Кремлёвские мастера

СВЯТОЙ ЕГОРИЙ

место радости и довольства подарок великого князя принес в дом Ермолина смутное ощущение напряженности. Золотой ковш раздражал Василия Дмитриевича. И хотя он стоял среди других похожих на него ковшей, каждый раз, садясь за стол, Ермолин почему-то видел именно его и только его.

Ковш все время напоминал Ермолину о слове, данном великому князю: вырубить из камня фигуры для украшения Фроловских ворот. И надобно было поспешать с работой, а дело, как на грех, не двигалось с места. Все, что пробовал, получалось не так, как хотелось. Днями совсем в отчаяние впадал. Даже руки опускались.

В один из таких дней велел Ермолин жене убрать ковш куда-нибудь подальше, в кладовку. И почудилось, что сразу же стало легче и покойнее на душе. А вскорости и вовсе перестал Василий Дмитриевич думать о княжеском подарке. Не до него было. Каждый день ходил теперь Ермолин поочередно во все московские церкви. В иных, отстояв службу, не задерживался пи минуты. Другие же посещал и два и три раза — будто что-то искал Василий Дмитриевич в московских церквах.

Так оно и было на самом деле. Смотрел на иконы с изображением святого Георгия на коне, а искал своего Георгия.

Рассказать о том, как появилось на свет произведение искусства, почти невозможно. Нельзя указать точно дни, часы и минуты, когда что задумано и когда что выполнено. Ходит человек по городу, занимается десятками повседневных дел, смотрит вокруг, что-то примечает, что-то запоминает. И постепенно из обрывков фраз, из отдельных запомнившихся жестов. из клочков воспоминаний складывается очень нужный образ, который предстоит воплотить в красках, звуках, словах, в дереве или камне. Но вот наступает тот день, когда, отбросив все маловажные дела, отключившись от всего окружающего, человек начинает творить. Так, вероятно, случилось и с Василием Дмитриевичем, когда однажды с утра пораньше он направился в угол двора, к большому сараю, где уже заблаговременно были сложены в углу толстенные чурбаки липы.

Накануне Василий Дмитриевич засиделся допоздна в гостях у монетчика великого князя итальянца Джованни, или, как его называли в Москве, Ивана Фрязина. Зашел к нему Василий Дмитриевич по малозначимому делу — написал он по-гречески письмо знакомому купцу в Крым и захотел проверить, не ошибся ли. Итальянец письмо прочитал и ошибок не нашел. А потом достал фляжку иноземного вина, и начался разговор. Сначала о последних слухах, потом о родине Фрязина. Уже под самый конец итальянец показал Ермолину еще не законченный новый штамп для монет великого князя. И вот тут-то Василий Дмитриевич вдруг заметил висевшее на стене изображение Георгия на коне. Победа Георгия уже предрешена. Отважный воин вонзил копье в раскрытую пасть змия и готов скакать дальше, навстречу новым битвам, новым подвигам…

Тщетно упрашивал Василий Дмитриевич подарить или обменять эту иноземную икону. Фрязин наотрез отказался.

— Не могу, не имею права. Это дар сестры, когда я шесть лет назад уезжал из Италии в Москву. А сестра получила икону в дар от нашей матушки…

Так и ушел Василий Дмитриевич расстроенный и вместе с тем полный радостного ощущения, что увидел наконец-то нечто для себя очень важное и нужное. А вернувшись домой, долго не мог уснуть. Даже вставал раза два или три, чтобы испить холодного шипучего кваса, и опять лежал в полной темноте, уставившись в потолок.

Придя наутро в сарай, Василий Дмитриевич первым делом наколол запас небольших липовых чурбачков. Потом пристроился так, чтобы луч солнца падал ему прямо на колени и не слепил глаза, и принялся за работу. Из каждого чурбачка вырезал он острым ножом всадника, поочередно меняя то величину фигурки, то ее наклон, то поворот головы. Вот уже казалось, что все удачно определилось, все найдено, а назавтра Ермолин замечал, что рука с копьем поднята чуть выше, чем надо, или голова воина слишком наклонена в сторону, или конь получался какой-то хилый, скучный. Снова и снова припоминал Ермолин виденную им итальянскую икону и сызнова принимался за работу.

