Кремлёвские мастера

УСПЕНСКИЙ СОБОР

а Красной площади всенародно наказывали вора. Звероподобный палач одним ударом отсек ему правую руку и залил открытую рану кипящим маслом. Мужик завыл нечеловеческим голосом и рухнул без сознания на помост. Виноват он был в том, что пытался утащить несколько кирпичей со строительства Успенского собора. А крал для того, чтобы подложить кирпичи под углы своей новой избы — сохранить нижние венцы от гниения.

Эти особые кирпичи назывались «аристотелевыми». Они отличались от старых московских и размерами — были уже, и продолговатее, и необычайно крепки. Чтобы расколоть такой кирпич, приходилось выдерживать его в чанах с водой — размачивать. Из такого прочного и легкого кирпича Фиораванти предполагал выложить своды собора.

Еще когда высота стен достигла примерно только двух третей, Аристотель, отобрав лучших плотников и кузнецов, опять начал сооружать какую-то новую, диковинную машину. Через неделю она была готова — простая лебедка с большим колесом внизу и маленьким наверху. На глазах у всех собравшихся Фиораванти самолично взобрался на доску и, что-то прокричав по-своему, властно махнул рукой Андрею и Петру, стоявшим у большого колеса. Колеса заскрипели, и итальянец стал медленно подниматься вверх. В наступившей тишине слышно было, как кто-то из умолкшей толпы смачно плюнул и выругался.

Теперь кирпичи, известь, камень перестали таскать на плечах, а поднимали вверх машиной. Посмотреть на лебедку пришел и сам государь Иван III. Долго смотрел молча, борясь с тайным желанием тоже подняться на машине, да неудобно и зазорно было перед стоявшими тут же боярами. Уходя, государь повелел записать в летопись о выдумке итальянца и сделать с нее рисунок, чтобы и в будущем русские мастера смогли пользоваться подобной хитростью.

Машина, конечно, намного облегчила работу строителей, но ускорить сооружение собора не смогла. Лишь на четвертое лето, в 1478 году, удалось завершить своды храма и возвести барабаны четырех угловых куполов.

В один из таких дней внутрь храма пришел Ермолин. Пришел скрытно, когда каменщики полдничали. Уж очень не хотелось Василию Дмитриевичу встречаться с итальянцем.

Несколько лет назад их познакомил дьяк Федор Курицын. Случилось это вскорости после приезда итальянца. Фиораванти вел себя надменно и важно, а говорить с Василием Дмитриевичем стал, будто с холопом своим неграмотным. Сославшись на занятость, Ермолин заторопился поскорее уйти. Хотелось, ох как хотелось поговорить с иноземцем, порасспросить о многих вещах, о жизни в Италии, о тамошних «архитектонах», разузнать, какие книги читают сейчас в Европе, но гордость не позволила Василию Дмитриевичу унизиться перед еретиком. Так знакомства и не получилось.

Потом они еще несколько раз встречались на кремлевских улицах, но только раскланивались.

Василий Дмитриевич уговаривал себя, что поступает так лишь потому, что не пристало ему беседовать с человеком латинской веры. Однако где-то очень глубоко в душе таил он обиду на Аристотелево чванство.

Не пойти в собор Ермолин не мог. Уж больно хотелось посмотреть, что и как сделал итальянец. Но вместе с тем он боялся, что если Фиораванти увидит его в храме, то расценит это как признание его, Ермолина, слабости. Потому и выбрал Василий Дмитриевич тот час, когда на стройке царила тишина.

Полный воздуха и света, новый Успенский собор внутри ничем не напоминал старые русские храмы. Не было в нем ни привычных хоров, ни массивных квадратных колонн, обычно деливших храм на маленькие, затененные пространства. Отличался новый собор и размерами — по ширине и длине был меньше постройки Кривцова и Мышкина, но все же превосходил собор Владимирский. Здесь было широко и просторно. Храм внутри напоминал Ермолину огромный зал, пригодный скорее для государева дворца, чем для молельного дома. «Палатным способом строен», — как определил для себя Василий Дмитриевич. Это ощущение дворцового помещения подчеркивали еще и четыре круглые колонны, увенчанные наверху огромными резными камнями. И эта резьба и сама форма колонн делали их похожими на четыре могучих расцветших дерева, подпиравших своды зала.

