Кровь и слезы Луганска

Синдром

Поезд тронулся. За мокрым окном поплыл дождливый московский перрон. Провожающих почти нет. Тридцать первое декабря — все дома или в гостях. Ждут Новый Год. До него всего час. А дождь... Ну, дождь. Москва же.

Пассажиры весело и торопливо вытаскивают из сумок шампанское и что покрепче. Да, все в курсе, что нельзя. Но раз в году — можно. Говорят, что все можно два раза в году — в новогоднюю ночь и в день рождения.

В последний день рождения Игорю отрезали два пальца на правой руке. Просто так.

За окном Останкинская телебашня. Светится. Белой иглой воткнулась в черное тучное небо. Красивая такая.

Нижнее боковое — самое удачное место. Можно сидеть всю ночь, до самого Питера, и всматриваться в ночь Среднерусской Равнины. Минут через сорок начнут фейерверки запускать. Не в вагоне, конечно. Там, за окном. Хорошо, что не слышно будет.

Всего один раз он был под обстрелом. Хватило.

Уже давно после того дня, уже далеко от тех мест он упал в московскую лужу, когда за спиной хлопнул глушитель какого-то грузовичка.

Игорь разложил на столе газету. На газету аккуратно выложил полбуханки и шмат сала. Поставил коробку сока. Водку оставил в рюкзаке. Да, всем можно сегодня открыто пить — хоть коньяк, хоть абсент. Новый год же. Ему нельзя. Нельзя привыкать, что войны нет.

Гражданин другой страны. Страны, которой нет. Человек, которого дома убьют. А в гостях... Хорошо в гостях. Но недолго. Рано или поздно надо возвращаться домой. А дома нет. И не будет. Дом — там, где ты. Вот сейчас дом в плацкартном вагоне дополнительного новогоднего поезда "Москва—Санкт-Петербург". Здесь тепло и никто не стреляет. Все добрые и веселые. Игорь тоже был добрым и веселым.

До войны.

До войны все было просто. Небо голубое. Поля желтые. Пиво с пацанами на пруду. Когда-то здесь хотели построить атомную электростанцию. Эти неведомые Игорю великаны, которые умели поворачивать реки и летать в космос — внезапно исчезли, оставив после себя огромный пруд, плотину, недостроенные циклопические сооружения и несколько девятиэтажек в пыльной степи. Великанов презрительно называли "совками". Игорь сам их так называл, веселясь в контактике.

За год до войны умер отец. На похоронах Игорь с удивлением узнал, что отец — один из тех, кто недостроил Энергодарскую АЭС. Оказывается, это его маленький, щуплый, молчаливый отец краном ворочал огромные плиты. Недостроил... Может быть, поэтому он всегда виновато улыбался?

"Уважаемые пассажиры! Начальник поезда и вся поездная бригада поздравляют вас с наступающим Новым Годом, желают вам хорошей дороги, счастливой жизни и мирного неба" — пронеслось по вагону.

Захлопали бутылки с шампанским. Пробежали мурашки по спине. Игорь глянул за плечо, потом вперед — ментов нет, можно плеснуть. Плеснул, тут же залил соком. Глянул на часы.

Дважды трофейные часы. Или как их правильно назвать? Сначала их Игорю подарил отец Ксанки. Игорь их надел. На следующий день он нагнулся, чтобы подтянуть шнурок. Кто-то закричал, чтобы он не медлил, но он боялся споткнуться. Что-то ударило по голове. А подаренные часы увидел уже на руке солдата. Солдат как раз раскрывал нож, когда Игорь пришел в себя.

Пять минут осталось. Игорь раскрыл нож и отрезал сала.

— Десять! Девять! Восемь!

С Ксанкой они познакомились, конечно, в интернете. Ну а как еще могут познакомиться семнадцатилетний пацан с Одесской области и шестнадцатилетняя девчонка с Луганской? Музло, музло, каэх! Цепанулись за репчик в группе Оксиморона, потом там всякий 43ai, Смоки Мо, Дэд Поэтс... Какая разница, что их мало кто знает? Главное — найти того, кто знает тоже, что и ты.

— Семь! Шесть! Пять!

Можно было и в Одессе зависнуть, у Игоряна была там маза, где можно было зависнуть по-взрослому. Но там родители у Ксанки ее не отпустили никуда. По долбанному зомбоящику круглосуточно вертели новости с очередного майдана в Киеве — то убьют кого-то, то расстреляют. Страны это не касалось, в принципе. Хай с той столицей, поорут и успокоятся, так мать говорила и взрослые во дворе. Не, некоторые пацаны, конечно, уехали помайданить, говорят, им по пятисотке в день платили. Игорян сам хотел, но как мать одну оставить? После смерти отца сильно она сдала...

