Кремлёвские мастера

ЕРМОЛИНСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Москве стояла удушающая жара. К полудню город точно вымирал и на улицах воцарялась давящая тишина. Даже цепные собаки старались уйти в тень и лежать там, вытянув лапы, не двигаясь.

Однако размаривающая духота вовсе не мешала Василию Дмитриевичу заниматься своим делом. Заранее все было продумано, взвешено, и сейчас он просто механически исполнял обязанности писца.

Неделю назад посланец Вассиана привез ему готовую копию Ростовского летописного свода, доведенного до 1461 года. А дальше все записи были исполнены, как и велел Василий Дмитриевич, на отдельных листах. Вот с этих-то листов и переписывал Ермолин в книгу, добавляя строки о своих работах. Делал не спеша, ибо торопиться ему теперь все равно было некуда. Никто никуда его не звал, и никаких строительных работ он давно уже не вел.

Прежде чем начать переписывание очередного рассказа о событиях за год, Василий Дмитриевич примеривался, присматривал, куда получше вставить сообщение о себе самом. И тогда снова в памяти возникли прожитые годы, полные радости, тревог и переживаний. От всех этих воспоминаний Василий Дмитриевич так разволновался, что даже писать не мог. Последние вставки в летопись сделал лишь через много недель, когда совсем успокоился.

Записывал все строго, скупо, без излишних подробностей. Делал это так потому, что теперь, на склоне лет, очень твердо понимал — не перечень обид и ссор должен оставить потомкам, а свидетельство о своем времени и о своем труде для общего блага. И чем внимательнее присматривался он к объемистому тому, чем тщательнее перечитывал собственноручно написанные строки, тем сильнее становилось ощущение, что он, Ермолин, прожил свои годы не зря. При нем окрепшая Москва снова стала строиться из камня, а русские люди вспомнили о памятниках своего славного прошлого. И не просто вспомнили, стали заботиться о них. А он, Ермолин, не просто жил в это время. Он был первым, кто своими руками обновлял древние храмы владимирской земли, первым, кто после очень долгого перерыва стал резать фигуры из белого камня, и, наконец, именно он, и никто другой, возвел первую в Московском государстве величественную одно-столпную палату. Наверняка он сделал бы и еще больше, если бы не великий князь, не распри и хитрости…

И чем сильнее крепла у Василия Дмитриевича эта убежденность, тем явственнее становилось ощущение, что в переписанной им летописи чего-то недостает. Чего-то существенного и, может быть, даже самого главного. Все было на месте: смены князей и митрополитов, походы за объединение русских земель, освобождение от татарского ига, а какого-то последнего, главного слова все же недоставало.

Недоставало оценки времени. Оценки, которая явно определила бы его, Ермолина, личное отношение ко всему происходившему и происходящему. А как, каким образом, в каких словах высказать это свое мнение? Собственными словами — нельзя. Такое Василий Дмитриевич понимал хорошо. Нельзя хотя бы потому, что потом найдутся люди, которые станут говорить: Ермолиным-де двигали личная обида и желание свести счеты. Нет, нельзя так. Надо что-то придумать. Слова должны быть честные, справедливые и умные. Коротко и ясно выразить то, что уже многие годы лежало на душе обидой и примирением, чувством протеста и сознанием неизбежности, горечью и умудренностью.

А счастливый случай тут как тут. Василий Дмитриевич еще ходил, думал, а счастье само к нему привалило. Вечером постучался к нему в дом государев дьяк Василий Мамырев.

Разговор свой дьяк начал издалека. Поинтересовался здоровьем, расспросил, как здравствуют сын, дочь, доволен ли Василий Дмитриевич снохой, зятем. Потом заговорил о книгах, о библиотеке Ермолина. И только тогда вытащил из-за пазухи небольшую тетрадку.

— Вот, Василий Дмитриевич, только из-за уважения к тебе… Сказание очень прелюбопытное… О многих странах и чудесах написано…

— Что же это за чудеса?..

— А ты сам посмотри… Может, слышал о таком человеке — Никитине Афанасии?

— Не слыхивал…

— А зря.

— Это почему же?

— А потому, что побывал этот торговый человек в самой Индии. И все, что видел, все, что слышал, аккуратно записывал. Только вот домой не вернулся. Упокой, господи, его душу… Умер в Смоленске на обратном пути. Записи его верные люди мне передали… Я тебе принес показать. Как уважаемому человеку. Может, интересует тебя эта книжица. А то я сейчас деревеньку прикупить хочу. Вот и собираю деньжонок…

— Спасибо тебе. Оставь записи. Прочитаю их быстро и тут же извещу тебя…

Мамырев ушел, а Василий Дмитриевич принялся за чтение. И с первой же страницы его увлек образный рассказ наблюдательного купца из Твери. Всю ночь напролет, вплоть до рассвета, Василий Дмитриевич сопереживал вместе с Никитиным его нелегкое путешествие по Волге, Каспийскому морю, через Персию в Индию.