Колонны стояли на равном расстоянии друг от друга и от стен. И если не считать алтаря, отделенного невысокой каменной преградой и занимавшего примерно четвертую часть всего внутреннего помещения собора, то они делили зал на девять равных квадратов. Этот прием особенно заинтересовал Василия Дмитриевича. Четыре угловых барабана уже были возведены и сверху перекрыты куполами. А вот вместо центрального, пятого, еще зияла в потолке дыра. По обычаю центральный барабан должен быть больше остальных, а по размеру квадрата, по оставшемуся отверстию он получался равным остальным.

«Интересно, как это сумеет итальянец исправить ошибку?» — подумал Василий Дмитриевич.

Однако уже пора было торопиться. С минуты на минуту могли явиться строители, а с ними вместе мог прийти и Фиораванти. В последний раз окинув взглядом просторный храм, Ермолин совсем было собрался уходить, как вдруг заметил в алтаре, за престолом, прямо над горним митрополичьим местом, высеченный в стене «лятский крыж» (латинский крест).

— Это тебе так даром не пройдет, еретик проклятый… — и сам не заметил, как произнес это вслух.

Из собора Василий Дмитриевич вышел через западные двери и остановился, пораженный красотой парадного крыльца. Фигурные каменные столбы поддерживали двойные висячие арки. Свод крыльца был сведен в один кирпич, а середка его повешена на кованой железной гире — груше. Такого на Руси еще никто никогда не делал. Ермолин залюбовался выдумкой и мастерством иноземного зодчего. Долго, наверное, простоял бы он, разглядывая с удивлением каждую деталь, но послышались голоса возвращавшихся строителей. И Василий Дмитриевич заспешил, не оглядываясь, к воротам митрополичьего дворца.

Проходили дни, а Ермолин все не мог забыть посещения собора. И чем больше проходило времени, тем сильнее становилось чисто профессиональное любопытство: как же справится итальянец с барабаном центрального купола.

Недели через две, а может, и три Ермолин снова отправился на стройку. Он твердо решил, что разыщет знакомого каменщика, с которым когда-то работал, сунет ему деньгу-другую и про все расспросит.

Зажав в ладони копейку, каменщик сразу же стал разговорчив и охотно рассказал все Василию Дмитриевичу.

Итальянец велел класть стену барабана, отступив от отверстия в своде, так, чтобы центральный барабан был шире остальных четырех. Между отверстием и стенками барабана сделали короб, и переход от отверстия в потолке к самому барабану стал снизу, из храма незаметен. А короб для легкости внутри пустой — устроен в нем ход вокруг основания барабана. Высота этого хода больше двух аршин, а ширина такова, что человек спокойно проходит — примерно аршин (семьдесят один сантиметр). Люди болтают, что это тайник. Только какой же это тайник, если ход в него с крыши, а изнутри нет…

И опять Василий Дмитриевич с восхищением признал великое мастерство итальянца. Но к восхищению примешивалось и чувство горечи. В другое время он обязательно встретился бы с Аристотелем, поговорил бы с ним вечер, второй, третий, расспросил бы о многом. Только теперь ни к чему все это. А прослышав, что «крыж лятский» и резьбу на верхушке колони митрополит повелел срубить, дабы не вносили в православный храм еретического духа, Ермолин даже чуть пожалел итальянца: тяжело настоящему мастеру смотреть, как калечат его детище.

Фиораванти действительно целую неделю не выходил из дому, чтобы не слышать звонкий перестук молотков и веселые голоса каменотесов.

Эти голоса, этот стук преследовали его всюду. Он даже пытался, лежа на кровати, сунуть голову под подушку. Но и там казалось, что кто-то весело звенел маленькими молоточками. Однако просить заступничества государя, убеждать, доказывать Аристотель не захотел. Он очень устал.

