Кремлёвские мастера

КНИГОЛЮБ

асилий Дмитриевич аккуратно очинивал лежавшие перед ним гусиные перья. Занятие доставляло удовольствие, и потому он делал все не спеша, внимательно оглядывая каждое стебло. Еще любил Василий Дмитриевич тонкий скрип острого пера по бумаге. И сейчас уже предвкушал, как примется писать послание своему давнему и очень почтенному другу — старшему писарю и секретарю великого князя литовского господину Якову.

Много лет прошло со дня их знакомства. Впервые встретились они в 1468 году, как раз примерно в эти же дни.

На второй день великого поста в тот год прибыло в Москву посольство от Казимира, государя литовского. Возглавлял посольство старший писарь Яков. Василий Дмитриевич нарочно вышел тогда на улицу взглянуть на торжественный въезд посольства в Кремль. А еще через три дня Ермолина пригласили во дворец Ивана III. Писарь Яков пожелал встретиться с создателем каменных фигур на Фроловских воротах.

Уже во время беседы выяснилось, что оба хорошо знают латинский язык и оба любят книги, даже собирают их. И оба прониклись уважением друг к другу. В конце концов простое знакомство переросло в дружбу.

Перед отъездом в Литву Яков пожаловал в дом к Василию Дмитриевичу. Весь день просидели они, беседуя о книгах, о переписчиках и переплетных мастерах. Ермолину нравилось, как бережно листал Яков массивные фолианты, как нежно оглаживал ладонью чуть теплую кожу переплетов, как восхищался красотой заставок и буквиц. То были чудесные часы, когда существовали только книги и искусство, когда напрочь были забыты разговоры о политике, о положении в Литве и в русских княжествах, о волнениях в Новгороде Великом и Пскове.

Давно это было. Ровно девять лет назад…

Послезавтра начинается великий пост. А сегодня еще широкая масленица. Сквозь плотно затворенные окошки слышится шум разгулявшихся весельчаков. Во дворе молодые парни и девки обряжают в старое платье соломенное чучело. Завтра днем усадят чучело в плохонькие сани и с криками, с песнями повезут на Москву-реку сжигать. И повсюду будут жечь такие чучела — провожать веселую, разгульную масленицу.

Идти в гости Василию Дмитриевичу не хотелось. С утра неможилось от вчерашних больших блинов. Правда, к вечеру полегчало, но хотелось побыть одному. Посидеть в покое и тишине. Подумать.

Завтра не только проводы масленицы. Завтра еще и прощеное воскресенье. Все будут просить друг у друга отпустить им грехи — резкость, грубость, обман, обиду. И ему тоже придется просить. Только вот у кого?

Близких в расчет Василий Дмитриевич как-то не принимал. Ну, прикрикнул раза два на сына. Сделал это по-отцовски, любя, для пользы. Дворовых своих наказывал. Затрещины сыпал щедро, но и они, шельмецы, за хозяйским добром плохо смотрят.

Виноват Василий Дмитриевич перед старым другом своим — писарем Яковом. Послание от него давно получено, а ответить все недосуг было. Просит главный писарь заказать московским переписчикам книги, нужные ему для своей библиотеки. Обижать такого человека, как Яков, нехорошо. Может, еще понадобится когда-нибудь. Мало ли что в жизни случается. И, достав из ларца лист бумаги, Василий Дмитриевич принялся за письмо в Вильнюс.

«Послание от друга к другу.

Иже в великой чести богом соблюдаемому и в благоплодии добродетели пребывающему…»

За окном раздался пронзительный, веселый девичий визг. Василий Дмитриевич с неодобрением покачал головой: «Ишь, парни балуют. Словно жеребцы стоялые!» И принялся писать дальше:

«…писарю ближнему великодержавного короля и великого князя литовского, наимилейшему приятелю и всегда поминаемому и никогда не забываемому господину пану Якову…

Пришло до нас, пане, письмо твоей милости и увидели мы любовь и ласку твою. И прочли, узнали твое к нам сердечное писание…

А мы, пане, по твоему письму услышав о твоем здоровье честного нам приятеля, — будто и самого тебя лицом к лицу увидел радостного и здорового. И много тому веселился… Сам в то же время дал бог телесы здоровы, здоровы и жена моя, и дети покуда бог повелел…»

Дети действительно здоровы и живут благополучно, а вот видит их Василий Дмитриевич редко. Только и заходят по праздникам. В будний день не заглянут. Жена упрекает, что все из-за его сурового нрава. А разве он суров? Справедлив и требователен, но не суров. Сыну Дмитрию и капитал приличный выделил и дом собственный помог построить. Не простой дом, а как отцовский, на каменном подклете. А он, шельмец, зайти к отцу побеседовать или совета спросить не хочет. Все сам да сам. Будто молодежь умнее стариков.

