Кровь и слезы Луганска

Не мое кино

Война, как всегда, началась внезапно.

И где?

Где начинается война, обычно? На дальних рубежах, у западных границ.

А тут после майдана западные границы резко сдвинулись на восток. Несколько мгновений и внука уже научилась отличать минометы от «Градов».

— Минометы делают так — пуф, пуф, а «Грады» — вжиу, вжиу, вжиу! — Оленька каждый вечер выглядывала в окно, радуясь салютам.

По ним еще не стреляли, улица все еще надеялась, что их не заметят. Горели дома, школа дымила, поселковая Рада. По Дальней улице еще не стреляли, хотя у некоторых уже вылетали стекла.

Газа не было — газ полыхал синим пламенем из разорванных желтых труб и некому было его починить. Вода шипела в кранах. Хорошо, что в прошлом году зять Пашка успел сделать насос артезианки. Теперь вся улица ходила к тете Тане за водой. А еще есть летняя печка на угле — поэтому жить можно. И электричество еще дают. А вот банкоматы уже не работают.

Зять и дочка уехали отдохнуть в Крым, позвонили, что выехали, потом позвонили, что подъехали к Мариуполю.

Вот уже не звонят шестой день. Потому что нет связи у бабы Тани и дочки Оли. Они обязательно приедут.

— Баб Тань, опять бабахнули! — крикнула внучка из залы.

— Отойди от окна! — бесполезно крикнула Татьяна Леонидовна, бывшая учительница, начинающая пенсионерка.

Стреляют далеко, в километре от дома. Осколки еще ни разу не попадали в дом Татьяны Леонидовны. Хотя по улице валяются вон, черные, с рваными краями. Внука Оленька не выходит из дома, боится, но на взрывы смотрит. Она снимает взрывы на дорогой свой телефон. В сентябре она будет хвастаться этими снимками и видеосъемками в своем киевском классе. Еще бы, побывала на настоящей войне. Она бы и сейчас похвасталась, но нет связи, нельзя пока выложить в ютуб эти свежести. Из-за этого Оленька нервничает и переживает. Две русые косички летают над костлявыми лопатками — девочка ищет ракурс. Баба Таня же печет пирожки. С вишней и с абрикосовым вареньем, с яйцом и зеленым луком. Запах стоит... Мммм... Дом опять вздрогнул.

Хорошо же, что есть еще электричество и серо-серебристый холодильник «Либхер» басовито урчит, храня в себе молоко соседкиной козы, полкаравая серого хлеба, разную зелень, круг копченой колбасы.

— Ой, баб Тань, негры идут, ты погляди! — восхищенно сказала Оленька, в страхе сползая с табуретки.

— Ну какие негры, какие негры, что ты выдумываешь? — отмахнулась баба Таня.

В стекло летней кухни ударило. Татьяна Леонидовна вздрогнула. На подоконнике сидел обалдевший шмель, ударившийся башкой о стеклопакет.

— Бисова ты тварына! — махнула рукой Татьяна Леонидовна. В ответ контуженное насекомое помахало крыльями и, тяжело гудя, унеслось в неизвестном направлении.

В первый день канонады исчез Жучок, кобелек неизвестной масти, притащенный еще покойным мужем и дедом Федором. Хорошо, что шахтер дядя Федя помер до всего этого непотребства. Кот Степан из дома выходить не собирался. Толстошеий, он только повернул голову, когда в дом вошли четверо.

Баба Таня повернутся не успели, как эти четверо моментально проскользнули через летнюю кухню в комнаты, заглянули в ванную комнату и в туалет, вывернули наизнанку двери шкафов. Послышался визг Оленьки. В кастрюлю с тестом упало клубничное варенье.

На кухню визжащую внуку вволок за косы жилистый, но мелкий дядька.

— Да что вы делаете, изверги! — вскинулась Татьяна Леонидовна

Длинный как шпала пнул ее в бедро. Она рухнула в угол, испачкав обои клубничным вареньем:

— Заткнись, мужики где? — вместо лица у него был платок с черепом.

— Муж умер, сын в Крыму, отдыхает...

— Сепары, значит, — приглушенно сказал долговязый Череп. И внешней стороной легко ударил Татьяну Леонидовну по лицу. Так легко, что закапала кровь из носа на линолеум. Странные мысли посещают людей в такие моменты. Совершенно неконтролируемые разумом. В углу хныкала внучка, над ней стояли вооруженные люди в масках, с жовто-блакитными шевронами на руках. А она подумала, что не успели с Федором линолеум перестелить. Этот старый уже, почерневший в углах...

— Тащите их на улицу, — сказал Череп. — И не трогать!

Мелкий схватил подмышки внуку, поволок к выходу. Оленька завизжала.

Татьяна Леонидовна потянула к ней руки, капая слезами и кровью на халат, но тут ее тоже потащили к входной двери.