Так и простоял почти законченный и неосвященный собор до весны 1479 года.

Весной приехали бойкие новгородские мужики и привезли на подводах листы белого немецкого железа. Новгородцы быстро обшили крышу досками, а сверху уже наложили железные листы. Опытные верхолазы укрепили на куполах огромные кованые кресты, изготовленные за зиму государевыми кузнецами, и покрыли купола тонким слоем золота.

Сияние золотых куполов было видно далеко окрест. И приближавшиеся к городу путники по этим сверкающим огонькам знали: там Москва, там сердце земли русской. Начиная от великого князя и кончая последним холопом, все в один голос утверждали: «…Церковь чюдна вельми величеством, и высотою, и светлостью, и звонностью, и пространством, такова же прежде того не бывала в Руси, опроче Владимирскоя церкви». И эти слова летописец навечно внес в историю Русского государства.

Строгий и величественный собор горделиво возвышался над всеми окружающими зданиями. Благодаря простоте и лаконичности силуэта казалось, что высечен он из одной гигантской глыбы белого камня. А вместе с тем были в соборе необъяснимые легкость и нарядность, присущие только великим произведениям искусства.

Потом многие русские и нерусские мастера неоднократно пытались подражать Успенскому собору, копировать творение мудрого итальянца. Но никому никогда так и не удалось превзойти шедевр Фиораванти…

Ранним майским утром, лишь только взошло солнце, Аристотель пришел на свидание с храмом. Ему захотелось одному, в тишине посмотреть, полюбоваться на свое, быть может, последнее детище. Окончание работы принесло с собой грустное ощущение давящей пустоты в сердце. И в эту пустоту вдруг хлынули мысли о прожитой жизни, о приближающемся конце, о тех желаниях и планах, которые он так и не сумел еще исполнить.

Прошел час, наступил второй, а Фиораванти по-прежнему стоял, задумавшись, на одном месте. Стоял поседевший, сгорбившийся, опираясь на тяжелую трость, украшенную драгоценными камнями. Появившиеся на площади горожане тихо обходили его стороной. Они не хотели мешать великому зодчему. А он, благодарный этим прохожим, думал о том, что все же создал в своей жизни нечто такое, что навсегда оставит потомкам его доброе имя. И это нечто есть Успенский собор, в котором сумел он столь удачно воплотить все лучшее, на что были способны современные ему архитекторы Италии и талантливые древние строители Владимира, Новгорода, Москвы…

Семь дней и семь ночей длился торжественный пир в государевом дворце. Праздновали освящение Успенского собора. Накрытые столы, расставленные во всех залах и покоях, ломились от еды и напитков.

Охмелевшие гости засыпали тут же под столами и лавками. А протрезвев, принимались снова поглощать все, что можно было съесть и выпить.

Во главе стола, уставленного в тронном зале, сидели великий князь, его родичи, митрополит и самые ближние бояре. Здесь же сидел и Аристотель Фиораванти. В других помещениях, разместившись по старшинству, пировали княжеский и митрополичий двор, священнослужители, именитые люди города.

Одна за другой провозглашались здравицы. И после каждой государь одаривал бояр, монастыри, своих ближних людей. Особо щедро благодарил великий князь Аристотеля.

Шум и веселье царили на Соборной площади. Государевы слуги выкатили из подвалов десятки бочек крепкого меда и хмельного пива.

Получил приглашение на торжественный пир и Василий Дмитриевич Ермолин. Однако во дворец он не пошел. Сказавшись больным, семь дней не выходил из своей комнаты. Даже приказал закрыть у себя окна поплотнее ставнями, чтобы не слышать гула толпы на площади.

Семь дней гуляла Москва. А на восьмой, когда в кремлевских домах еще все отлеживались и отсыпались, бойкий посыльный стучался в дом к итальянцу.

Великий князь и государь велел звать Фиораванти к себе в опочивальню.

Почти пять часов провел итальянец во дворце. Но о чем шел разговор в дворцовых покоях, навсегда осталось в тайне. Знали об этом только сам Иван III, Фиораванти и государев дьяк Федор Курицын.