Проходили недели. Все новые фигурки становились на полку рядом с уже потемневшими от пыли. Но вот наконец-то появилось на свет самое последнее, самое лучшее и единственно возможное изображение.

Теперь можно было приниматься за создание большой деревянной фигуры высотой метра полтора.

На белом коне с тонкой, длинной, почти лебединой шеей и маленькой благородной головкой сидел широкоплечий, коренастый молодой воин. У ног коня распластался поверженный на землю дракон с телом толстой чешуйчатой змеи, с четырьмя короткими лапами, маленькими крылышками и омерзительной головой — полужабьей, полузмеиной.

Отважный воин только-только нанес последний, решающий удар в раскрытую пасть чудища. В предсмертных судорогах дракон еще пытается обвить хвостом задние ноги коня, но гордый скакун уже взвился на дыбы и готов перепрыгнуть через издыхающего змия, чтобы скакать дальше навстречу новым опасностям и битвам.

Когда большая деревянная скульптура была полностью готова, Ермолин отправился за сорок верст на каменоломню выбрать большой камень без трещин и изъянов. И, не дожидаясь зимы, велел отвезти найденную глыбу на телеге в Москву. Из этой глыбы предстояло высечь скульптуру для украшения Фроловских ворот Кремля…

В конце июня 1464 года проезд в Кремль через Фроловские ворота закрыли на несколько дней. Со стороны Красной площади сколотили высокие подмости п леса. И целыми днями слышался сверху стук молотков и раздавались веселые голоса каменщиков.

Через несколько дней всеведущие мальчишки разнесли окрест известие, что нынче утром из ермолинского дома привезли к воротам что-то большое, тяжелое, увернутое в рогожу. А еще дня три-четыре спустя леса разобрали, растащили в сторону доски и бревна и глазам москвичей открылась непривычная картина: прямо над главными воротами скакал высеченный из камня отважный всадник.

Лихо развевался на ветру короткий красный плащ, сияла на солнце позолоченная кольчуга. Готов был сорваться с места белый конь, и в корчах издыхал противный зеленый дракон.

К воротам собрался торговый люд, толпившийся на площади; сбежались с реки грузчики кораблей и барок; пришли обитатели близлежащих кварталов. Купцы из торговых рядов, закрыв свои лавочки, поторопились взглянуть на невиданную в Москве диковинку. Толпа, задрав кверху головы, одобрительно гудела.

— Каков ездец!..

— Егорий святой!..

— Защитник московский!..

— Покровитель народный, всех землепашцев!..

— А силы и храбрости в нем сколько!..

— То не змий, а татары поганые!..

Соблаговолили взглянуть на ермолинское творение московские бояре, ближние люди митрополита и, наконец, сам великий князь с княгинею. Ивану III каменная фигура охранителя Москвы очень даже приглянулась. На следующее утро в дом к Ермолину явился посланец от великого князя с вопросом:

— Государь узнать желает, когда-де собирается Василий поставить фигуру Дмитрия Солунского на Фроловских воротах.

Василий Дмитриевич даже хмыкнул про себя от удовольствия. Ишь, торопится государь. Дня на роздых не дает. Видать, шибко понравился каменный Егорий.

Нетерпение великого князя было легко объяснимо. Храбрый Дмитрий Солунский издавна особо почитался на всей Руси. По всем преданиям считалось, что сам Дмитрий родом из славян. А уж свой, славянский святой, конечно, должен первым помогать русским воинам в победах над врагом. Это он, Дмитрий, как сообщает древняя летопись, вдохновлял дружину киевского князя Олега при осаде Константинополя — столицы могущественной Византии. Это благодаря заступничеству Дмитрия Солунского русские полки впервые жестоко разгромили татарскую орду на поле Куликовом.