Дочке, старшему дитю своему, когда она двенадцать лет назад замуж шла за Дмитрия Васильевича Бобра, отдал в приданое село Спасское-Семеновское на окраине Дмитровского княжества. Правда, молодой зять, зная страсть Василия Дмитриевича, принес ему в дар красиво переписанную и переплетенную книгу «Повесть о Петре и Февронии». Но все равно подарок этот любви к зятю не прибавил. Домашние это чувствовали. Может, потому и не давала ему дочь вдоволь поиграть, повозиться с внуками. А так скучно иногда бывало без них. Очень скучно. Одиноко в доме без детской беготни и криков.

И опять спешит перо по бумаге. В строгом узоре ложатся на белое ноле черные строчки слов:

…А насчет того, что ты, пане, написал мне в своем письме, что тебе надобны полный «Пролог» на весь год, да «Осьмигласник» по новому, а также житии двенадцати святых апостолов в одном переплете, только, пан, милый, этих книг, как ты полюбил хранить, купить не возможно. Сделаны они не так, как тебе хочется. Много таких есть, да все разными тетрадями. Кто как напишет, то у себя и держит, а на деньги не продает…»

У Василия Дмитриевича все эти книги были. И не тетрадками, а одетые в добротные переплеты с падежными медными застежками. Взглянув на шкаф, где хранились любимые сокровища, Ермолин продолжал письмо:

«…А коли уж пришла твоя воля, по твоей к нам ласке, тебе, пан, прислать нам свою бумагу, да того дела подождать, я добрым писцам велю книгу сделать по твоему приказу, с добрым списком, по твоему обычаю, как любит воля твоя. А я твоей милости добро хочу послужить, а ты вместе с бумагой пришли и денег побольше, на которые то выполнять. А лишка я не дам нигде ничего… Мир тебе во Христе. А я славу богу здоров».

Закончив письмо, Василий Дмитриевич свернул его трубочкой, обмотал толстой зеленой ниткой, залил ее концы красным воском и придавил свою маленькую печатку. Потом аккуратно вложил свиток в кожаный чехол и облегченно расправил плечи. Завтра он отправит письмо с оказией в Вильнюс и будет терпеливо ждать, когда через много недель придет ответ и с ним, наверное, тугой мешочек с деньгами и объемистый тюк немецкой бумаги.

Бумага навела Василия Дмитриевича на раздумье о давнишнем знакомом — архиепископе Вассиане Рыло. Припомнил Ермолин свою последнюю встречу с бывшим настоятелем Троице-Сергиева монастыря, а нынешним владыкой Ростова Великого.

Случилось это месяцев шесть или семь назад в лавке знакомого купца-сурожанина. Василий Дмитриевич зашел к купцу, как договорились, чтобы приобрести стопу добротной итальянской бумаги для книг. Неожиданно в лавку пожаловал самолично архиепископ. Его тоже интересовала плотная, белоснежная иноземная бумага. Вассиан Рыло задумал исправить, дополнить и заново переписать Ростовский летописный свод.

Работу эту предстояло выполнить монахам Григорьевского монастыря, или, как его еще иначе называли, Григорьевского затвора. Славился затвор далеко за пределами Ростова своей библиотекой. Собирать ее стал в начале ХIII столетия князь Константин Всеволодович, сын Всеволода Большое Гнездо. И сейчас монастырское книгохранилище вмещало около тысячи томов.

Для новой летописи и подбирал Вассиан хорошую бумагу. Василий Дмитриевич уступил тогда архиепископу свою покупку. Впрочем, в душе Ермолин понимал, что купец все равно бы отдал бумагу Вассиану как более нужному и выгодному покупателю. Понимал это, конечно, и архиепископ, но, соблюдая приличие, поблагодарил Василия Дмитриевича и даже стал приглашать в Ростов посмотреть монастырскую библиотеку.

Домой тогда Василий Дмитриевич возвращался огорченный, расстроенный — жди, когда еще раз попадется такая же добротная бумага. А сейчас, припоминая эту встречу и разговор в лавке купца, вспоминая приглашение в Ростов Великий, почувствовал Василий Дмитриевич, что глубоко-глубоко в его сознании вызревает какое-то важное и очень нужное решение. Тщательно пытался Василий Дмитриевич сосредоточиться. То мешал шум, доносившийся со двора, то голоса за дверью. Даже огоньки свечей и те отвлекали его внимание. И вот, когда, казалось, нужно было еще одно последнее и самое маленькое усилие, чтобы наступила долгожданная полная ясность, отворилась дверь и вошла жена:

— Василий Дмитриевич, ко всенощной пора… Народ пошел уже…

Назавтра за делами, за повседневными заботами Василий Дмитриевич совсем было забыл о своих раздумьях в субботний вечер, накануне прощеного воскресенья. Однако напомнил о них сам Вассиан Рыло. Пришло от архиепископа письмо, в котором он сообщал, что старая Ростовская летопись заново им исправлена и переписана. И еще намекал епископ о деревянной скульптуре Георгия на коне, которая служила образцом при изготовлении каменной фигуры. Мол, неплохо было бы подарить эту деревянную скульптуру, если она еще цела, в один из монастырей Ростова Великого. В самом конце письма Вассиан опять звал Ермолина приехать в Ростов, полюбоваться библиотекой.