В старинной былине о Дюке Степановиче поется:

Конечно, это поэтическое преувеличение. Никто никогда не собирался продавать Киев или Чернигов во имя переписывания книги. А вот отдельные деревеньки порой продавали.

Бумага на Руси появилась только в конце XIV столетия. До этого книги писались на пергамене — специально выделанной телячьей коже. Например, для евангелия требовалось целое стадо телят. Появление бумаги способствовало развитию летописания. Свои хроники завели отдельные города, монастыри, епископы.

Каждая такая летопись, по словам академика Д. С. Лихачева, была цельным, связанным четкой исторической концепцией историческим произведением». Политическая идея, вкладываемая в летопись, выражалась не в грубой переделке изложения, апо большей части в самом подборе материала, иногда в пропусках тех или иных исторических известий».

Выбор летописи определял, как правило, политические взгляды заказчика, его симпатии и пристрастия.

Василий Ермолин снял копию с Ростовского владычного свода. Подобное решение можно объяснить только личной дружбой Ермолина с архиепископом ростовским Ваесианом Рыло, а это, конечно, определяло политические взгляды Василия Дмитриевича и его взаимоотношения с великим князем. Родственником Вассиана был крупный русский публицист и церковный теоретик Иосиф Волоцкий, Иосиф известен как один из ревностных защитников интересов русской церкви, как крупнейший землевладелец страны. Немало своих проповедей и литературных произведений Иосиф Волоцкий посвятил обличению великого князя Ивана III, мечтавшего отобрать земли у крупнейших монастырей. В своих писаниях Иосиф осмелился даже обвинить Ивана III в ереси.

Взгляды Иосифа Волоцкого, видимо, разделял и Вассиан Рыло. Правда, свое отношение к великому князю он высказывал осторожнее и хитрее. Об этом свидетельствуют и многие его оценки упомянутых в летописи событий, а главное — знаменитое послание великому князю Ивану III на Угру в 1480 году.

Летом того года правитель Золотой Орды хан Ахмат с огромным войском подошел к границам Московского государства. На берегу реки Угры он встретил многочисленные, хорошо подготовленные к битве русские полки. Не ожидавший такой встречи, хан побоялся начать переправу через реку. Не рискнул начать военные действия и Иван III. Перед ним стояла сложная задача: не пустить татар на Русь, сохранить в целости свое войско на случай внезапного нападения литовского князя Казимира и вовремя предупредить вспышку внутреннего заговора, который тайно готовили его братья Андрей и Борис. Так, не рискуя первыми начать битву, обе армии маневрировали вдоль берегов реки.

«Стояние на Угре» продолжалось несколько месяцев. Но вдруг неожиданно Иван III бросает свое войско и, не дождавшись отступления татар, летит сломя голову в Москву. Ему стало известно, что заговор братьев достиг критической точки и вот-вот может вспыхнуть гражданская война. Иван III, готовый идти на любые уступки, торопится помириться с братьями. И это ему удалось.

Вассиан Рыло, который в это время также находился в Москве, конечно, хорошо знал причины поспешного приезда великого князя с берегов Угры, но, вместо того чтобы поддержать Ивана III, он обращается к нему всенародно со специальным посланием и обвиняет Ивана в трусости. То есть делает все, чтобы уронить авторитет великого князя в народе. Вот с каким человеком дружит Василий Дмитриевич Ермолин.

Когда познакомился Ермолин с Вассианом Рыло? Видимо, в те годы, когда последний был игуменом Троице-Сергиева монастыря (вплоть до 1467 года). Ведь дружба Ермолина с монастырем была, если можно так сказать, наследственная. И продолжалась она вплоть до самой смерти Василия Дмитриевича.

Вероятно, после смерти Ермолина все его бумаги и книги попали в монастырскую библиотеку. Именно там нашли его письмо к писарю Якову, там же в свое время обнаружили Ермолинскую летопись. Вместе с летописью в одном томе был найден и древнейший из известных нам списков рукописи Афанасия Никитина «Хождение за три моря».