Кровь и слезы Луганска

Катя! Аня! Вера!

Из реанимационной палаты больницы города Энска видна линия фронта. Здесь мог бы получиться отличный наблюдательный пункт.

Огромная пятиэтажка со строгими дорическими колоннами стоит на холме, возвышаясь над городом, равняясь по росту с терриконами. Когда стоит тишина — кажется, что вокруг монументальный тысяча девятьсот пятидесятый сталинский год. Немецкие арбайтеры закончили кладки и стройными колоннами отправились домой, в бараки. Скоро их отправят в разбитую Германию. А сюда, в шахтерский Энск, потянутся со всего Союза русские и украинцы, казахи и белорусы работать на уголь. Из землянок в коммуналки, из коммуналок в бараки. А позже будут эпохальные хрущевки и брежневки. Но это только кажется

Горизонт полыхает. Справа работают самоходки, по центру гаубицы, слева пошли пакеты "Градов". Стрелковое перемирие, артиллерийская война.

Можно часами любоваться всполохами как салютом, если не знать, что за каждым взрывом чья-то жизнь. Ночью видны всполохи от Луганска до Донецка.

Воздух прозрачен и налит сиренью. Между выстрелами и взрывами слышно соловья. Колено за коленом он поет песнь весне.

В палате реанимации умирает старая женщина. У нее инсульт и, кажется, еще инфаркт. Она уже не встает. Она смотрит в потолок и зовет дочерей.

- Катя! Аня! Вера!

Катю она зовет спокойно, басовито. Так мама зовет расшалившуюся дочку.

Катя уехала летом четырнадцатого в Россию, вроде бы в Тулу. Вместе с мужем и внучками. Оставила пустой квартиру, просила присматривать. Квартира уцелела, только стекла вышибло взрывной волной. Зимой лопнули батареи. Сосед снизу не жаловался. Он тоже уехал.

Многие тогда уехали. Уехали да так и не вернулись. Как возвращаться в город, по которому стреляют? Так и стоят полупустые многоэтажки. Единичные окна светятся вечерами. В подъездах гуляет ветер.

Катя звонит раз в месяц. Связь дорогая. Последний раз ей ответила медсестра. Катя обещала приехать. Наверное, едет.

Аню бабушка зовет тревожно. Как будто бы девочка, не спросившись, пошла купаться.

Аня живет в Энске. Утром, к шести, она бежит на рынок, купить молока и так, по мелочи. Потом на работу. Работает она поваром, на одной из баз батальона ополченцев. К восьми надо приготовить нехитрый завтрак на двадцать мужиков. Макароны с тушенкой. Или гречка. Или рис. И чай, который легче выкурить, чем заварить. И сразу готовить обед, а потом ужин. Одновременно мыть посуду, котлы, кухню. Если ребята не на ротации — командир выделяет бойца на чистку картошки. Тогда полегче, тогда можно успеть покурить.

Домой она возвращается под вечер. Несет молоко, забегает на пекарню взять свежего хлеба. Это в одной руке. В другой — отходы, собаке.

Надо бы забежать к маме, но дома надо дочке помочь с уроками. А еще безрукий муж. Украинская мина накрыла очередь за водой. Его надо кормить. А еще следить, чтобы не напился. Хотя не получается: пьет и пьет. Иногда удается забежать в больницу. Вчера вот принесла кружку Эсмарха, потому что в реанимации нет своей. И еще пять литров воды, потому что воды там тоже нет.

— Вера! — крик уже отчаянный. Так кричат матери, теряя своих детей. Это крик раненой волчицы над телами щенят. Крик кошки на берегу пруда. Ужас в этом крике.

Нельзя матерям хоронить своих дочерей. Но не хуже ли, когда некуда придти на могилу?

Вера исчезла тем же проклятым летом четырнадцатого года. Просто вышла из дома и исчезла. Вот уже три года не отвечает ее телефон. И нет ее в социальных сетях. Просто вышла из дома.

Старая женщина лежит на кровати и тихо умирает. Она видит тени своих дочерей на стене реанимационной палаты. Тени в всполохах канонады. Пляшут в трещинах штукатурки.

Ярко улыбнулась Катя, машет рукой из Москвы — где-то гулко бухнул танк.

Рано постаревшая Аня, устало смотрит исподлобья — ударил миномет, черкнув еще морщиной по лицу.

Заливисто смеется Вера — стучит "Утес" по невидимым целям.

— Катя! — шепчет она.

— Аня! — зовет дочь.

— Вера! — истошно кричит. Начинается четвертый год войны.