Больше ничего и не оставалось в этой жизни, как собирать книги. Приближается старость. Близок конец жизненного пути, и давно уже пора подвести итог. Надо, ох как надо рассчитаться со всем и со всеми! Летопись — вот то, что ему сейчас так нужно, так необходимо. С ее помощью он подведет окончательный счет своей жизни, своему творчеству. Летопись расскажет потомкам, что, когда и в каких условиях построил Василий Дмитриевич Ермолин.

Он подарит ростовскому архиепископу деревянную фигуру Георгия и попросит за это переписать летопись. Л уж потом самолично дополнит, допишет ее там, где необходимо.

И обрадованный, что наконец-то нашел ту последнюю и самую важную цель в своей теперешней жизни, Василий Дмитриевич спустился во двор и бойко, как в давнишние годы, зашагал к большому сараю, стоявшему на отшибе от прочих.

Тяжелый замок поржавел, а от кованой дверной петли протянулась под самую крышу густая, замусоренная паутина. Василий Дмитриевич с трудом распахнул тяжелую дверь и шагнул внутрь. Сразу же десятки и сотни тысяч пылинок заплясали в солнечном луче, и от этого луч стал упругим, объемным, легко раздвигающим застоявшуюся темноту.

В углу сарая, осыпанный неизвестно откуда взявшейся соломой, стоял деревянный всадник. Луч света упал на его лицо, и Георгий строго взглянул на Василия Дмитриевича. Не отводя глаз, Ермолин стал разглядывать коренастого, широкоплечего воина с большой головой.

Прошедшие годы заставляли смотреть на свою старую работу по-новому, будто на чужое произведение. И, глядя как на чужое, Василий Дмитриевич вдруг осознал, что фигура всадника несколько угловата и тяжела. Тринадцать лет назад он создавал ее как модель для будущей каменной фигуры, которая вдобавок ко всему должна была быть поднята высоко над землей. И, сообразуясь с этими условиями, он резал деревянную скульптуру. Сознавая все это, видя все просчеты своей старой работы, Василий Дмитриевич понял, что отвозить в подарок Вассиану именно эту фигуру не следует.

Здесь, в полутемном сарае, стоя один на один со своим давно прошедшим прошлым, Ермолин вдруг неожиданно для себя решил, что специально для ростовского владыки, для своего старого друга, создаст новое, лучшее изображение Георгия Победоносца. А это, старое, отправит в дар Георгиевскому собору Юрьева-Польского.

Монах Амвросий недавно упрекнул его, что своим нерадением Василий Дмитриевич нарушил первоначальный облик собора, перепутав местами неповторимые по красоте белокаменные рельефы. Своим чистосердечным подношением он исправит промашку и снимет грех с души.

Твердо все решив, Василий Дмитриевич приказал прибрать сарай, очистить его от мусора и паутины, а заодно получше наточить топоры, ножи и долота. Завтра он начинает свою новую и последнюю работу…

Примерно месяц спустя верный человек Ермолина отправился в Юрьев-Польский через Ростов Великий. На телеге лежал бережно увернутый в солому и мешковину деревянный Георгий, послуживший некогда моделью для каменной фигуры. Еще вез верный человек с собой два письма. Одно — настоятелю Георгиевского собора: Василий Дмитриевич просил принять в дар свою работу. Второе письмо было адресовано Вассиану Рыло. Ермолин сообщал архиепископу, что специально для него начал резать новое изображение Георгия Победоносца. Лучше и совершеннее старого. Он постарается как можно быстрее закончить работу и тогда лично привезет ее в Ростов. В конце письма Василий Дмитриевич высказывал надежду, что Вассиан не оставит его своими заботами и разрешит ростовским переписчикам изготовить для него копию владычного летописного свода.

Московский зодчий неуклонно шел к намеченной цели.

Прошло месяцев семь или восемь. Декабрьские морозы совсем наладили труднопроезжие русские дороги. В один из таких холодных солнечных дней из ворот ермолинского дома выехал небольшой обоз: Василий Дмитриевич отправился погостить в Ростов Великий. На санях, тянувшихся сразу за хозяйской повозкой, стоял укрытый рогожами, крепко сколоченный, внушительный ящик. В нем была упрятана новая скульптура.

