Кровь и слезы Луганска

Се, кровь моя

Мы сидим в привокзальной кофейне. У меня через двадцать минут рейс до Луганска. У него вечность впереди.

Ростов шумен и деловит. Я растерян. Он сосредоточен. Мы прихлебываем кофе. Я бы предпочел пиво, он бы предпочел водку. У меня ранен желудок, у него ранено все. У меня впереди граница и всякие дела. Я еду инкогнито, он живет инкогнито. Мы одинаковые. Детали разницы не играют.

Нам не о чем говорить.

Но говорить надо. Мне не надо, ему не надо. Нам надо молчать и пить кофе. Или пиво. Или водку. И молчать. Импрессионизм бытия заставляет говорить.

— А потом что?

— Они ему позвонили. Ну, понимаешь, это же еще июнь был четырнадцатого.

Я понимаю. Июнь четырнадцатого, июнь сорок первого. Просто переставить цифры. В остальном разницы нет. Детальки? Кому они нужны, детальки? Когда я хоронил лейтенанта и медсестричку, которых накрыло одной минометкой — какая разница, были ли у них тогда мобильники? Это все детальки.

— Ты не понимаешь. Через полгода нас бы засекли и накрыли. Но тогда, ЭТИ еще не умели.

— Сейчас умеют?

Ростов мирно шумит. До войны полтораста километров.

— Сейчас еще и не это умеют. Тогда не умели. Ну, позвонили они ему. С телефона жены. Мы не поняли, шли уже до располаги, тут ему звонок.

— Местный был?

— Да у нас все местные были. И казаки, и шахтеры. После уже с Одессы появились, с Киева, с Житомира, да со всей Украины. Даже с Франика были. Харьков, Винница, Ужгород — мы не смотрели, кто откуда. Позже с России начали приезжать. Потом с Европы. Чехи, сербы, поляки. А какая разница?

— Да никакой, я про того парня.

— А, да... Извини, сбиваюсь. Столько всего. В общем, эти ему позвонили. Он как раз из местных был.

Подходит девочка в белом переднике, приносит пиццу.

— Спасибо, барышня, — улыбаемся мы девочке в накрахмаленном фартуке.

Эх, было бы мне лет на пятнадцать меньше! Похоже, такие же мысли и у собеседника. мы уплетаем пиццу и запиваем горячим кофе. Где-то плавится под солнцем асфальт.

— Они ему звонят и через минуту он кричать начинает.

— Почему?

— Вот и мы не поняли: "Почему"? А он телефон бросил, лицо руками закрыл и на землю упал. Начал валяться как оглашенный. За "укорот" было схватился. Еле отобрали. Знаешь, костяшки у него такие белые были. А потом он заорал. Мы его держим, а кто-то из наших телефон на громкую связь включил. Я водки еще выпью, можно?

Я кивнул и отодвинул пиво. Мне стало стыдно.

— А там этот... Он не назвался. Ну он комментировал — что там происходит. И, сука, на чистом русском. Западенцев там не было. Знаешь, как гвара от мовы отличается?

— Знаю.

— Они резали сына для начала. Медленно. Пацану пять лет было. Потом трахали его жену на глазах у сына. Потом убили их. И все это транслировали по телефону. Последним его отец был. Мы сидели и слушали.

— Блядь...

— Да.

Я не знаю, что сказать. Он молчит и смотрит вглубь себя. Потом давит из себя.

— Они смеялись и кричали в трубку: "Клево кричат, да? Скажи, "Героям слава!" И мы кончим все".

— Он сказал?

— Конечно.

— И?

— Там ржали и продолжали.

Пиццу мы доели. Это просто топливо. Вкуса у еды больше нет. Пицца как уголь. Кофе как нефть. И крик в ушах. Крик, которого ты не слышал, но он всегда с тобой. А если ты его слышал — какой кислотой его вытравить?

Всей крови земли не хватит.

Жена моя. Сын мой. Отец мой.

Се, плоть моя. Се, кровь моя.