Василий Дмитриевич изобразил Дмитрия отважным воином: во весь рост, в доспехах, со щитом в левой руке и копьем в правой.

Раскрашенную скульптуру установили осенью 1466 года над воротами с внутренней, кремлевской стороны. И сияние позолоченных доспехов, посеребренного щита было видно от самого великокняжеского дворца. Теперь не было на Руси ворот красивее Фроловских.

В честь окончания всех работ великий князь Иван III устроил знатный пир.

На этом пиру жизнь Василия Дмитриевича опять получила новое направление. Жена Ивана III великая княгиня Марья после перемены тридцатого или соронового блюда подозвала к себе Ермолина. Похвалив изрядное мастерство скульптора, великая княгиня пожелала, чтобы Василий Дмитриевич принялся за повое дело: восстановил и достроил храм святого Вознесения. Тот самый, что стоял уже многие десятилетия забытый и поросший травой неподалеку от Фроловских ворот.

Ермолин хотел было уже, сославшись на усталость, отказаться от этой малоинтересной работы, да нечаянно перехватил взгляд великого князя. И Василию Дмитриевичу стало ясно, что просьба тихой, застенчивой Марьи есть хорошо и вовремя угаданное желание Ивана III.

Храм при девичьем монастыре заложила почти шесть десятилетий назад великая княгиня Евдокия — вдова князя Дмитрия Донского. Но достроить его не успела и была похоронена в незавершенном храме. Очередной московский пожар сильно повредил все сооружение. Обгоревшие своды стали такими хрупкими и непрочными, что входить внутрь было опасно. Ермолину предстояло построить церковь заново, причем построить, не разрушая старый храм — место погребения всех великих княгинь. В такой работе таились и свои трудности и свои радости. Трудности потому, что связывал по рукам и ногам Василия Дмитриевича замысел первого строителя храма. Менять в нем что-нибудь уже было нельзя. А радость таилась в самом преодолении всех набравшихся сложностей.

Много дней приглядывался, присматривался Василий Дмитриевич к обгоревшей церкви. Попытался было забраться даже на крышу, да напугался рухнувшего со сводов камня. Гул от глыбы, упавшей внутрь пустого храма, всполошил гнездившихся поблизости ворон. С криком взметнулись они вверх черной тучей. И было их такое множество, что Ермолину показалось, будто застили они солнце.

А еще упавший камень пробудил у Василия Дмитриевича грустные раздумья: справится ли он с этой работой? Может, лучше было отказаться тогда, на пиру. Но, припомнив властный нрав великого князя, понял Ермолин, что нет у него пути к отступлению, что обстоятельства сильнее его, ибо вступила уже в действие сила, превышающая его собственную. Сила, именуемая «государево дело». Великого князя меньше всего интересовало, что и как думает сейчас Василий Ермолин. Князю важно было сейчас, чтобы народ русский, именно русский, а даже не московский, видел в нем, Иване III, прямого наследника и продолжателя дела Дмитрия Донского. И, поняв все это, Василий Дмитриевич приказал с понедельника возводить прочные леса вокруг обгоревшего храма.

Теперь нередко Василий Дмитриевич переплывал на лодке Москву-реку и, уходя подальше от берега, часами смотрел, как раскрывается перед ним вид на город.

Слева на самой вершине холма высилась могучая квадратная Боровицкая башня. Чуть правее ее из-за макушек раскидистых яблонь и кустов сирени виднелись серебристые купола церкви Иоанна Предтечи. Рядом с нею почти по самой кромке холма протянулся дубовый забор, из-за которого вырастали ярко разрисованные башенки, переходы, шатры и фигурные кровли великокняжеского двора. Строгим и внушительным представлялся рядом с ними белокаменный Благовещенский собор. А над зеленью садов, над крышами домов и сараев в некоем определенном порядке поднимались сверкавшие на солнце купола Успенского собора, Архангельского, церкви Иоанна Лествичника, храмов Чудова монастыря. За ними среди разноцветных крыш боярских усадеб виднелись шатры маленьких церквушек, подворья Троице-Сергиева монастыря, и, наконец, на самом правом краю, выдавалась своей белизной недавно перестроенная Фроловская башня. И все это отделялось, отгораживалось от зрителя зеленой полосой садов, светлой лентой крепостной стены, отражавшейся верхним краем в сивей реке. Именно эта трижды обозначенная граница придавала всей панораме какую-то трудно объяснимую и вместе с тем очень ощутимую легкость, нарядность и даже сказочность.