Ермолин представлял, как по приезде в Ростов ящик бережно внесут в иокои архиепископа и здоровый служка ловко подденет топором крышку ящика и так же ловко отобъет переднюю стенку. Потом Василий Дмитриевич сам уберет многочисленные рогожи и холсты. И тогда перед всеми возникнет нарядное, сверкающее свежими красками изображение Георгия Победоносца на копе. Ловкий, сильный молодой человек только что насмерть поразил копьем страшного змия и готов опять ринуться в новую схватку. Его белый конь с лебединой шеей и маленькой головкой уже взвился в прыжке, но еще сам не знает, где опустить свои копыта…

А что же ждет его, Ермолина, в будущем, в далеком и близком? Эти раздумья все чаще овладевали Василием Дмитриевичем. Воистину справедливо говорит народ: «Что написано пером, не вырубишь топором!» Когда-нибудь неизбежно настанет день, и обветшают перестроенные им стены и башни Кремля. И какой-то другой зодчий по велению другого князя перестроит их. А летопись остается навечно. Людям свойственно в заметках о прошлом искать ответы на сегодняшние вопросы. И может, опыт Ермолина чему-нибудь их научит…

Так, размышляя о предстоящей встрече и разговорах с Вассианом, знаменитый русский зодчий, скульптор и реставратор торопился в Ростов, к конечной цели своего путешествия. И, сам того еще не понимая, стремился к своему будущему бессмертию…

Летом 1967 года в Успенском соборе Кремля начались археологические раскопки. Сняв тяжелые плиты пола, археологи стали опускаться на метры и века под землю.

Сразу же под фундаментом Аристотелева строения открылись следы постройки Кривцова и Мышкина. На гладко отесанных стенах белокаменных глыб были хорошо видны потеки застывшего известкового раствора. Значит, прав был древний летописец, утверждавший, что известь у Кривцова и Мышкина была «неклеевита».

Опускаясь все ниже, археологи дошли до остатков фундамента собора, построенного Иваном Калитой в 1326 году. Того самого собора, о котором летописи говорили как о первом каменном строении Москвы.

А дальше случилось нечто вовсе неожиданное. Сантиметров примерно на 40–50 ниже фундамента храма 1326 года появились из земли основания белокаменных столбов совсем неизвестного здания.

В раскоп спустились ученые, крупнейшие специалисты по древнерусской архитектуре. Они внимательно осмотрели остатки столбов, приемы тески белого камня, состав связующего раствора и после долгих обсуждений пришли к выводу, что это остатки каменного храма последней четверти XIII века.

С 1272 года Москва стала самостоятельным княжеством. На московский престол сел князь Даниил, самый младший сын Александра Невского — человек гордый, предприимчивый и честолюбивый. Чтобы украсить свой город и придать ему действительно достойный облик, он решил возвести в центре Кремля первую каменную церковь. Возможно, храм так и не смогли достроить. Помешали набеги татар, частые московские пожары или смерть самого князя Даниила (1308 г.). А может, все было иначе… Только вскоре о храме все забыли, и даже летописец не упомянул о нем. Однако благодаря открытию археологов мы можем теперь утверждать, что первое каменное строение появилось в Москве на полстолетия раньше, чем сообщали летописи.

Раскопки в Успенском соборе подтвердили справедливость одной очень интересной гипотезы, вызывавшей многие годы споры у специалистов.

Внимательное изучение и сопоставление летописных сведений позволило профессору М. А. Ильину высказать в свое время предположение о первоначальных замыслах и планах Аристотеля при закладке Успенского собора.

Летопись сообщает, что в 1475 году Фиораванти заложил собор «палатным» способом, но вскоре прекратил все работы и уехал путешествовать по стране. Почему, в чем дело? Ведь князь и митрополит спешат скорее воздвигнуть главный храм Московского государства, а вместе с тем неожиданно разрешают архитектору прервать строительство.

М. А. Ильин, изучая летописи, выдвинул гипотезу, по которой у митрополита и московского государя были веские причины прервать сооружение собора и отправить Фиораванти в поездку по древнерусским городам. Итальянский архитектор, закладывая фундамент собора, нарушил вековые каноны русского церковного зодчества и решил воздвигнуть здание наподобие итальянских дворцов. Митрополит не мог одобрить подобное «еретическое» решение и отказался освятить закладку. Итальянцу нелепо было ознакомиться с наиболее знаменитыми русскими соборами. А вернувшись из поездки, Фиораванти изменил свой первоначальный проект и начал строить храм с апсидами.

Внимательно исследуя фундамент постройки Аристотеля Фиораванти, археологи В. И. Федоров и Н. С. Шелепина обратили внимание, что действительно первоначальный фундамент собора напоминает строгий прямоугольник. А основание для полукружий апсид заложено позже. Как бы приклеено к прямоугольнику. Так подтвердилась гипотеза профессора Ильина и стала известна еще одна интересная подробность в строительстве московского Успенского собора.