А на улице палило солнце, грохотала канонада, были слышны выстрелы. Ужасно что-то гудело, скрипело и скрежетало. Взвывая разными голосами, орали танки, бронетранспортеры, боевые машины пехоты, грузовики и микроавтобусы. Во всем этом Татьяна Леонидовна не разбиралась. Она слышала лишь дьявольскую, потустороннюю какофонию звуков, сквозь которую пробивалось хныканье Оленьки. Ее по серой жужелке тащил тощий. Колени ее обдирались на острых камешках, дорожный шлак темнел от крови и тут же покрывался белой пылью. Из дома вышел долговязый. Он снял платок и жрал пирожок. По модной бородке стекал темно-красный сок. Он махнул рукой с пирожком, тощий тут же подопнул Татьяну Леонидовну. К дому подъехала какая-то военная машина: сломала забор и завоняла топливом. Желтые нарциссы полегли под тяжелым колесом.

Татьяна Леонидовна, наконец, поднялась, схватила Оленьку, подняла на ее руки.

Долговязый кинул тощему пару пирожков. Тот их ловко, по очереди, поймал, перекинув автомат за спину.

— Бабушка, вот это война, да?

— Да, — машинально ответила она.

А вокруг из каждого дома выгоняли людей. Старух и детей. Женщин и детей. Инвалидов и детей. Вот падает Трофимыч, у него нет ноги, потерял лет двадцать назад, завалило в шахте. Воем кричит Сергеевна, у нее сердце, она по жаре ходить не может. Пашка выскочил, пацан, через две недели ему пятнадцать. Он перескочил забор, побежал через сад. Автоматная очередь ему вслед. Мужиков нет никого. Ушли на войну. Но ЭТИ пришли с другой стороны.

Из каждого дома выводят, выталкивают, выволакивают людей, проживших здесь десятки лет. Постепенно формируется колонна, вдоль которой идут молодые парни с платками на лицах. И с черно-красными повязками под жовто-блакитными шевронами. На некоторых шевронах было написано черным: «Перша украинска дивизия СС «Галичина»«.

«Боже мой...» — подумала Татьяна Леонидовна. — «Боже мой, это на самом деле, что ли?»

Ей вдруг показалось, что идут съемки фильма.

Ну вот просто фильм снимают, а они с Оленькой просто персонажи фильма. Нет, не главные, потому что нет слов. А второстепенных героев всегда убивают. Значит надо стать главным героем в этом фильме.

— Куда вы нас ведете, сынки? — спросила Татьяна Леонидовна.

Вместо ответа «сынок» ударил короткой очередью перед её ногами. Взвизгнули пули, фонтанчики белой пыли взметнулись в воздух. С вишни Трофимыча с гвалтом взлетели серые воробьи.

Они шли по улице, хромая и кашляя — пенсионеры и дети. Женщины и подростки. Кто-то плевал кровью, кто-то держался за окровавленный нос, кто-то за глаз. Того, кто останавливался, били прикладами. Кололи ножами ниже спины отстающих.

Упал Трофимыч, к нему подошел конвоир, приставил автомат к затылку, выстрелил.

«Это не наше кино!» — хотела закричать Татьяна Леонидовна, но лишь закусила губу и зажмурилась, переступая через струйку крови.

Оленька хныкала.

— Терпи, хорошая моя, терпи.

Они шли и терпели, окровавленные, под солнцем. Никто не знал, куда их вели. Но вели недолго. Тут ведь расстояния маленькие, на Донбассе. Плюнул из окна — вот и другой город.

До другого города они не дошли. Над другим городом взмывались клубы дыма. Это горел убиваемый Луганск.

Колонна прижалась к обочине. Мимо пронеслась военная колесная машина. К бортам машины были приварены под сорокапятиградусным углом пружинные койки. Между бортами и койками были навалены матрасы, ковры, холодильники, телевизоры всех мастей.

Еще кого-то уставшего пристрелили на обочине.

Из лениво горящего магазина солдаты спешно вытаскивали полиэтиленовые упаковки с пивом на шесть полторашек. Подул восточный ветер. Он дул лениво, не торопясь. Забивая пылью глаза и свежие раны.

Казалось, что шли они долго. На самом деле, минут пятнадцать. Может и меньше, кто смотрел на часы?

Один из конвоиров все время смеялся. Без остановки. Упал человек — убил его. Смеется. Взрыв на соседней улице — заливается хохотом. Хихикает, когда бьет прикладом между лопаток.

Внезапно вырос храм в конце улицы. Народ стали загонять в него. Когда загнали, вошел, жуя жвачку, украинский офицер:

— Вести себя тихо. Не кричать. Тогда, возможно, будете жить. — Толпа глухо выдохнула в ответ человечьим стоном.

Двери моментально заколотили.

В храме сначала было прохладно и тихо. Потом начал стонать один, за ним другая, потом еще. Храм наполнился криками и жалобами. Из-под купола взирал суровый старец. С икон бесстрастные лики смотрели на текущую в церкви кровь из ран верующих и неверующих.