Собор, который сейчас достраивал Василий Дмитриевич, заполнял паузу в существующем ритме куполов и шпилей между Чудовым монастырем и Фроловской башней. И в часы, когда над Москвой начинал звучать колокольный перезвон, Ермолину представлялось, что вся панорама Московского Кремля и есть этот торжественный звон, навсегда застывший в камне на одной определенной музыкальной фразе, где большие купола — густые бархатные басы, купола поменьше — средние голоса, а острые шпили дворца и колоколен — перезвоны маленьких серебряных колокольчиков…

Накануне освящения и торжественного открытия храма прибыл осмотреть строение любимец великого князя, известный книгочий посольский дьяк Федор Курицын. Долго ходил вокруг, все оглядывал, постукивал палкой, а потом вдруг вымолвил:

— Что ж, Василий, много я наслышан, что иноземцы зело искусны в строении, а наши зодчие будто им уступают. Но теперь вижу — сделал ты все так мудро и красно… Дивна сия работа твоя!..

Василий Дмитриевич стоял потупившись, гордый от услышанной похвалы. И особенно приятно было, что говорил такие слова человек, которого он не очень долюбливал. Ходили по Москве всякие разговоры о дьяке — и что слишком большую власть над государем имеет, и что книги латинские особо читать любит, и что кое-каких людей из истинной православной веры переманивает. Сторонился Ермолин любимого государева дьяка. А тот, уже уходя, бросил так, мимоходом странные слова:

— Все тебя, Василий Дмитриевич, к митрополичьим людям тянет, а ты бы и нами, государевыми людьми, не гнушался. Великому князю грамотные и смышленые ох как нужны. Думаю, и тебе польза от того немалая будет…

Почта в России появилась только в конце XV века. Первая газета — на два столетия позже. А в XIV веке новости узнавали от специально посланных гонцов или от торговых людей, странствовавших по разным землям со своим товаром. Вот почему князь Дмитрий Донской, отправляясь в 1380 году на Куликово поле для битвы с татарами, взял с собой десять именитейших московских купцов. В случае победы над Ордой они должны были разнести по всем странам радостную весть об успехе московского князя. Первым среди этих десяти летопись называет Василия Капицу — сурожаyина.

Сурожанами именовали в Москве богатейших купцов, которые торговали с Византией, Малой Азией и Италией через крымский город Сурож (Судак).

Василий Капица был основателем богатого рода Ермолиных. У Василия, которого, как утверждает летопись, «хорошо знали во Фрязех», то есть в Византии, а может быть, и в Италии, было два сына — Ермола и Герман. По имени Ермолы очень скоро и весь род стал называться — Ермолины.

Богатые, грамотные гости, сурожане нередко давали деньги в долг князьям. А могли и отказать им в помощи. У бедных боярских родов купцы скупали землю и деревни, а с богатыми тягались в роскоши одежды, в количестве слуг, в убранстве жилых покоев. Еще великий князь, его братья и приближенные жили в деревянных хоромах, а купец Торокан в 1471 году, на удивление всем, выстроил в Кремле первый кирпичный дом.

Именитых гостей побаивались. Туго набитые купеческие кошельки иногда могли решить исход тайной борьбы за власть. Кое-кто из бояр стремился породниться с сурожанином, а великий князь и митрополит ласковым обхождением и различными посулами пытались перетянуть богатеев каждый на свою сторону. Так постепенно третье сословие начинало играть свою роль в политике государства.