— Четыре! Три! Два!

Он достал заначку в сто пятьдесят гривен. И еще двадцатку спер из мамкиного кошелька. Надел старый батькин камуфляж — дорога длинная. Удобнее в камуфле. Где-то стопом, потом электричками, и опять стопом. А когда приехал...

— Один!

...Рвались снаряды. Летели стекла во все стороны. Тряслись стены. Сыпалась штукатурка. Визжали псы на цепях. Батя Ксанки орал на всех:

— Бегом, бегом, все в машину!

Огненный шар вырвался из соседнего дома.

Ксанка бежала в домашнем халатике. Один тапок, вторая нога босая. Халатик в цветочек такой. Васильковый цветочек. Мама ее тоже в халатике бежала. А сам Игорян бежать почему-то не мог. Словно во сне — так густо вокруг, повернуться не можно. Как муха в киселе. Батя у нее кричит такой, рот раззявил. Потом бах...

— С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ ГОДОМ! С НОВЫМ ГОДОМ!

Лежишь такой на плитке тротуарной. "Копейка" горит, там Ксанка. И виноград над тобой горит. Лежишь, смотришь, как все горит. Потом слышишь:

— Зачекайты, хлопцы, тут сепар живой!

Игорь выпил залпом безвкусный сок с водкой, закусил картонным хлебом и бумажным салом.

— Братка! Чего грустишь? — хлопнули его по плечу. — Давай к нам!

— Давай, — улыбнулся он в ответ.

И вот он уже сидит у столика в плацкартном открытом купе и стакан за стаканом, и тост за тостом. За окном взлеты "Градов" и "Игл", а не, это просто салюты. Сергиев Посад это? Или где-то Тула? Или Бологое? Кто-то там что-то про Бологое сочинял, стихи какие-то. Как там... Бологое, Бологое, Бологое, это где-то между Ленинградом и Москвой? Или нет, да вы че, пацаны, не помните, что ли? — это кричит парень с серпообразным шрамом через левую бровь. Это же про рассеянного! А ну-ка, парни: Это что за остановка — Бологое иль Поповка? А с платформы говорят...

— Это город Ленинград! — закричал весь вагон.

БАБАХ!!! — на полу густо лежат конфетти. На поручнях кокетливо заворачивается серпантин. Пахнет порохом.

Тогда так же пахло. Они его спросили только, где позиции сепаров. Когда он ответил, что не знает, один из них открыл нож и начал отпиливать указательный палец. Не резать. Не рубить. Отпиливать. Потом безымянный.

В машине догорала Ксанка и ее родители.

— Пойдем, покурим?

— Можно? — настороженно спросил Игорь.

— Сегодня все можно, — широко улыбнулся пацан со шрамом. — Новый год же!

В тамбуре прохладнее, конечно. И накурено, мама не горюй. Но сегодня — можно!

— Игорян, а ты откуда? — спросил тот, который со шрамом, когда они прикурили от одной зажигалки.

— Я?

— Ага!

— Та я с Одессы... — конечно, Энергодар, это совсем не Одесса. Но и Мытищи не Москва. А как объяснить?

— С Одессы? — удивился шрамированный.

— Ага.

— Бля... Чуваки, вы такие молодцы, — парень нагнулся и обнял Игоря за плечи. — Вы там так четко путиноидов сожгли. Рел, чувак, это кул вообще. Сраный Путин дышать не дает, а вы реально пацаны дело сделали. Он же дышать не дает, хуйло это...

...пинками начал поднимать, когда отпилил второй палец. "Кричи, сука, что Путин хуйло!" Кровь по плитке текла черной струей, почти моментально застывая под жарким солнцем. Пахло шашлыками. "ПУТИН — ХУЙЛО! КРИЧИ, СУКА!"

Он кричал, конечно. Плюя в пыль осколками зубов и сморкаясь красным. В жарком мареве колышились обугленные силуэты Ксанки и ее семьи. Потом все вспучилось, покраснело и потемнело. Наверное, была ночь, потому что было темно. Эти тоже лежали мертвые. Где-то кто-то куда-то стрелял. Часы из кармана вытащил. И нож забрал. И пополз куда-то. Говорить начал через месяц, уже в Луганском госпитале. Потом Россия, все дела. И ножик. И часы.

— Не, ну вы прям, ребзя, респект. Я вам от всех спартачей респект, лично. Брат, если что надо — я всегда. Надо ж Путю валить, ну ты понимаешь, жизни нет тут никакой. Давай, пойдем, бахнем...

Игорь сунул руку в карман.

В кармане щелкнул нож.