Храм был осквернен кровью людей.

В храме может быть только кровь Христа.

Храм был освящен кровью новых мучеников.

Разве не равна кровь детей крови Христовой?

О богословии Татьяна Леонидовна не думала. Она думала о том, как успокоить Оленьку. С трудом оторвала от халата кусок ткани. Этот кусок порвала кое-как еще на несколько частей, после чего забинтовала колени и руки девочки. В церкви темнело, наступала ночь. Где-то рядом грохотало, здание трясло. Тряслись подсвечники, качались иконы, сыпалась штукатурка. Полетели стекла — кто-то опять потек кровью. Зато стало не так душно.

Люди лежали на полу — прикрывая телами детей.

Храм... Древнее славянское слово — «Храм», «Кром», «Дом». Место защиты. И «кормить» — оттуда же. Из века в век любой храм — мечеть или кирха, костел или собор — всегда были местом защиты. Но вот пришло новое время и храм стал местом казни.

Сначала люди лежали в притворе и кафоликоне. Но места было мало, люди лежали друг на друге. Поэтому тех женщин, кто с детьми, отправили по скользкому от крови полу в алтарь.

Потом пришла усталость и люди стали засыпать. Они заворачивались в ковры и одежды священников и диаконов, найденные в ризнице.

Утром, в ризнице же, нашли и чайник. Обрадовались, потому что в одном из притворов нашлась и крещальная купель. Там была вода.

Водой размачивали просфоры, давали раненым. Обмывали раны, стирали кровь.

Святые не думают о святости предметов. В глазах святых нет заботы. В глазах святых спокойствие. Да, они кричали, когда им вытирали раны мокрыми ризами. Но взгляды их были спокойны и потусторонни. У икон такие взгляды.

Там, за храмом, за Ковчегом, что-то постоянно взрывалось и бабахало. Иногда здание, как корабль, качалось на волнах взрывов. Тогда люди ползли к накренившейся стене, а со вздымающейся стены падали плоские, светящиеся осколки витражей. Эти осколки падали с высоты стеклянной гильотиной, прорезая в человеческих телах новые дыры. И снова текла кровь.

И был это день первый.

И был день второй — из купели сделали туалет. Три бутылки же кагора разливали по золотой ложке самым слабым, в том числе и Оленьке.

А когда кагор кончился — и золотая ложка опустела. У старца под куполом не было половины лица, но руки он все еще распахивал, обнимая измученных людей. Лицо его было разбито миной.

«Это не мое кино» — думала Татьяна Леонидовна и гладила по голове Оленьку, и стряхивала чужую сухую кровь с ее когда-то шелковистых волос. Это не ее фильм. Это фильм про Великую Отечественную. А у нас же совершенно другой сюжет. Или этот же? Вот так бывает, в двадцать первом веке? И нацизм есть, и интернет есть. Но приходят чужие люди с оружием и тащат тебя в церковь, заложниками? Свои люди, соседи? Это какое-то чужое кино, неправильное.

И настал день третий. Затихла земля, перестала ворочаться. В разбитое войной окно влетел сизый голубь. Кивнув головой, он закурлыкал. В дверь стали долбить. Толпа зашевелилась, люди поднимались с мраморного пола. Окровавленные струпья волос мерно качались на головах.

Двери распахнулись. В храм ворвались лучи солнечного света. В этом свету появились три фигуры. Свет обтекал их золотом, не давая разглядеть лица. Вострубил один из них:

— Люди, граждане, выходите. Мы вернулись.

Люди, не веря голосу, осторожно поднимались с пола, протирали глаза и смотрели на фигуры в золоте.

Татьяна Леонидовна подняла спящую Оленьку и шагнула к выходу. Как больно старым костям, Боже...

В дверях внучку осторожно принял на руки человек.

— Батька, ты? — сквозь нездоровый сон спросила Оленька.

— Я, — ответил знакомый и незнакомый одновременно мужчина с георгиевской ленточкой на автомате.

— Пашка, — простонала Татьяна Леонидовна. — А доча...

— Да здесь я, здесь, мамо! Держи ей руку, сейчас вколю. Держи руку маме. Вот, все. Все хорошо будет, мамо. Мы здесь, мы вернулись. Несите ее! Дочка, иди ко мне...

Остывали автоматы. Догорал дом и БТР. Валялся в кювете холодильник «Либхер». Раздавленные пирожки пылились в кювете. Мертвых людей с черно-красными повязками закидывали в «Уралы» люди с георгиевскими лентами. На косом заборе сидел толстый кот Степан и с презрением смотрел на суетливых людей. Где-то взорвался боекомплект украинского танка.

— Мамо, а война уже кончилась? — спросила Оленька. Над луганскими степями вздымались дымы, ответить дочке было нечего.