвести в Кремле, Аристотель заново пересмотрел свой проект Успенского собора.

Теперь его новая задача представлялась ему не только более сложной, но и гораздо более значительной, бесконечно более торжественной. Теперь он понимал, что ему предстоит воздвигнуть величественный памятник государству, народу, сумевшему, несмотря на все тяготы и невзгоды, сохранить свой национальный дух, выстоять, окрепнуть и занять должное место среди других народов. Но вместе с тем этот памятник должен стать и главным молельным домом русской церкви, приложившей немалые усилия, чтобы в годы иноземного владычества сохранить национальную культуру, национальный дух. Придя к такому решению, Аристотель серьезно задумался, как с наименьшим ущербом исправить допущенные им вначале просчеты.

Лишь только наступили теплые дни апреля 1476 года и солнце пригрело землю, работы на постройке Успенского собора начались вновь.

Теперь Аристотель вывел с восточной стороны здания пять апсид — пять полукружий, подчеркивающих наличие пяти приделов в алтаре будущего храма. Апсиды были небольшие, едва очерченные. Их нельзя даже было назвать полукружиями, скорее они представляли собой сегменты небольших окружностей. Лишь средняя, выделявшая центральную ось храма, чуть выступала вперед. И еще решил он ставить не один купол, как собирался раньше, а пять, как было на соборе во Владимире.

Пять массивных барабанов с куполами должны были придать всему сооружению еще больше торжественной величавости.

Мысленно уже завершая строительство собора, Аристотель мечтал, как замостит площадь перед собором квадратными плитами белого камня. И тогда площадь станет как бы продолжением храма на открытом воздухе, его неотъемлемой частью. А пока, готовясь к исполнению своих планов, он повелел чуть продолжить к востоку северную и южную стены собора. Продолжить так, чтобы они прикрывали выступающие апсиды, чтобы, входя на площадь, люди видели перед собой только монументальную стену величественного и на первый взгляд гражданского здания.

Такое решение полностью устраивало великого князя. Ему даже нравилась идея создания такой величественной площади. Ведь по ней будут проходить посольства от королей венгерского, германского, датского. А в том, что таких посольств будет с каждым годом все больше и больше, Иван III ни на минуту не сомневался.

Устраивало новое решение и митрополита. Итальянец исполнял все требования церкви, а спорить с великим князем по мелочам — о величине апсид, о закрывающей их стене — митрополит не стал.

Новый собор возводили добротно, без лишней спешки. Так, чтобы смог он простоять многие века. К концу лета довели высоту стен как раз до середины, до аркатурного пояса. Фиораванти еще во Владимире решил использовать этот прием древнерусских зодчих: опоясать весь собор небольшими полуколонками, соединенными маленькими арками. Это разнообразило и украшало гладкую плоскость стены, одновременно подчеркивая ее тяжелую монументальность.

Неожиданные ранние заморозки приостановили работы на стройке.

Темной декабрьской ночью 1479 года московские полки тайно окружили древний Новгород. Когда же порозовело небо на востоке, страшный грохот потряс окрестности и разбудил перепуганных жителей. Десятки осадных московских пушек начали обстрел городских стен и башен.

За последние десять лет это была третья война Москвы с Новгородом.

Начиная с 1470 года в городе на Волхове шла борьба меж боярско-купеческой верхушкой и мелким торгово-ремесленным людом. Первые стояли за союз с Литвой, надеясь хоть так сохранить свою независимость. Простой народ тянулся к Москве, к великому князю Ивану Васильевичу — в нем единственное спасение от непомерного гнета и произвола «больших людей». Споры между партиями на вечевых сходах порой переходили в драки и побоища.

В июле 1471 года на берегу реки Шелони впервые сошлись полки новгородцев и московского князя. Однако простой новгородский люд не захотел сражаться против Москвы, и великий князь Иван III одержал блистательную победу.

В 1477 году боярство новгородское вновь начало тайные переговоры с королем польским и литовским Казимиром IV. Собрав воедино московские полки и дружины других русских князей, Иван III подошел к Новгороду и окружил его плотным кольцом. Немалую роль в этом маневре сыграл и Аристотель Фиораванти. Он сумел в течение пяти дней навести понтонный мост через бурный, незамерзающий Волхов. По мосту прошли московские полки и замкнули кольцо осады. Новгород вынужден был сдаться на милость победителя и вновь признал московского государя своим господином.

Однако летом 1479 года пролитовская партия снова начала вести тайные переговоры с Казимиром, татарским ханом Ахматом и командором ордена ливонских рыцарей.

Не дожидаясь, пока его заклятые враги договорятся меж собой, Иван III начал военные действия. Семь дней без роздыху гремели новые московские пушки. На восьмой — распахнулись ворота крепости, и Новгород отдался на волю и милость московского государя.

Если верить историческим хроникам, то на Западе артиллерия впервые была применена в широких размерах в 1494 году, во время похода Карла VIII Французского в Италию.

Россия опередила Европу примерно на полтора десятилетия. И в этом заслуга Аристотеля Фиораванти. Готовясь к войне с Новгородом, великий князь московский повелел итальянцу построить специальную Пушечную избу, наладить изготовление своих, отечественных орудий и обучить русских мастеров.