Ермолин далее с какой-то благодарностью отметил, что Никитин не очень распространялся о нравах и обычаях Персии, уже хорошо знакомых российским купцам. А вот рассказ об Индии он читал с вниманием и интересом. Любопытно было узнать, как живут индийские бояре и пахари, как торгуют тамошние купцы и выезжает на прогулку бедерский султан. Триста слонов, тысяча коней, сто верблюдов и триста наложниц, сопровождавшие хана на прогулке, поразили воображение Ермолина и вместе с тем заронили в душу сомнение — уж не сказки ли все эти описания? Йо вдруг наткнулся на фразу, которая заставила его прервать чтение, задуматься и вновь перечитать ее вторично. Да, то были именно те слова, которые он, Василий Дмитриевич, так настойчиво искал для летописи. Те самые слова и мысли, которые помогут будущим поколениям правильно понять и оценить его, Ермолина, время.

Теперь Василий Дмитриевич твердо знал, что эта рукопись обязательно должна принадлежать ему. Он заплатит за нее столько, сколько запросит Мамырев.

Ермолин готов был прямо сейчас, не дожидаясь дня, бежать к дьяку и немедленно стать владельцем записок Никитина. Но он не сделал этого. Не сделал, чтобы не уронить своего достоинства. И, дожидаясь положенного для свидания с дьяком часа, Василий Дмитриевич еще и еще раз продумывал, как окончательно завершить свой последний труд — рукописный памятник своей эпохе, памятник ее искусства и культуры.

Он прикажет заново переписать сказание Никитина, а затем переплетет его вместе со своей летописью. В этой объемистой книге несколько строчек будут написаны чуть-чуть крупнее остальных. И Василий Дмитриевич с радостью и удовольствием перечел эти навсегда теперь запомнившиеся строки:

«Да сохранит бог землю Русскую! Боже сохрани! Боже сохрани! На этом свете нет страны подобной ей! Некоторые вельможи Русской земли несправедливы и недобры. Но да устроится Русская земля!»

Итальянец возвел главный собор русской земли — Успенский. Итальянец построил ныне существующий Архангельский собор — усыпальницу московских великих князей и государей. Итальянцы начали строительство теперешней колокольни Ивана Великого. А вот перестройку своей домовой церкви — Благовещенского собора, в подземельях которого хранилась государева казна, Иван III поручил отечественным мастерам — псковичам.

Некоторые ученые предполагают, что то были уже известные нам Кривцов и Мышкин.

В 1482 году они разобрали старый, обветшавший храм, оставив только глубокий белокаменный подклет. Он сохранился и по сей день. Внутри подклета на белокаменных стенах до сих пор можно разглядеть древние «граффити» — различные подписи, процарапанные москвичами XIV и XV столетий.

Старый подклет обложили снаружи белым камнем ровно настолько, чтобы стал он по размеру равен величине нового собора в плане. В 1484 году начали мастера кладку стен. Пять лет длилось строительство. И вот рядом с великокняжеским дворцом поднялся высокий, стройный, квадратный в плане храм.

С трех сторон на уровне подклета его окружала открытая галерея — гульбище с двумя широкими лестницами-всходами со стороны Соборной площади. В северо-западной стене была устроена лестница на балкон — хоры для женской половины великокняжеской семьи. От молящихся хоры отделялись тонкой кирпичной стеной с окошками. Деревянный переход соединял хоры прямо с великокняжеским дворцом.

В новый собор перенесли из старого иконостас с иконами Феофана Грека, Андрея Рублева, Прохора С Городца. А в 1508 году Феодосий, сын знаменитого живописца Дионисия, вместе с товарищами расписал все помещение храма. В галерее храма были изображены московские князья, а также древнегреческий философ Аристотель, легендарный Гомер и древнеримский поэт Вергилий.

Первоначально собор имел три барабана с куполом. Один большой — центральный. И два поменьше по углам восточной стены.

В 1562–1564 годах по велению царя Ивана Грозного галерею перекрыли, а на сводах перекрытия по четырем углам соорудили маленькие часовенки с куполами. Тогда же по углам западной стены возвели еще два барабана с куполами. Храм получился девятикупольным. Он стал похожим на изукрашенную, усложненную пирамиду, стоящую на кубическом постаменте.

В 1572 году в восточном углу южной галереи было сооружено особое помещение — притвор. Наружная пристройка появилась в результате самых неожиданных событий. В том году царь Иван IV без разрешения церкви женился в четвертый раз. Церковь, не смея отлучить царя, объявила его «оглашенным». Так в древности называли язычников, готовых принять христианскую веру. В самый торжественный момент церковной службы священник провозглашал: «Оглашенные, изыдите», — и все язычники покидали собор. А царь Иван Грозный при этом возгласе уходил в специально выстроенный притвор.